Вы можете подумать, что Василий Петрович уже исчерпал все ресурсы своего вдохновения, описывая андалусиек. Как бы не так:
"Действительно, южная андалузка вся состоит из женской прелести; её грация не есть следствие воспитания, это особенный дар природы, слившийся с их историей, с их нравами и принадлежащий только одним им, потому что он равно разлит в женщинах всех классов. Можно сказать, что андалузка не имеет нужды в красоте: особенная прелесть, которая обнаруживается в её походке, во всех её движениях, в манере бросать взгляд (ojear), в движимости их живых физиономий, — одна сама собою, помимо всякой красоты, может возбудить энтузиазм в мужчине.
"В твоей одежде нет ваты, нет подделок и крахмала, твоё тело всё из крепкого мяса", —
говорит народная андалузская песня, и это совершенно справедливо; андалузки не нуждаются в подобных прикрасах женского туалета и не упускают случая посмеяться над ними, потому что у них одних только при изящно развитых формах стан тонкий, гибкий, можно сказать, вьющийся. Но это гибкое, как шёлк, тело лежит на стальных мускулах".
Предыдущий отрывок, а также последующее описание дали друзьям Боткина повод для дружеских насмешек, но об этом чуть позже, а пока ещё несколько слов о танцах:
"И для каких же других организаций возможны эти народные андалузские танцы, в которых танцуют не ноги, а всё тело, где спина изгибается волною, опрокинутый стан вьётся, как змея, плечи касаются почти до полу, где после поз томления, в которых ослабевшие руки, кажется, не в силах двигать кастаньетами, вдруг следуют прыжки раздраженного тигра!"
Решив взять передышку своим восторгам, Боткин даёт слово какому-то средневековому арабскому писателю, который восторгался мусульманками Гранады:
"Самое драгоценное наследие, которое оставили мавры своей милой Андалузии, заключается в этой удивительной породе её женщин. Я заключаю это из слов одного арабского писателя XIV века, которого описание гранадских женщин совершенно применяется к нынешним андалузкам:
"Гранадинки красивы, но прелесть их всего больше поддерживается их грациею и особенною утончённостью, которыми они проникнуты. Рост их не досягает средней величины, но нельзя представить себе ничего прекраснее их форм и их гибкого стана. Чёрные их волосы спускаются ниже колен, зубы белы, как алебастр, и самый свежий пурпуровый рот. Большое употребление тонких духов придает их телу свежесть и лоск, каких не имеют другие мусульманки. Их походка, их пляски, все их движения дышат ловкостью, непринужденностью, которые восхищают в них больше всех их прелестей".
Если уж Василий Петрович восторгается андалусийками, то до самого конца; в них ему нравится абсолютно всё, и даже их необразованность и их уличное остроумие он ставит выше образованности других европейских дам:
"Андалузка, к какому бы званию ни принадлежала она, никогда не затруднится в ответе, не смешается ни от какого разговора: на любой вопрос отвечает она с быстротою и смелостью, которые во всякой другой земле назовут бесстыдством. Так относительны понятия о приличиях!
Конечно, здесь женщины необразованны; но эта живость и веселость ума, богатство фантазии, это меткое остроумие — как охотно можно отдать за них книжную образованность самых образованных дам! Дочь
всякого немецкого бюргера, без сомнения, знает в тысячу раз больше любой самой образованной андалузской дамы; но андалузка обладает удивительным искусством не нуждаться во всех этих знаниях, постоянно владеть разговором и вести его как ей вздумается. Никакого понятия они не имеют о лицемерной стыдливости (pruderie). Свободно и откровенно говорят они о самых недвусмысленных предметах, но это с таким простодушием и, так сказать, наивностью чувства, что вам не пришло бы и в голову найти тут что-нибудь предосудительное".
На солнце тоже есть пятна, вот и Боткин отмечает как бы незначительные недостатки андалусиек, но делает это так нежно, как любящая хозяйка поглаживает кошку, стащившую кусок колбасы:
"Романтизма, этой болезни северных мужчин и женщин, в них нет даже тени, и ничего им так не противно в мужчинах, как сентиментальность. Андалузка кокетлива; но она и не думает скрывать своего кокетства; оно в природе её, и как расхохоталась бы здешняя девушка, если б вздумали упрекать её, называя кокеткой!
Вероятно, вследствие этого они не любят заниматься хозяйством; да южные женщины вообще очень плохие хозяйки и всё своё время проводят в визитах, стоянье на балконе, в прогулках или просто сидят в своих комнатах в совершенном бездействии; рукоделья они очень не любят.
В Европе женщина большею частью разделяет труды мужчины; испанец, напротив, любит, чтоб жена его держала себя знатной дамой, не заботясь ни о чём. От этого, может быть, они такие охотницы говорить.
