Обратный путь
Долго тянется ночная дорога от австрийской границы до Будапешта. Нас постоянно останавливают бдительные патрули национальной гвардии. Проверка документов, дружеская улыбка: “lengyel ujsagiro” — и снова в путь. Однако едва зелёная “варшавка” набирает скорость — следующий патруль.
Не так ли выглядят в эту ночь все венгерские дороги? Я воображаю себе страну, погружённую во мрак, и тысячи спокойных, но решительных часовых, заступающих путь тому, кого нельзя пропускать...
Только в одном случае парни с трехцветными повязками опускают руки: когда по шоссе, ровно гудя моторами, движутся зелёные советские бронетранспортеры. Тогда часовые отходят в сторону и провожают транспортеры хмурым вопросительным взглядом. Не провоцировать.
Две из наших встреч с патрулями не ограничиваются проверкой документов. В первый раз — когда мы только что повернули от границы. Видно, мы возбудили подозрения своим упрямством, когда нас предостерегали, что на границе искать нечего. В наказание теперь сидим в будке и разглядываем подразделение гвардейцев, которые во главе с командиром дисциплинированно слушают запущенное на полную катушку радио “Свободная Европа”.
Эпизод был бы скорее юмористическим, если бы один из наших не признался шёпотом, что у него в кармане три удостоверения AVH, подаренные на память будапештскими повстанцами. Если их сейчас найдут! Но до обыска не доходит. Комендант милиции в Хедьешалом в конце концов верит, что к белому шлагбауму нас толкало только журналистское любопытство...
Второй раз — уже проехав Дьёр и Комаром — нам приходится вылезти из машины, и её всю перетрясают. Когда мы залезаем обратно, начальник патруля объясняет: тут проезжали какие-то машины и разбрасывали газетки, подписанные Коммунистической партией Чехословакии. Паскудные газетки. Вот одна.
Из венгерского текста мы понимаем только “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” Зато достаточно выразительна карикатура, которая, видимо, изображает смысл венгерской революции. С австрийской стороны границы стоят господин с животиком (капиталист), господин с усиками (помещик) и господин в экзотическом мундире (хортист). С другой стороны радостно протягивают объятия венгерские повстанцы. Марьян берёт газетку для коллекции.
Когда выясняется, что мы — не чехи, распространяющие антиповстанческую пропаганду, нас отпускают с миром.
Мы перегоняем длинную колонну грузовиков, наполненных розовыми мясными тушами. Вспоминается корчма в Аче и обида крестьян, когда мы спросили, почём они продают продукты в Будапешт:
"Мы денег не берём! Там кровь проливают..."
А эти грузовики с мясом — не то же ли выражение солидарности со столицей?
Последний раз у нас проверяют документы уже вблизи гостиницы, на Сапожной площади. Въезжаем на тихую улицу Михая Мункачи. Почти два часа ночи.
— До завтра! — прощаемся мы с венгерскими друзьями. — До завтра!
Перед сном
В гостинице мы безжалостно будим товарищей. Надо же поделиться впечатлениями от поездки в Задунайский край и, главное, расспросить их о субботних новостях.
Францишка и Лешек тоже были в провинции — на юго-востоке, в Сольноке. Впечатления у них те же, что у нас: в стране наступает стабилизация, правительство становится настоящим правительством, получает поддержку всех революционных сил.
В Будапеште сегодня было спокойно. За пятницу и субботу — ни одного происшествия. Многие авоши добровольно являются в следственную комиссию на улицу Марко. Попытка подсчитать, сколько человек пало жертвой линчеваний в те дни, когда они происходили, т. е. от вторника до утра четверга, дала как наиболее вероятную цифру 70–80 человек.
С утра шли переговоры о выводе советских войск. В первой половине дня — в здании парламента, а вечером венгерская делегация отправилась к русским. В делегации генерал Малетер, генерал Ковач Иштван и министр Эрдеи Ференц. Кажется, они ещё не вернулись.
...Перед сном я думаю о перспективах венгерской революции — какими они рисуются в эти дни стабилизации. Конечно, я не знаю, какое устройство укрепится в конце концов в Венгерской Республике. Однако, похоже, что мы увидим тут любопытный синтез основных достижений народной демократии (вся земля в руках крестьян, национализированные заводы и банки) с многопартийностью, свободой печати и другими атрибутами либеральной демократии. Будет ли такое устройство одним — быть может, очень долгим — из путей к социализму? Я не решился бы этого утверждать. Зато о пути, по которому вели страну люди типа Ракоши, я уж точно знаю, что он не приводит ни к чему, кроме падения и рабства.
