В таком прекрасном положении дел Полянскому потребовалось отправиться по служебной надобности в какой-то уездный город, и он отправился в путь на почтовой карете всего с одним слугой.
На третий или четвёртый день его привезли в Могилёв избитого и едва живого. У его постели собрались штаб-лекарь Бычков, Добрынин и секретарь генерал-губернатора Луцевин.
Недвижно лежавший Полянский тихим голосом сказал Луцевину:
"Друг мой, напиши от меня челобитную по форме в наместническое правление, что я сегодня измучен на дороге злодеем Феличем и его сообщниками, посланными от Бринка. Ежели я и не останусь жив, так, по крайней мере, сделаю злодеяние гласным".
Так как состояние Полянского было очень тяжёлым, то по совету дивизионного доктора Кебеке ему пустили кровь.
Через несколько дней медики сказали, что Полянский, конечно же поправится, но процесс выздоровления будет весьма продолжительным.
Больного навещали различные посетители, многие из любопытства, но с утешением к нему приходил архиепископ Кониский.
Архиепископ Георгий (в миру Григорий Осипович Кониский, 1717-1795) ― архиепископ Могилёвский, Мстиславский и Оршанский.
К тому времени Полянский немного оклемался, и он в присутствии архиепископа рассказал следующее:
"Лишь только я въехал в большой лес, то появился перед моею коляскою Фелич, сам-третий верхами. Они были все вооружены. Он заградил мне дорогу, и закричал:
"Ну, герой Могилёвский! Теперь ты в моих руках. Берите его!"
Я держался сидеть в коляске и отвечал ему:
"Барон! Ты будешь несчастлив, a если хочешь быть прав, то разделайся со мною так, как принято в Европе между людьми благородными; ты имеешь пистолеты, дай мне один".
Они, не слушая ничего, прискочили к коляске, и двое из них соскочили с лошадей, чтоб меня вытащить. Я схватил мой штуцер и приподнялся, чтоб выстрелить на злодея. Но я того не ведал, что за коляскою моею, по сторонам, стояли ещё два злодея, один из них хватил меня прикладом по руке и по штуцеру, и одним ударом руку мне прибил и штуцер вышиб; a другой, в один почти замах с первым, дал такой же удар по затылку. В сие мгновение показалось мне, что я стою выше леса; тут уже стоило им только поднять меня, ибо я противиться не мог. Злодеи потащили меня в лес, и там отбили мне плечи, руки, спину, a особливо бёдры и ноги, толстыми плетьми, какими калмыки усмиряют своих лошадей. Непонятно, как человек может не умереть, перенося столько неизвестного мучения".
Когда Полянскому поднесли его челобитную, то его пришлось приподнять, да и своё имя, "Василий Полянский", он смог написать только с помощью других лиц, которые держали кисть его руки, так что подпись его оказалась совсем не похожей на его обычную подпись; этой подписи не было бы веры, если бы её не засвидетельствовали весьма достойные люди.
В наместническом правлении за это время произошли перемены, так как на место Полянского был прислан в качестве нового советника Иван Вениаминович Ахшарумов (?-1787), который сразу же резво взялся за дела, тем более, что и первый советник правления Пётр Ильич Сурмин (?-?) уже довольно давно был разбит параличом.
Губернатор Энгельгардт уже давно злился на Полянского, и Ахшарумов уловил настроение начальства, поэтому, когда к ним в руки попала челобитная Полянского, то они не торопясь рассмотрели её и вернули жалобщику. В резолюции было сказано, что Полянский употребил в своей жалобе бранные слова, называя злодеями людей, которые напали на него, и что господин Полянский
"не должен выступать из пределов права челобитчика".
Получив обратно свою челобитную с подобной резолюцией, Полянский отправил все бумаги в Сенат, откуда очень быстро последовал указ, которым Могилёвскому наместническому правлению объявлялся строгий выговор за то, что оно [правление], рассуждая о несоблюдении формы челобитен, забыло о важности злодеяния.
Этим же указом генерал-майор фон Бринк увольнялся от службы, и, кроме того, было велено его вместе с Феличем отправить в Ригу, где уже организована комиссия для суда над ними.
Видать, сильна была поддержка у Полянского в Петербурге, если по его жалобе боевого генерала и кавалера ордена св. Георгия жестоко осудили. И ведь не генерал у Полянского увёл жену, а совсем наоборот, но российская Фемида закрыла глаза на такие пустяки.
Бринк сразу же отправился в Ригу, а Фелич бежал, но через некоторое время был пойман и под конвоем доставлен туда же.
Суд над злодеями тянулся очень долго. Что стало с бароном Феличем и прочими злодеями, мне неизвестно, а фон Бринк был разорён судами: ему пришлось продать свой могилёвский дом со всем имуществом, и окончил он свои дни на рижских улицах в страшной нищете.
Стало ли от этого легче парализованному Полянскому?
