Литературные вкусы и пристрастия Герцена
Я уже раньше говорил о Герцене и Кавелине, разрыв между которыми произошёл в 1862 году, и, по словам Боборыкина,
"о Кавелине он при мне никогда не упоминал..."
Другое дело – Иван Сергеевич Тургенев; Герцен, по воспоминаниям Боборыкина,
"...о Тургеневе любил говорить, и всегда в полунасмешливом тоне. От него я узнал, как Тургенев относился к июньским дням 1848 года, которые так перевернули всё в душе Герцена, и сделали его непримиримым врагом западноевропейского “мещанства”, и вдохновили его на пламенные главы “С того берега”".
Однажды Герцен в лицах представлял Боборыкину,
"когда они стояли где-то на улице, где войска под командою генерала Ляморисьера усмиряли восставших увриеров.
А он (то есть Тургенев) смотрит на лошадь генерала и восхищается — какие у ней богатые стати!"
Кристоф Луи Леон Жюшо де Ламорисьер (1806-1865) – французский генерал и политический деятель.
Увриеры – рабочие, трудящиеся.
В другой раз Герцен рассказал о том, как он привёл Тургенева к одному знаменитому доктору, а тот после осмотра пациента говорит ему о Тургеневе:
"Что это за дряблая натура! Человеку всего тридцать лет, а он уже совсем седой".
Боборыкин довольно точно подметил различия в мировоззренческих позициях Герцена и Тургенева:
"Герцен и в последние годы не потерял веры в устои народной экономической жизни, в общину, в артель. Он остался таким же пламенным обличителем буржуазной культуры.
А Тургенев не хотел быть ничем иным, как западником и умеренным либералом".
Касаясь взаимоотношений этих писателей, Боборыкин отмечал:
"Они, как известно, одно время совсем разошлись и незадолго до этой зимы 1869–1870 года опять наладили немного свою переписку. Но всё-таки у Герцена чувствовался против него то, что называется , “зуб”. Он и на его роман “Отцы и дети” всё ещё смотрел строгонько, если не совсем так, как в 1862 году, но с весьма вескими оговорками. И в художественном смысле не ставил его на подобающую высоту. Это меня гораздо сильнее удивило бы, если б я не брал в соображение — до какой степени первое впечатление может залезть в душу и питаться дальнейшим разладом политико-социального credo".
Да и остальные литературные вкусы Александра Ивановича выглядели несколько устаревшими:
"Вообще же, насколько я мог в несколько бесед... ознакомиться с литературными вкусами и оценками А.И., он ценил и талант и творчество как человек пушкинской эпохи, разделял и слабость людей его эпохи к Гоголю, забывая о его “Переписке”..."
При Боборыкине у Герцена не было повода высказываться о таких русских писателях как Глеб Успенский, Помяловский или Михайловский, и это ещё можно понять, но ведь у Герцена
"не заходила ни разу речь о Льве Толстом, а тогда он уже был автором “Войны и мира”".
Глеб Иванович Успенский (1843-1902).
Николай Герасимович Помяловский (1836-1863).
Николай Константинович Михайловский (1842-1904).
Лев Николаевич Толстой (1828-1910).
Из знаменитостей русской литературы разговор у них заходил только о Некрасове и Тютчеве, и Боборыкин вспоминал:
"К Некрасову он сохранял всё то же неприязненно-брезгливое отношение, мотив которого слишком хорошо известен.
И о поэте Тютчеве он рассказал очень язвительно такую подробность — как тот где-то за границей при входе Герцена читал вслух что-то из “Колокола” (или “Былого и дум”) и восхищался так громко, чтобы Герцен это слышал. А потом, когда ветер переменился, выказал себя таким же, как и множество других, приезжавших на поклон к издателю “Колокола”".
Увы! На разговоры о более широком круге литераторов у Герцена просто не оставалось времени, ибо никто не мог предвидеть,
"что смерть похитит его через какие-нибудь несколько недель..."
Впрочем, если быть до конца честным, то Герцен в эти свои последние дни занимался по большей части разговорами, так что
"в Париже блестящий собеседник заслонял собою писателя высокого таланта, а издатель “Колокола” тогда, и по собственному сознанию, уже потерял обаяние на читающую массу своей родины".
Болезнь и смерть Герцена
В январе 1870 года в Париже происходили сильные волнения из-за ссоры между журналистом Виктором Нуаром и князем Пьером Бонапартом, состоявшейся 10 января и закончившейся гибелью журналиста. Об этом инциденте следует сказать немного подробнее.
Пьер Наполеон Бонапарт (1815-1881) был сыном Люсьена Бонапарта (1775-1840), младшего брата Наполеона Бонапарта, и его второй жены Александрины де Блешам (1778-1885). Наполеон III хоть и дал ему титул князя, но в свою семью его не допустил и не дал Пьеру никакой должности – ни при дворе, ни в правительстве, ни в армии.
Виктор Нуар – это журналистский псевдоним Ивана Салмона (1848-1870), который работал у издателя Анри де Рошфор-Люсе в газете “Марсельеза” и был практически не известен широкой публике. Слава пришла к нему после его смерти.
Рошфор и его сотрудник Груссе не рисковали прямо нападать на Наполеона III и избрали мишенью для своей травли Пьера Бонапарта, племянника императора. Пьер Бонапарт знал, что организатором этой кампании является Рошфор, но доказательств у него не было, а клеветнические материалы о нём подписывал Груссе. Пьер Бонапарт публично обозвал Рошфора и Груссе шайкой негодяев, добавив ещё несколько выражений, и ожидал вызова от Рошфора, который струсил и не хотел стреляться.
Эта честь вроде бы досталась Паскалю Груссе, который якобы и послал вызов Пьеру Бонапарту.