Так или иначе, а начинается сложный процесс развития, от которого не приходится ждать немедленных плодов. А мне пора домой...
Воскресенье, 4 ноября
Пять утра — пробуждение
...В глубокий сон вторглось что-то извне — не могу осознать, не хочу открывать глаза, стараюсь снова погрузиться в ту не ограниченную ощущениями глубь, где я пробыл так недолго. Но упрямое что-то ломится всё навязчивей. И вдруг до меня доходит, что прервало мой сон: мерный гул артиллерии.
В ту же секунду кто-то полуодетый врывается в комнату:
— Вставай! В Будапеште опять война!
Радио
...С утра сквозь грохот артиллерии, рокот бронированных машин, издевательский свист реактивных самолетов ещё прорывались по радио последние протесты и призывы правительства Надя.
На нескольких языках прозвучало короткое, волнующее воззвание венгерских писателей и интеллигенции к народам мира, завершающееся троекратным:
"Помогите! Помогите! Помогите!"
Потом радио замолкло и заговорило только вечером — голосом Кадара Яноша.
Кадар представился как премьер нового революционного рабоче-крестьянского правительства, которое берёт власть, поскольку слабое правительство Надя всё больше поддавалось влиянию реакционных, фашистских элементов. Встала задача сохранить народную демократию и социализм в Венгрии. В связи с этим новое правительство обратилось за помощью к советскому союзнику...
В числе членов нового правительства названы, в частности, Апро, Мюнних, Марошен, Хорват и — Эрдеи, который накануне принимал участие в переговорах о выводе советских войск из Венгрии.
На этом сообщении политика заканчивается, и радио передаёт популярные мелодии из оперетт.
Но за нашими окнами политика продолжается — её глухое гудение раздаётся весь день и всю ночь без роздыха.
В городе
Телефонная связь с Варшавой прервана. Может, чудом действует телетайп? Втроем, с Ханкой и Кшиштофом, пробуем попасть в здание бывшей “Сабад Неп”. Пустые осенние улицы. Чёрные, голые деревья, тротуары устланы жёлтыми и рыжими листьями. Сухо, даже солнечно, но холодный ветер пробирает насквозь.
Там и сям в подъездах теснятся кучки жителей. На улице Дамьяних мы пытаемся заговорить. Люди кратко объясняют, где идут бои, и указывают дорогу, но от разговора на более общие темы уклоняются. В Будапешт вернулся страх.
Мы идём по улице Доб. Несколько раз навстречу нам проходят вооруженные отряды венгерских солдат и штатских. Отступают? Кое-где в углублениях стен расставлены бутылки с бензином, помеченные красными тряпицами. Чем ближе к Ленин-кёр, тем больше людей — с оружием и без. А вот и Ленин-кёр — широкая столичная артерия. Переулок, по которому мы пришли (одно из узких пересечений артерии), отделён от Ленин-кёр баррикадой — не слишком внушительной, просто доски и лом наспех нагромождены друг на друга. Такая же виднеется напротив, на другой стороне широкой улицы. Сама же улица перегорожена более основательной баррикадой, сложенной, главным образом, из булыжника, вырванного из мостовой. Мы доходим только до первой баррикады. Здесь полно людей, которые, разговаривая с нами, не скрывают подозрительности. Один, с гранатой за поясом, допытывается, чего это мы направляемся именно туда, где перестрелка, русские. За здание “Сабад Неп” идут бои. Наше “lengyel ujsagiro” никого на этот раз не убеждает.
Мы поворачиваем. Мы ещё не отошли далеко от баррикады, как нас останавливает частый топот ног. Несколько вооруженных ребят с повязками. Очень молодых — скорее школьников, чем студентов. Договориться трудно — немецкого они не знают, говорить по-русски мы не рискуем. Наконец обнаруживается, что один немного понимает по-французски. Объясняем, кто мы, показываем паспорта. Ребята смеются с откровенным облегчением. Командир вытаскивает из кармана три блестящих пули: они достались бы нам, если б оправдались подозрения защитников баррикады...