А ведь Добрынин вспоминал, как Полянский в Могилёве иногда говаривал:
"Когда я в каком деле руководствуюсь собственным рассудком, то всегда оканчиваю начатое с успехом. Когда же послушаюсь советов другого, то всегда или проиграю, или сделаю слабо. Я никогда себе не прощу, что послушал любовницы, которая присоветовала увезти себя в карете в ту пору, когда я уже готов был ускакать с нею в кибитке".
Любопытно было бы узнать, чем руководствовался Василий Ипатович в истории с госпожой фон Бринк?
Полянский и Сурмин
В 1781 году, когда Полянскому стало немного легче, он захотел увидеться со своим старым приятелем Сурминым и на карете направился к его дому.
Добрынин в своих воспоминаниях делает сравнительную характеристику этих двоих товарищей:
"Оба знали иностранные языки; но Полянский, при остром уме и познаниях, был свойства горячего и неуступчивого. Он, когда начинал кого осмеивать, то пленял собою всю беседу, и самые друзья осмеиваемого не могли удерживаться от громкого смеха, потому что острота ума и самая истина были основанием его насмешек. A такие люди, известно, ежели бывают почитаемы, то ещё боле ненавидимы.
Напротив, Сурмин был человек важный, кроткий, мирный, терпеливый, и за то был всеми почитаем. Но был семьянин и беден. Сие последнее, совокупно с чувствительностью и тяжёлым его телом, может быть, и причиною было его удара. Он умер лет около 45 от рождения".
Узнав о приезде кареты Полянского, радостный Сурмин в халате вышел в большую залу, опираясь на толстую палку. Почти одновременно в дверях показался Полянский, который передвигался с помощью служителя и тоже опирался на похожую палку, - и оба при этом хромали.
Увидев друг друга, приятели сперва начали громко хохотать, потом уселись на диван, обложенные подушками, и стали горько плакать.
Насмеявшись и наплакавшись, приятели начали беседовать.
Начал Полянский:
"Я сам всем моим бедам причиной, и пр."
Жена Сурмина обратилась к Полянскому:
"Что такое, Василий Ипатич, я этой ночью видела во сне, будто я у вас заклеиваю на зиму окны?"
Полянский повернулся к хозяйке дома:
"Ах, сударыня! Я может быть избежал бы многих зол, если бы вы мне рот заклеили".
Беседа и дальше продолжалась в подобном духе, после чего друзья расстались.
Жизнь Полянского после Могилёва
Выздоравливал Василий Ипатович очень долго и тяжело, вынужден был подать прошение об отставке (отставлен от службы с 1780 года в чине надворного советника), и уже открыто жил с разведённой мадам фон Бринк. Передвигался он с трудом, так что даже по дому был вынужден ходить с толстой палкой.
Жить без службы в чужом городе было довольно накладно, так что, как только позволило здоровье, в 1781 году, Полянский вернулся в Казанскую губернию, где у него было родительское имение.
В Казани Василий Ипатович обвенчался с бывшей госпожой фон Бринк, после чего они вместе отправились на лечение в Минеральные воды. Вернувшись, Полянский поступил на службу советником в Казанское губернское правление, но, прослужив всего около года, окончательно вышел в отставку и уехал в своё имение, где у него было несколько деревень.
По словам самого Полянского, деревни приносили ему 2400 рублей годового дохода, а кроме того, у него была мельница в самой Казани.
В воспоминаниях Добрынина сохранились и некоторые известия о последних годах жизни Полянского, полученные, правда, от третьих лиц.
В 1798 году Добрынин был на ярмарке в местечке Костюковичи, где встретил одного офицера, оказавшегося казанским помещиком, имени которого он, к сожалению, не спросил. Зато Добрынин спросил, не знает ли его новый знакомец помещика Полянского.
Офицер ответил вопросом на вопрос:
"Василия Ипатича? Как не знать, он у нас был советником. А вы почему его знаете?"
Добрынин объяснил, а потом засыпал офицера вопросами:
"И у нас он был советником в Могилёве. Здоров ли он? Жив ли он? Жена его?"
Ответ офицера сначала несколько разочаровал Добрынина:
"Я уже несколько лет, как оставил Казань по долгу военной службы. Не думаю, чтоб он по сю пору был жив. Я видел уже и тогда его в крайней слабости здоровья. Хотя он и ходил иногда без помочи служителя, однако ж и часто имел в нём нужду".
Офицер увидел, что Добрынин хотел бы узнать о жизни Полянского больше, отошёл с ним в ближайшую корчму, где и продолжил:
"Полянский имел уже двоих детей, которым тогда было лет каждому, например, от семи до восьми. Он, послужив y нас советником один год, сказал:
"Нет, видно уже я не слуга!"
Получил отставку и жил в деревне. Там он построил ― не припомню в доме или в лесу ― часовню. Поставил в ней крест и гроб, и часто в неё хаживал или один, или водил с собою малолетних своих детей. Там он становился на колени, проговаривал несколько молитв, которые повторяли за ним его дети. Потом, приклонялся к гробу, и в сем положении проводил несколько минут, иногда в глубоком молчании, а иногда в слезах, и всегда оканчивал указывая на гроб и говоря:
"Вот, дети, предмет, для которого человек на свет родится! Учитеся умирать, и будьте благоразумнее и счастливее вашего отца".
