Раз уж почти вся семья Герцена собралась вместе, придётся сказать несколько слов о каждом, или почти о каждом.
Чтобы все его родственники жили вместе, Герцену пришлось переехать из отеля в довольно просторную меблированную квартиру, которую ему удалось найти.
Наталью Алексеевну Огарёву Боборыкин иначе как “подруга” не назвал, до этих дней с ней не встречался,
"довольно часто слыхал про неё и был в общих чертах знаком с её прошлым".
И, тем не менее, при личном знакомстве Боборыкин был неприятно удивлён:
"Всякий бы на моем месте был удивлён — как это такая на редкость некрасивая женщина могла влюбить в себя Герцена, особенно если вспомнить, каким обаятельным представляется нам до сих пор образ его жены! Но правда и то, что та всё-таки оказалась неверной женой, и хотя муж, когда она вернулась домой, принял её с подавляющим великодушием, всё-таки рана осталась на дне его души".
Эта цитата из воспоминаний Боборыкина, несомненно, требует краткого комментария.
Женой Герцена с 1838 года была его кузина Наталья Александровна Захарьина (1817-1852), которая в браке родила девятерых детей:
Александр родился в 1839 году;
Иван – в 1840 г., сразу умер;
Наталья – в 1841 г., умерла через два дня;
Иван – в 1842 г., умер через 6 дней;
Коля (был глухонемым) – в 1843 г.; утонул вместе с бабушкой при кораблекрушении в ноябре 1851 г.;
Наталья (Тата) – в 1844 г.;
Елизавета (Лика) – в 1845 г., умерла, не дожив до года;
Ольга – в 1850 г.;
Владимир – 30 апреля 1852 г., умер через сутки.
Тогда же умерла и Наталья Александровна.
Как видим, в первые годы семейной жизни Наталья Александровна почти постоянно была беременной, так что личная жизнь у неё была не слишком сладкой.
Изо всех их детей выжили только Александр, Тата и Ольга – вероятно, сказывалось близкое родство супругов.
В эмиграции уже в 1847 году Герцены познакомились с семейством немецкого “революционного” поэта Георга Гервега (1817-1875), которое вскоре так присосалось к Александру Ивановичу, что вначале стало жить за его счёт, а 1849 году в Ницце они и вовсе стали жить в одном доме, коммуной. На совместной жизни очень настаивали и Наталья Александровна, и Гервег, но из их коммунистической жизни получился конфуз, так как Н.А. и Гервег стали любовниками, возможно, что ещё до Ниццы.
Эмма, жена Гервега, с самого начала была в курсе их связи, а Герцен долго ничего не подозревал, но потом прозрел, да и любовники во всём сознались. Так что Гервегов Александр Иванович со скандалом изгнал из своего дома, признал дочь Ольгу своим ребёнком (и никогда публично не высказывал никаких сомнений в её происхождении), немного позже примирился с женой, но их дальнейшая жизнь оказалась недолгой.
Вернёмся к Огарёвой, проникновение которой к Герценам Боборыкин описывает так:
"Характерно и то, что Огарёва, когда ещё была девицей Тучковой, начала восторженным преклонением перед личностью покойницы и через неё получила также и культ к её мужу. Потом, как жена Огарёва, она незаметно приобретала всё большее и большее влияние в семье овдовевшего Герцена. И всего этого она достигла, конечно, своим умом и характером, то есть силой воли, потому что характер её, в тесном смысле, многие, если не все, считали неприятным".
Всё же, несмотря на такое мрачноватое вступление, Боборыкин отзывается об Огарёвой довольно положительно:
"Я нашёл в ней очень умную, тонко наблюдательную, много видавшую на своём веку женщину, с большим тактом, а он нужен ей был, потому что её положение в семействе было, для посторонних и даже более близких знакомых, какое-то двойственное: жена не жена, хозяйка не хозяйка — и всё-таки что-то гораздо большее, чем просто друг дома, приятельница… Сколько я помню (могу и ошибаться), они с Герценом при посторонних не были на “ты” или, во всяком случае, не держались обыкновенного тона между мужем и женой, что было бы даже гораздо более подходяще для них обоих как врагов всякого церковного или светского формализма".
Как бы мимоходом Боборыкин замечает:
"Об Огарёве я не слыхал у них разговоров как о члене семьи. Он жил тогда в Женеве как муж с англичанкой, бывшей гувернанткой Лизы".
С этого места своих воспоминаний Боборыкин плавно переходит к характеристике дочерей Герцена:
"С дочерьми А.И. Огарёва была корректна, без особых проявлений участия или ласки.
Лизу вела на особый лад так, как её держали с младенческих лет, то есть предоставляла ей свободу — что хочет говорить и делать, что ей приятно.
Баловство замечалось больше в Герцене. Он любовался не по летам развитым умом Лизы, её жаргоном, забавными мыслями вслух. Она и тогда ещё, по тринадцатому году, была гораздо занимательнее, чем Ольга. [Не забывайте, что Лиза официально считалась дочерью Огарёва.]
Та [Ольга] ничем не проявляла того, что она дочь Герцена. Хорошенькая барышня, воспитанная на иностранный манер, без всякого выдающегося “содержания”. И всего менее подходила к своему жениху, слишком серьезному французскому ученому.