Мы не успеваем дойти до перекрёстка возле автобусного парка, который находится под прицелом русской пушки, — как совсем поблизости взрывается зажигалка. Её алое сияние на секунду останавливает нас, но мы быстро решаемся и рысью перебегаем опасный перекрёсток. Через несколько минут мы в посольстве.
Что с кем происходит
Осторожные попытки дозвониться до венгерских друзей. Связь с Варшавой невозможна, но нельзя отказаться от основной обязанности журналиста — сбора информации.
Что с деятелями восстания? Коммунистический актив революции, кажется, получил убежище в югославском посольстве. Там Надь Имре, Санто, Лукач, Донат. Глава Партии мелких землевладельцев Ковач Бела вроде бы бежал на Запад, кардинал Миндсенти — в американском посольстве. Всё ещё не вернулись — и теперь вряд ли вернутся — генералы Малетер и Ковач Иштван.
А рядовые? Нас беспокоит судьба дудашевцев. Вчера, пока мы ездили по провинции, группа Дудаша была распущена Реввоенсоветом. Её членам с вечера обменивали удостоверения. Щербатый Иштван и шофёр Бела были с нами и ни о чём не знали, а вернулись уже ночью. Как бы им не сделали чего плохого свои же... Да если и нет, всё равно они в огне боев вокруг “Сабад Неп”. Мы пытались до них дозвониться — телефон не отвечает.
Странная война
У защитников города нет командования. Нет плана обороны. Нет оружия, кроме автоматов, гранат и бутылок с бензином. Можно ли удержать город такими силами?
У атакующих — артиллерия, танки, бронемашины. Над их колоннами патрулируют звенья реактивных самолетов. Но у них нет в Будапеште — или по каким-то причинам они её не вводят в действие — пехоты. Танки и бронетранспортеры ездят по улицам — главным образом, где нет баррикад. Стреляют куда попало. Артобстрел вызывает пожары (один я сегодня видел вблизи — на том же перекрёстке, куда зажигательный снаряд ударил вчера; видно, сегодняшний был посильнее). Но можно ли захватить город только такими методами?
Захватчики и защитники
С советской стороны принимают участие в боях совершенно новые подразделения, привезённые в последние дни из глубинки. Мы убеждались в этом не раз лично, это же подтверждают и наблюдения всех, кого мы ни опрашивали. Очень молодые ребята в бурых шинелях (год рождения, в основном, 1937-й) не всегда знают, куда их привезли, часто едва говорят по-русски, но в одном глубоко убеждены: что в этом городе они громят подлых предателей-фашистов.
А другая сторона? Это, главным образом, те же, кто 23 октября демонстрировал перед парламентом, потом отражал первую интервенцию, организовывал национальную гвардию. Однако их больше, чем прежде: к рабочей и студенческой молодёжи прибавились и старые рабочие, которые до тех пор поддерживали революцию только пассивно. Теперь с оружием в руках они встали на баррикады Чепеля и Кёбаньи.
Францишка с Марьяном ходили сегодня по укреплениям защитников города, разговаривали с командиром одного из участков, шахтёром, тяжело раненным в ноги, и с другими бойцами. Они вернулись в глубоком убеждении, что венгры будут сражаться до конца. Но концом этим — рано или поздно — скорей всего будет поражение.
Отец и сын
Вечером в нашей гостинице укрылись два венгерских бедняка из-под Будапешта. Днём они пытались навестить в задунайском госпитале второго сына, тяжело раненного на улице осколком снаряда, под вечер застряли в нашем квартале и ночью не могли продолжать путь.
Отец — маленький, худенький, иссохший, с запавшими щеками и блекло-голубыми глазами. Трудно понять, седая или светлая от природы меланхолическая щёточка белых усов. Выцветшая лыжная шапка наезжает на уши. Паренёк — лет шестнадцати-семнадцати, лицо тоже вытянутое, но округлённое беретом, глаза тёмные. Оба сидят внизу в швейцарской — неподвижно, с тем характерным отупением простых людей, которое мужиколюбцы принимают за смирение и фатализм. А это всего лишь страшная усталость.