Но всего более поражает их наивная доверенность: если вы приняты в какое-нибудь семейство, то в течение одной недели женщины расскажут вам всё, что делается в этом семействе, посвятят вас во все семейные тайны и обращаются с вами как с близким родственником.
И со всем этим этикет испанский запрещает на гулянье предложить руку даже близко знакомой даме; рука об руку здесь могут ходить только муж с женой. Равным образом здесь считается неприличным женщине идти одной".
Грация испанок ярче всего проявляется, естественно, по вечерам:
"Вечернее гулянье для здешних женщин так же необходимо, как воздух и вода. Они знают, что здесь всего более могут они обнаружить грацию своих движений — соль свою. В самом деле, их лёгкая, медленная, зыблющаяся походка, эта мантилья, которой прозрачность скорее обнаруживает, нежели скрывает пластические формы их стана и груди, эта быстрая, уклончивая игра веера, из-за которого они всего больше любят бросать свой впивающийся взгляд, эта смелость и свобода движений — всё это действует необычайно, увлекательно, отрывает от европейской рутины и переносит в совершенно оригинальный, обаятельный мир, точно так же как Мурильо отрывает от рутины классической итальянской школы, перенося в очаровательно простую и всегда поэтическую сферу задушевной жизни".
Допустим, я соглашусь с Боткиным, но червячок сомнения всё же остаётся – сам же Василий Петрович писал, что днём увидеть испанок практически невозможно. А вдруг при ярком солнечном свете всё их очарование пропадёт?
Наблюдал Боткин за андалусийками и в церквах, где увидел картину, сильно отличающуюся как от российских церквей, так и от остальной Европы:
"В андалузских церквах нет ни стульев, ни скамеек, пол всегда из гладкого белого мрамора и тщательно метётся по нескольку раз в день. Мужчины присутствуют при службе, всегда стоя; женщины, коснувшись пальцами святой воды, тотчас же становятся на колени и, прошептав небольшую молитву, принимают особенную, небрежную, полулежачую позу, в которой складки их полных, чёрных платьев лежат удивительно живописно. Концы мантильи складываются тогда перекрёстно под подбородком, руки лежат на груди крестом, чётки в одной руке, в другой веер, который не успокаивается ни на минуту.
Южная андалузка представляет собою самый совершенный тип женской артистической натуры. Может быть, вследствие этого здесь на женщин смотрят исключительно с артистической стороны. Но ведь
это безнравственно! — заметите вы мне. Что же делать! Подите убедите южного человека в том, что духовные отношения выше чувственных, что недостаточно только любить женщину, а надобно ещё уважать её, что чувственность страх как унижает нравственное достоинство женщины... Увы! ничего этого не хочет знать страстная натура южного человека".
Только выехав из большого города, Боткин обратил внимание и на девушек из простонародья:
"В венте, куда мы приехали, был только чёрствый хлеб и ветчина; вино сильно отзывалось кожаным мешком. Мужчин в ней не было, и прислуга состояла из трёх девушек, дочерей хозяйки.
Андалузки низших сословий не отличаются красотой: лицо как зардевшийся на солнце жёлтый персик; взгляд больших чёрных глаз — дик и жёсток; манеры смелые и отрывистые; но они обладают
удивительным мастерством говорить и особенным тактом в обращении. Эти три девушки выросли почти в пустыне, общество их состоит Бог знает из какого народа, и со всем тем они держали себя с такою уверенностью и простотою, разговор их был так свободен и вместе приличен, что, поверьте, если где особенно бросается в глаза аристократизм испанской крови, так это всего больше в безыскусственных детях природы".
Вента в Испании – это постоялый двор или корчма, стоящие на большой дороге.
Последние впечатления Василия Петровича об Испании относятся к цветам, которых нельзя отделить от женщин:
"Нигде я не видал такой страсти к цветам, как в Гранаде. Кроме того, что каждая женщина непременно носит в волосах свежие цветы, здесь даже принадлежит к хорошему тону по праздникам выходить из дому с хорошим букетом в руках и дарить из него по нескольку цветов встречающимся знакомым дамам. По праздникам бочонки продавцов воды обвиты виноградными ветвями, а те, которые возят их на осле, даже и ослов убирают виноградом".
Заканчивая этот цикл очерков, я хочу коротко отметить тот след, который “Письма об Испании” оставили в русской литературе.
По поводу испанских женщин, о которых Василий Петрович Боткин говорит с таким энтузиазмом в своей книге, почти каждый из его друзей и знакомых непременно делал какое-нибудь шутливое замечание.