Наташа тогда ещё мало участвовала в общих беседах, больше молчала, но впоследствии, когда мне приводилось видеться с нею уже после смерти А.И., в ней я находил и его духовную дочь, полную сознания — какого отца она потеряла. И чертами лица она всего больше походила на него".
Напомню, что Александра тогда в Париже ещё не было.
С кем же ещё, кроме членов своей семьи, общался Герцен в последние месяцы своей жизни?
Боборыкин пишет, что
"у Герцена собирались по средам в довольно обширном салоне их меблированной квартиры".
И тут же наш мемуарист отвлекается:
"Только эту комнату я и помню, кроме передней. В спальню А.И. (где он и работал и умер) я не заходил, так же как на женскую половину. Званых обедов или завтраков что-то не помню. Раза два Герцен приглашал обедать в рестораны".
Званых обедов теперь не было, а ведь раньше, в Лондоне, Александр Иванович держал открытый стол на двадцать персон, и пустующих мест не бывало. Теперь же, в Париже, всё было совсем не похоже на дни былой популярности Герцена, и Боборыкин с огорчением отмечает:
"Когда их жизнь несколько определилась, то есть к декабрю, кружок постоянных посетителей этих сред оказался очень небольшим. Из выдающихся французов политики, науки, литературы, прессы я не помню решительно никого. Может быть, они посещали Герцена днем, но на эти среды не являлись. Я только и видал Шарко (ездившего как медик к своей пациентке; тогда он ещё был сильный брюнет) и жениха Ольги — Моно.
Из русских, кроме Вырубова и меня, тоже не припоминаю никого, за исключением Е.И. Рагозина, являвшегося всегда в сопровождении своей невестки, жены старшего брата".
Такая картина произвела на Боборыкина довольно жуткое впечатление:
"Вокруг себя Герцен не мог не чувствовать пустоты, и после кризиса, пережитого “Колоколом”, он уже видел, что прежний Герцен для большой русской публики перестал быть тем, чем был в Лондоне и из Лондона".
Несмотря на это, Герцен держался внешне спокойно:
"Горечи он не выказывал в лирических, грустных или негодующих тирадах. Его натура была слишком импульсивная и отзывчивая. Он всегда увлекался беседой, полон был воспоминаний, остроумных тирад, анекдотов и отзывчивости на злобу дня — и русскую, и тогдашнюю парижскую. Дома, у себя в гостиной, он произносил длинные монологи, и каждому из нас было всегда ново и занимательно слушать его. Его темперамент по этой части в русском был прямо изумителен".
В другом публицистическом произведении Боборыкин снова восхищается Герценом-собеседником:
"Истинным духовным удовольствием были для всех, кто пользовался его обществом, те беседы, которые так согревались и скрашивались его искрометным умом, особенно за столом в ресторане или в кафе за стаканом грога. Редко можно было встретить такого собеседника даже и среди французов или южан-итальянцев и испанцев. При таком темпераменте рассказчика и, когда нужно, оппонента, защитника своих идей, Герцен, конечно, овладевал беседой, и при нём трудно было другому вставить что-нибудь в общий разговор. И он не знал устали, мог просидеть за столом до петухов, и беседа под его обаянием всё разгоралась".
И очень жаль, что достойных собеседников у Герцена в последний год его жизни почти что не было.
Разговорчивость Герцена отмечал и И.С Тургенев, который встречался с Герценом в Лондоне:
"Бывало, он говорит, говорит без умолку до поздних часов, так что бедная жена его, сидя с нами, совсем разомлеет. Я распрощаюсь с ним, он пойдёт меня провожать, дорогой завернёт в какую-нибудь таверну и там, за стаканом вина или эля, продолжает говорить с таким же жаром и блеском".
Но в искромётные беседы с Герценом теперь проникали и другие нотки:
"Горечь и ядовитые тирады прорывались у него в Париже, когда речь заходила о разных “особах” из высших сфер, мужчинах и дамах, — как они льстили ему когда-то, а потом вели себя как доносчики и клеветники.
За обедом у “Frères Provenҫaux” мимо нас прошла одна из таких дам петербургского “монда” и сделала вид, что не узнала его".
Несмотря на эти огорчения, казалось, что Герцен сохранил вкус к жизни, и Боборыкин отмечает:
"Как раз на этом обеде я впервые увидал, насколько А.И. сохранил привычку хорошо поесть и выпить.
Он сам смотрел на себя по части “выпивки” строже, чем того заслуживал. Ему случилось даже при мне (было ли это именно тогда или позднее, точно не припомню) выразиться о себе так:
"Кто я такой? Старый пьянчужка!"
Это было совсем не то, что он представлял собою по этой части.
Но, возбуждаясь вином, он делался излиятельнее, и тогда сквозь остроумные оценки событий и людей и красочные воспоминания проскальзывали и личные ноты горечи, и ядовитые стрелы летели в тех, кого он всего больше презирал и ненавидел на родине".
О чём или о ком говорил Герцен во время своих встреч с Боборыкиным?
"Громовых тирад против властей, личности Александра II, общего режима я не слыхал у него. И вообще речь его не имела характера трибунного, “митингового” (как ныне говорят) красноречия. У него уже не было тогда прямых счётов ни с кем особенно, но он к тому времени утратил почти все свои дружеские связи и, конечно, не по своей вине".
Александр Иванович Герцен в последний год своей жизни. Часть I
(Окончание следует)