Вторник, 6 ноября
В посольстве
По разным причинам я добрался сегодня до посольства позже остальных. По пути — неожиданность: танковая колонна разместилась на тихой улице Горького, в том числе один танк перед больницей и один прямо перед посольством. Этот последний производит впечатление пустого, зато на первом и вокруг него множество солдат, весёлых, хохочущих, болтающих.
В посольстве меня встречают перепуганные лица друзей. Танки въехали на улицу Горького минут пятнадцать назад, и как раз этот весёлый пустил автоматную очередь по окнам посольства. В секретариате посла разбитые окна, осыпавшаяся извёстка. К счастью, ни в кого не попали, но ещё бы чуть-чуть... Советник старательно собирает сплющенные пули.
Говорят, это не единственный сегодня случай обстрела посольств. То же самое было с югославским, где погиб первый секретарь, и, кажется, с египетским.
Партбилеты
Радио-Будапешт непрерывно передаёт весёлые мелодии из оперетт. Но собравшийся вокруг репродуктора персонал гостиницы глядит уныло.
Зыгмунт утешает: скоро стрельба кончится, наступит спокойствие — но их-то, оказывается, и пугает, что будет потом. Все они во время революции сожгли перед поверженным памятником Сталина свои партбилеты — билеты миллионной партии.
— Что теперь с нами сделают?
Зыгмунт не слишком убежденно успокаивает: ничего, мол.
Старушка-уборщица вздыхает:
— Пусть уж будет эта партия, только бы никого в неё не загоняли...
Бетховен
Вечером мы вылезаем на крышу и глядим на зарева над городом. Их много, они окружают нас со всех сторон. Только что начавшийся дождь не гасит пожаров.
Каждые несколько минут перед нами сверкает молния, потом раздается гром. Это артиллерийская гроза — а начнись природная, мы её не заметили бы за грохотом войны.
Среда, 7 ноября
Как мы ходим по городу
Война продолжается. Ни на миг не умолкает. Страдание продолжается.
Не было дня, чтобы мы не вышли в город, не заглянули войне в глаза.
Но ходим мы странно. Никто нас этому не обучил, это пришло само и уже кажется нормальным. В редкие мгновения иронического самоконтроля мы осознаём, что, веди мы себя так в иной жизни, нас приняли б за сумасшедших.
Зыгмунт:
— Представьте себе, что мы осторожно, гуськом, прижимаясь к стенке, идем по улице Фоксаль. Доходим до угла. Первый осторожно выглядывает, остальные ждут. Порядок, танков нет. И — бегом через дорогу на другую сторону. И в подворотню. Оглядываемся: никто не остался? Прислушиваемся: откуда стреляют? И снова осторожно, гуськом, прижимаясь к стенкам — до следующего угла...
Промах
И всё-таки нет места безопаснее улицы.
Вот мы сидим в столовой гостиницы — то ли высокий полуподвал, то ли низкий первый этаж, — как вдруг раздается треск, свист, над нашими головами пролетает хорошенькая пуля и вплющивается в противоположную стену.
За минуту до этого один из нас стоял прямо там.
Положение
Положение, насколько мы можем судить, таково: советские войска в Будапеште продвигаются вперёд; овладев необороняемыми кварталами, они начали бои там, где венгры защищаются. Центры самого упорного сопротивления в Будапеште — Кёбанья и рабочий Чепель, “красный Чепель”, как его называют. На Чепеле, кстати, есть оружейные цеха — там, говорят, взялись за производство противотанковых снарядов. Бои идут также за транспортные артерии центра города — Ференц-кёрут и Ленин-кёр.
Где советские войска окончательно овладели положением, там авоши проводят обыски и аресты. Слышно, что начались грабежи магазинов и другие эксцессы.
В провинции ещё защищается Дьёр, не прекращаются бои за Сталинварош (Дунапентеле, “венгерская Новая Гута”).
Где-то ещё действует радиостанция коммунистического Сопротивления — радио имени Райка.
Русские бросают в бои новые танковые подразделения.
Четверг, 8 ноября
Дым над городом
Со дня на день мы расширяем круг своих путешествий по Будапешту.
Сегодня весьма запутанным путём нам удаётся добраться до берега Дуная и через цепной мост в Буду.
В разных точках города ещё идут бои, но уже много улиц, усмирённых полностью. Теперь советские танки развозят по ним призывы коменданта города генерала Гребенника, а также газету ЦК партии, которая вчера вышла под названием “Сабад Неп”, а сегодня — “Непсабадшаг”. На газете поставлена цена — 50 филлеров, но солдаты раздают её бесплатно.