Эти сведения офицер и казанский помещик получил, по его словам, от жены Полянского, да вот незадача: мы так и не смогли узнать ни имени этого офицера, ни имени жены Полянского, бывшей госпожи фон Бринк.
Уже упоминавшийся мною ранее Владимир Иванович Юшков, племянник Полянского, рассказывал Николаю Ивановичу Второву (1818–1865), что Василий Ипатович в супружестве был не слишком счастлив, сделался капризным и сварливым и часто обвинял жену в том, что она является причиной всех его страданий. Двое его сыновей не дожили до взрослых лет.
Последние дни Полянского и судьба его наследства
Иван Алексеевич Второв (1742-1844) в своих воспоминаниях упоминает о странной истории, которую ему рассказал статский советник Василий Иванович Чемесов, бывший в 1797-1803 гг. предводителем Казанского дворянства.
Ещё во время путешествия по Европе у Полянского пропало ружьё, на стволе которого было выгравировано его имя.
Когда Василий Ипатович возвращался в Россию, то в одном немецком городке он увидел несколько экипажей возле дома местной ворожеи, довольно старой уже женщины. Из любопытства Полянский зашёл к ней и, хотя он не верил ни во что подобное (вольтерьянец же!), спросил, найдётся ли пропавшая у него вещь.
Ворожея разлила по столу кофейную гущу и сказала, что ружьё (!) найдётся, но за три дня до его смерти.
Полянский и забыл уже об этой истории и был в весьма почтенном возрасте, когда один из его знакомых, вернувшись с Макарьевской ярмарки, сказал ему, что в тульской лавке он увидел ружьё с надписью на стволе "Василий Полянский", купил его и вот, привёз. Полянский вспомнил старое предсказание, переволновался и через три дня умер.
В заключение своих воспоминаний Второв пишет:
"Жаль, что нигде не напечатано его биографии. Я видел только портрет Полянского, и другой Державина, казанского же уроженца, которые хранятся в библиотеке Университета".
Несколько слов о библиотеке Казанского университета в интересующем нас аспекте. В основном, за время своего путешествия по Европе Василий Ипатович собрал довольно приличную и ценную библиотеку, которую смог пополнить после переезда в Казань.
Часть своих книг, 298 изданий в 693 томах, Полянский в конце жизни завещал Казанской первой мужской гимназии, но с условием, чтобы на казённом иждивении содержался в гимназии один ученик из дворян, по назначению самого Полянского или его наследников. Как легко догадаться, вскоре после смерти Полянского его условие перестало выполняться.
Сёстры Василия Ипатовича после его смерти передали книги вместе с портретом Вольтера гимназии, где она и составляла вместе с библиотекой князя Г.А. Потёмкина основу гимназической библиотеки вплоть до основания Казанского университета в 1804 году. С того времени эти библиотеки стали составлять основу университетской библиотеки. Правда, 11 книг из собрания Полянского всё-таки остались в гимназической библиотеке.
Портрет Вольтера согласно бытующей легенде был подарен Полянскому самим философом, а некоторые исследователи шли дальше и утверждали, что Вольтер даже сделал на портрете дарственную надпись. Однако на сохранившемся в Казанском университете портрете Вольтера никакой дарственной надписи обнаружено не было.
Ещё сёстры Полянского передали в дар гимназии портрет самого В.И. Полянского, который был выполнен художником Дарбсом в 1777 году.
Что стало с портретом кисти Дарбса, неизвестно, но русский учёный Александр Иванович Артемьев (1820-1874) в первой статье из цикла "Библиотека Императорского Казанского Университета" сообщает:
"В библиотеке Университета находится грудной портрет В.И. Полянского, копированный бывшим учителем живописи в Университете Л.Д. Крюковым с портрета, написанного Дарбсом в 1777 году. На этом портрете Полянский лет 30: лицо его открытое, довольно полное; тонкие чёрные брови осеняют выразительные большие чёрные глаза; немного приподнятый нос в пункте с улыбкой сжатые губы придают всей его физиономии добродушно-насмешливое выражение. Одет он в тёплый голубой халат или лёгкую шубку; между пол виднеется расстёгнутый ворот рубашки с манжетами; на голове пудреный парик с короткими кудрями".
Иосиф Фридрих Август Дарбес (J. Darbes, 1747-1810) — датский художник, в 1773-1784 гг. работал в России.
Лев Дмитриевич Крюков (1783-1843) — русский художник, с 1806 года получил место в Казанском Университете.
Говорят, что в 1918 году портрет В.И. Полянского всё ещё висел на университетской стене, и, к счастью, он был опубликован ещё до этого времени.
Василий Ипатович Полянский, или несколько страниц из жизни маленького “вольтерианца” с большим... Часть IV