Анри де Рошфор-Люсе (1831-1913).
Жан Франсуа Паскаль Груссе (1845-1909), более известный как писатель-фантаст Андре Лори.
Дальше события развивались довольно странно. 10 января 1870 года к Пьеру Бонапарту явились журналисты Виктор Нуар и некий Ульрик де Фонвиль, которые были вооружены револьверами и не представились секундантами Груссе. Когда они были допущены к Пьеру Бонапарту, то они или передали ему устный вызов от Груссе, или настаивали на немедленной дуэли с Пьером Бонапартом, что противоречило всем правилам дуэльного кодекса. Журналисты явно продемонстрировали хозяину дома, что они вооружены.
Пьер Бонапарт отказался от этих предложений, сказав, что он "не будет стреляться с лакеями Рошфора" и предпочитает получить вызов от него самого.
Нуар вспылил и ударил Пьера Бонапарта по лицу, который вытащил свой револьвер и застрелил наглеца. Фонвиль попытался выстрелить в Бонапарта, но то ли не попал, то ли произошла осечка, и бросился бежать. Пьер Бонапарт выстрелил ему вслед, но не попал.
На суде Фонвиль объявил зачинщиком ссоры Пьера Бонапарта, но показания многочисленных свидетелей (слуг Бонапарта) опровергли эти показания, и Пьер Бонапарт был оправдан.
Либерально-демократическая пресса, естественно, обозвала Пьера Бонапарта зачинщиком ссоры и убийцей и обрушилась с нападками на правительство и другие государственные институты, и даже на всю династию Бонапартов. Оппозиция всячески подогревала общественное возмущение, организовывала уличные манифестации и беспорядки; для наведения порядка даже приходилось применять войска, но до революции на этот раз дело не дошло.
Герцен много носился по волновавшемуся Парижу и удивлялся тому, что Вырубов равнодушно относился к этим событиям. Герцен возмущался:
"Помилуйте, это не молодой человек, а мудрорыбица какая-то!"
Прозвище оказалось настолько удачным, что Вырубова за глаза потом называли “мудрорыбицей”.
Герцен ходил по Парижу в любую погоду, днём и вечером, старался присутствовать на различных политических митингах. На одном из таких собраний, организованном Огюстом Верморелем в “Salle des capucines”, Герцен и простудился. Лечить Герцена стал всё тот же доктор Шарко.
Огюст Жан Мари Верморель (1841-1871) – журналист.
В первые два дня никто не видел ничего опасного в подобной простуде, и даже отсутствие Герцена на традиционной среде не вызвало никаких опасений. На третий день стало ясно, что у Герцена пневмония, которая из-за диабета вызвала нарыв.
Бобрыкин каждый день приходил справляться о здоровье больного. Сначала к нему выходила Огарёва, а потом стала высылать Лизу, которая возмущалась тем, что Шарко поставил Александру Ивановичу банки, вызвавшие кровотечение.
Огарёва рассказывала Боборыкину, что она просила Тургенева задержаться в Париже ещё хоть на сутки, чтобы переждать кризису больного, но тот очень торопился в Баден. Между тем, Тургенев дождался в Париже казни известного убийцы Жана Батиста Тропмана (1849-1870) и уехал, не став больше задерживаться:
"Должно быть, его вызывала в Баден её повелительность".
Огарёва ему перед отъездом сказала:
"Тургенев! Вы мне всегда говорили, что после Белинского Герцена вы больше всех когда-то любили. Если он умрёт, вам будет жутко, что вы не хотели подождать всего одну ночь!"
Но Тургенев не захотел остаться, однако уже на следующий день после смерти Герцена, 22 января, он написал Анненкову:
"Я с час тому назад узнал, что Герцен умер. Я не мог удержаться от слёз. Какие бы ни были разноречия в наших мнениях, какие бы ни происходили между нами столкновения, всё-таки старый товарищ, старый друг исчез... Вероятно, все в России скажут, что Герцену следовало умереть ранее, что он себя пережил... Но что значат эти слова, что значит так называемая наша деятельность перед этой пропастью, которая нас поглощает?"
В последние дни жизни Герцена к нему уже не пускали. Он часто терял сознание, но и незадолго до смерти всё спрашивал, есть ли депеша “от Коли”, то есть от Н.П. Огарёва.
Когда утром 21 января Боборыкин пришёл к Герценам, то в зале у камина стояли Вырубов и приехавший из Флоренции сын Александр.
Похороны Герцена
Боборыкин довольно коротко описал скромные похороны Александра Ивановича Герцена:
"Довольно ясное зимнее утро, без снега. Группа парижских рабочих и демократов, несколько молодых русских и петербургский отставной крупный чиновник, который в передней всё перебегал от одной кучки к другой и спрашивал:
"А разве духовенства не будет? Разве отпевания не будет?"
Я не заметил ни одной известности политического или литературного мира. Конечно, были газетные репортёры, и на другой день в нескольких оппозиционных газетах появились сочувственные некрологи, но проводы А.И. не имели и одной сотой торжественности и почёта, с которыми парижская интеллигенция проводила тело Тургенева тринадцать лет спустя.
Речей у могилы решено было не произносить, но Г.Н. Вырубов, распоряжавшийся похоронами, нашёл всё-таки нужным сказать короткое слово, которое появилось потом в печати.
Мы с Рагозиным и ещё с кем-то из русских шли пешком от кладбища Père Lachaise по большим бульварам, и мне тогда сделалось ещё грустнее, чем было на кладбище в небольшой толпе, скучившейся около могилы. Для Парижа смерть нашего Герцена была простым “incident”, но мы действительно осиротели".
Немного позднее прах Герцена перезахоронили в Ницце.
Александр Иванович Герцен в последний год своей жизни. Часть II
(Продолжение следует)