Итак, мы добираемся до цепного моста Ланхид — единственного действующего изо всех, соединяющих обе части столицы. Подходы к мосту утыканы артиллерией и бронемашинами, из-за них выныривает несколько до зубов вооружённых фигур. Это, однако, не русские — те тоже недалеко, но предпочитают роль пассивных наблюдателей. Мы имеем дело с отечественным оплотом оккупации — функционерами возрожденного AVH.
Они предупредительно вежливы. Возвращая паспорта, отдают честь и щёлкают каблуками.
Мы быстро проходим по неповреждённому, только очень иссечённому выстрелами мосту. Под ногами хрустят ружейные гильзы.
Мы углубляемся в старые, узкие, ползущие под гору улочки Буды. Сташек, лучший знаток этих мест, проводит нас к знаменитой Рыбацкой башне. Прямо возле старинного здания знакомый вид: танки. Они отдыхают, небрежно разлегшись, но кругом полно следов их бурной деятельности — хоть бы эта трещина на стене церкви...
Мы глядим с Рыбацкой башни вниз, на неласковый, не похожий на себя Будапешт. Медленно катится покрытый гусиной кожей Дунай. Дома за рекой рассыпались в разные стороны, словно хотят бежать из города. Но пожары наступают им на пятки, заходят с флангов, отрезают отступление.
Кто-то рядом называет пожары по имени:
— Это Чепель. Тот — Уйпешт. А это Кёбанья.
В то же мгновение вспыхивает новый пожар. Дым — сначала белый, густой, как тесто, потом темнеет и чёрной струей хлещет в небо, и так уже закопчённое. Горит где-то в центре.
Госпиталь
В госпиталь мы попадаем случайно. Нас ведёт санитарка, встреченная у Рыбацкой башни.
Госпиталь этот необычный: он спрятан под землю и бронирован железобетонными плитами. Когда-то это был военный лазарет, и после 45-го года он не использовался. В начале революции группа врачей и санитарок ввела его в действие за одни сутки. За следующие – он наполнился ранеными и больными.
Врачи ведут нас по палатам и по коридорам, где тоже стоят койки. С гордостью показывают они сложные агрегаты, благодаря которым подземному госпиталю не грозит нехватка воздуха или света. В одной палате мы видим, как в вены смертельно истощённого человека течет из стеклянных трубочек живительная кровь.
— Это польская кровь, —
говорит врач, бледная, худая девушка с подведёнными от усталости глазами.
В другой палате — неожиданность. В военном госпитале нет родильного отделения, но как же не принять роженицу? Это произошло в ночь под воскресенье, 4 ноября. Скрюченная, сморщенная личность, явившаяся на свет в такое необычайное время, энергично крутит ножками.
— Самый юный боец Сопротивления, — роняет кто-то из нас.
Девушка-врач улыбается — впервые с момента нашего знакомства. Ей как будто хочется о чём-то спросить, но она так и не спрашивает — ни сейчас, ни после.
Приём у Кадара
Мы долго колеблемся: идти в парламент или нет? В конце концов, любопытство берёт верх. Полдюжины польских журналистов забирается в посольский лимузин.
Площадь перед парламентом полна танков. Окрестные скверы обращены в артиллерийские позиции. На клумбах солдаты жгут костры, варят кашу и суп.
Мы оставляем машину под гнетущей опекой танков и переступаем порог кем-то указанной двери. В тесной прихожей толкутся часовые: пара авошей и несколько косоглазых красноармейцев. С верхней площадки разинул дуло гостеприимный пулемёт. Застеклённые двери налево ведут в офицерскую дежурку, откуда выходит вежливый старший лейтенант.
Мы объясняем, кто мы и чего хотим. Он смотрит паспорта, спрашивает, когда мы приехали и от каких редакций.
— “Жице Варшавы”.
— “Нова Культура”.
— Радио.
— А “Трибуна Люду” есть?
— Есть.
Советский офицер, выходит, разбирается в названиях польских газет.
— Так вы хотите попасть на приём к товарищам из венгерского правительства? —
переспрашивает он и исчезает в дежурке. Через стекло видно, как он совещается с другим советским офицером — кажется, майором. Через несколько минут он выходит и беспомощно разводит руками:
— Увы. Венгерское правительство очень занято и не может вас принять. Сами понимаете — столько дел. Увы.