Александр Иванович Герцен (1812-1870) писал в “Былом и думах”:
"Да, ты прав, Боткин, — и гораздо больше Платона, — ты, поучавший некогда нас не в садах и портиках (у нас слишком холодно без крыши), а за дружеской трапезой, что человек равно может найти “пантеистическое” наслаждение, созерцая пляску волн морских и дев испанских, слушая песни Шуберта и запах индейки с трюфлями. Внимая твоим мудрым словам, я в первый раз оценил демократическую глубину нашего языка, приравнивающего запах к звуку. Недаром покидал ты твою Маросейку, ты в Париже научился уважать кулинарное искусство и с берегов Гвадалквивира привез религию не только ножек, но самодержавных, высочайших икр, soberana pantorilla!"
А самому Василию Петровичу Герцен дал прозвище "Гюльем Пьер Собрано-Пантарыльев".
Описывая прощальный вечер накануне отъезда Герцена за границу, писательница Татьяна Алексеевна Астракова (1814-1892) в своих “Воспоминаниях” пишет:
"В. П. Боткин несколько раз пел Pantorilla... Впоследствии в шутку так его и прозвали".
Под словами “пел Pantorilla” Астракова подразумевает испанскую песню о маноле, а мы о ней уже говорили раньше.
Франц Петер Шуберт (1797-1828) – австрийский композитор.
Книгу В.П. Боткина стоит дополнить наблюдением, которое сделал Хуан Валера в Германии:
"Я бывал в некоторых публичных садах, с оркестром, где дамы вяжут и пьют со своими кавалерами баварское пиво, слушая с восхищением глубочайшую музыку Бетховена. Мы этого не понимаем, потому что мы отделяем и отличаем с кощунством душу от тела. А немцы, которым кажется, что у них они связаны теснее, чем у кого бы то ни было, и это действительно так, не могут вести себя иначе. Поэтому они так прекрасно себя чувствуют, будучи и мудрыми и весёлыми одновременно. Единственный недостаток этого: тяготение души к пантеизму или вера в одно вещество. Между горбушками хлеба, намазанными маслом, которые они поглощают, и гармоничными вздохами оркестра, между поэтичными и меланхоличными незабудками и ветчиной из Вестфалии они находят совершенную идентичность".
Иван Сергеевич Тургенев (1818-1883) писал Павлу Васильевичу Анненкову (1813-1887) 9 сентября 1867 г.:
"Как прелестнейший казус, имею сообщить Вам, что в № 34 “Revue et Gazette musicale”, от 25 августа, стоят следующие строки:
"Живой образец, легко переходящий от предмета к предмету разговора, изумительный симфонист беседы, Боткин, к великому восхищению своих друзей, разъяснял, в каком соотношении находится удовольствие, доставляемое пляской волн, с удовольствием от танца молодых испанок с мощными икрами".
В своем романе “Новь” Тургенев цитирует устами Паклина отрывок из книги Боткина:
"Увидишь этих львиц, этих женщин с бархатным телом на стальных пружинах, как сказано в „Письмах об Испании"; изучай их, брат, изучай!".
Текст Боткина из письма VI воспроизведен неточно; в подлиннике:
"Это гибкое, как шёлк, тело лежит на стальных мускулах".
Стоит отметить, что В.П. Боткин сам позаимствовал этот отрывок из книги Теофиля Готье:
"В Испании ноги еле отстают от земли... Тело танцует, спина изгибается, бока гнутся, талия вьется с гибкостью египетской танцовщицы или ужа. В опрокинутых позах плечи танцовщицы почти касаются земли; руки, расслабленные и мёртвые, становятся гибкими и вялыми, как развязанный шарф; кисти рук как будто еле могут поднять и заставить лепетать кастаньеты из слоновой кости со шнурками, переплетёнными золотой нитью; однако, когда приходит время, прыжки молодого ягуара следуют за этой сладострастной вялостью, свидетельствуя, что эти тела, мягкие как шёлк, лежат на стальных мускулах".
Иван Александрович Гончаров (1812-1891), огибавший южные берега Испании на фрегате “Паллада”, весело восклицал, перефразируя гётевскую Миньону:
"Dahin [туда] бы, в Гренаду куда-нибудь, где так умно и изящно путешествовал эпикуреец Б[откин], умевший вытянуть до капли всю сладость испанского неба и воздуха, женщин и апельсинов, — пожить бы там, полежать под олеандрами, тополями, сочетать русскую лень с испанскою и посмотреть, что из этого выйдет... Но фрегат мчится... Прощай, Испания, прощай, Европа!"
Академик М.П. Алексеев справедливо замечает в своей статье о Боткине, что стилем этого произведения Гончаров обязан литературной манере боткинских писем.
В заключение напомню, что Николай Александрович Добролюбов (1836-1861) писал:
"Испанки, как известно всем, даже не читавшим писем В. П. Боткина, — страстны и решительны".
Удивительные и восхитительные испанки, или soberana pantorilla. Взгляд русского путешественника из середины XIX века. Часть IV