Тоже работа
Не скажу, будто мы сразу разобрались, что это за тип, но приметили его сразу.
Он появился в нашей гостинице где-то между первой и второй советской интервенцией. Он довольно туманно объяснял, почему ему пришлось уйти из своей квартиры, но никто его за язык не тянул. Ещё он сообщил, что живёт в Венгрии с 1939 года и занимается, в основном, переводами.
За ужином Францишка шепнула:
— Глянь, какое лицо.
Продолговатое лицо с правильными чертами, высоким лысеющим лбом и несколько большими выпученными глазами выглядело, мёртвой маской.
— Воплощённое отсутствие мысли, — сказала Францишка.
Я не согласился. Мне казалось, на его лице написано что-то иное — я ещё не мог понять, что, — но явно иное, чем одно отсутствие мысли. Немного позднее я понял: это был ужас. Чудовищный ужас, вой которого неумолчно раздавался внутри человека уже долгие дни, но ни разу не прорвался наружу.
Наступила вторая интервенция. Что-то в нашем знакомце словно расслабилось. Вдруг обнаружилось, что он почти красив. Он шастал за нами с милой улыбкой и заводил разговоры на все вообразимые темы. Некоторые наши ответы вызывали в нём особое волнение.
В конце-то концов, если ты хоть когда-нибудь в жизни встречался с такими, узнаёшь их почти безошибочно. Нашего мы раскусили, когда он приступил к исполнению своих обязанностей. Будь мы венграми, нам было бы не до веселья. А так — мы дурачились как могли. Он слышал от нас всё, что хотел слышать, и даже больше. Журналисты делают записи на месте — он, бедняга, был вынужден всё держать в памяти до позднего вечера и, лишь услышав наше “Спокойной ночи!”, мог приняться за свои отчеты. Самое смешное, что его сокровища не приносили капитала: под обстрел он не выходил, а телефон в гостинице не работал.
Сегодня уже спокойно. Даже телефон починили. Наш ангел-хранитель, однако, выходит из гостиницы, торжествующе забирается в ближайшую телефонную будку и застревает там по полчаса.
Старик
Мы оба писатели. Оба коммунисты. Он намного старше меня и несравненно известней. И всё-таки между нами больше общего, чем разделяющего. И вот как выглядит встреча двух писателей-коммунистов стран народной демократии в Будапеште 10 ноября 1956 года.
Я подъезжаю на машине на условленную улицу и возле лавочки сигналю. В машину садится пожилая женщина, которую я вижу впервые. Мы едем дальше, она показывает дорогу. Потом меня приводят в квартиру, в которой не только что я никогда не был, но и тот, с кем я встречаюсь, оказался впервые.
Как же мне горько! А ему — тому, кто при Хорти был в подполье и вышел из него в радостном 45-м году?
...Мы разговариваем о положении в Венгрии и в мире. Мой собеседник на всё глядит безнадёжно. Если перед второй интервенцией ему виделись какие-то перспективы сохранения социализма, теперь они не представимы. Поздно — теперь даже вывод советских войск не поможет. Уже нет организованных сил — тех, что были перед второй интервенцией, — способных уберечь страну от кровавой реакции. Разве что... да нет... — старый писатель машет рукой.
Несколько последних дней по всему Будапешту расклеены призывы в трехцветной рамке, подписанные совместно тремя организациями: Ревкомом студентов, Реввоенсоветом и Союзом венгерских писателей. Мой собеседник — один из соавторов этих призывов. Как раз сейчас он работает над новым текстом, смысл которого будет следующим: ввиду того, что действия противника причиняют ущерб, в первую очередь, гражданскому населению, следует прервать безнадёжное вооружённое сопротивление, продолжая сопротивление пассивное, нравственное... Этот призыв должен появиться уже сегодня.
— А послушают вас?
— Мы единственная инстанция, которую ещё слушают.
На прощанье мы напоминаем друг другу о разных средствах предосторожности. Когда мы заканчиваем их перечисление, старый писатель поднимает печальные мудрые глаза:
— Ну, скажи, разве можно так жить?
Виктор Ворошильский. Венгерский дневник. Часть III
(Окончание следует)
