Удивительной показалась Боткину та непринуждённость, с которой в Севилье общаются между собой мужчины и женщины в общественных местах:
"На alameda [центральная аллея] не слышно слов señor и señora, а только doña Dolores, don Fernando; doña Angeles, don Luis; здесь ещё более чем в средней Испании, следуют обычаю звать друг друга по именам. Подумаешь, что находишься на каком-нибудь семейном празднике.
А как вам покажется следующий обычай: на alameda можно заговорить с своим соседом или соседкой на скамье... Не смейтесь над моими словами, не судите о Севилье по обычаям европейским и не спешите из этого заключать о легкости севильянок. Здесь это не удивляет, не оскорбляет женщины: здесь это в нравах. От этого нет города в Европе, в котором было бы больше случаев к знакомству и сближению".
Лёгкости общения в Севилье сопутствует и лёгкость знакомства, но только с девушками, и вот почему:
"По странному противоречию, для девушек здесь больше свободы, нежели для женщин. В Севилье вообще женщин втрое более, нежели мужчин; следствием этого то, что здешние девушки томятся не одною только любовью, но и желанием выйти замуж, и в андалузских нравах каждой девушке иметь своего novio — жениха.
Если вы понравились девушке, она тотчас даст вам это заметить; заговорите с ней, когда она вечером прогуливается, и хоть бы с матерью, она ответит вам и скоро позволит прийти ночью к её окну".
Описание ночной Севильи, с моей точки зрения, является одним из самых красивых мест во всей книге:
"Прогулка по Севилье ночью особенно интересна. Беспрестанно видишь у окон мужчин в плащах и андалузских шляпах: на ночные беседы у окон и балконов непременно ходят в простонародном костюме. Мужчина при вашем приближении завертывается в плащ так, что закрывает им свое лицо; разговор прервался — и, проходя мимо окна, вы увидите в стороне его два сверкающих глаза... глаза андалузки и в темноте сверкают! Но остерегайтесь по нескольку раз проходить перед окном, у которого идёт таинственная беседа: вас могут принять за подсматривающего соперника, а здесь никто не ходит на ночное свидание, не запасясь стилетом или, по крайней мере, ножом. Даже ночные патрули уважают кавалеров ночи, позволяя себе только невинные остроты на их счёт. Мать знает, что дочь её разговаривает по ночам у окна с молодым человеком; дочь говорит, что это её novio — жених. Большая часть браков составляется посредством этих ночных разговоров; случается, что иные разговаривают так по целому году и после женятся, видаясь только или у окна, или в церкви. Если novio отстал, на девушку это не бросает ни малейшей тени, да и на его место тотчас же является другой".
Атмосфера Севильи способна пленить и затянуть в себя не только испанцев, но и жителей иных стран:
"Сколько иностранцев, приехав сюда на неделю, заживаются здесь по году и более, между тем как в Севилье, кроме “бега быков” и плохого театра, нет никаких развлечений. Но эти нравы имеют столько романтической прелести, в этих чудных женщинах столько потребности любить (здесь это их единственное занятие!), и я понимаю, как в двадцать лет, при горячей крови, пылком, увлекающемся сердце, и если при этом стремление к наслаждениям преобладает над всеми другими стремлениями, — я понимаю, как можно в Севилье прожить целые годы в самом блаженном сне, который, право, стоит многих других, деловых снов".
Подобное поведение севильских барышень вызывает у мужчин различную реакцию, и Боткин отмечает как факты недовольства подобным положением вещей, так и некоторые случаи одобрения:
"Но я должен, однако ж, сказать, что здешние молодые люди жалуются на севильских девушек, будто они имеют постоянною целью выйти замуж и в своих сближениях с молодыми людьми, в своих ночных свиданиях у окон следуют советам матерей, с которыми будто бы заключен у них оборонительный и наступательный союз.
Впрочем, мне случилось удостовериться и в противном. Я знаком здесь с одним молодым американцем из Нового Орлеана: он приехал взглянуть на Севилью — и живёт здесь уже восьмой месяц. Он любит и любим. Мать запретила даже его любезной сидеть по ночам у окна, оконная рама была заделана железом, но дочь всё-таки нашла средство видеться с ним...
Правда, что здесь нет, ничего легче, как познакомиться с девушкою и получить от неё свидание у окна, но между этого рода сближением и её любовью — далеко. Первое есть, может быть, не более как страшное
средство раздражить чувственность и привязанность, чтоб заставить жениться; другое... да другое не требует объяснений..."
Казалось бы, что Василий Петрович уже столько всего порассказал об андалусийских женщинах, но нет, он начинает разбирать по частям их поведение и внешность. Вначале он пишет о тоне их общения:
"Андалузка в высшей степени кокетлива; она тотчас чувствует на себе глаз мужчины и никогда не переносит его равнодушно. Надобно привыкнуть к тону севильских женщин: в их манере есть что-то резкое; но это резкое не от грубости, а от необыкновенной живости, стремительности чувств; может быть, отсюда происходит и фамильярность здешних женских обществ, фамильярность, исполненная самого тонкого, так сказать, внутреннего приличия, этой изящной вежливости, так непохожей на приторную церемонность северных обществ (не исключая и парижского), которую, Бог знает почему, считают за хороший тон".
О ножках жительниц Севильи Боткин готов написать целую поэму:
"При всеобщей одинако[во]сти чёрного платья и мантильи, севильянкам невозможно щеголять модными костюмами: их главное щегольство — в маленьких ножках, и надобно сказать, что их руки и ноги — формы совершеннейшей.
Если о породе женщин можно судить по рукам, ногам и носу, то, без всякого сомнения, порода андалузок самая совершеннейшая в Европе. Я думаю, щегольство маленькой ножкой заставляет севильянок даже
выносить страдания: они носят такие башмаки, в которых нет возможности поместиться никакой ноге в мире; кроме того, их башмаки едва охватывают пальцы ноги".
То, что глаза севильских барышень блестят в темноте, Боткин уже говорил, но этого ему мало:
"Глаза севильянок состоят из мрака и блеска, mucho negro y mucha luz — много тьмы и много света, — как выражается одна севильская песня; и действительно, за черным блеском их не видать белка, и столько в них дерзкой выразительности, что, поверьте, нужно обжиться здесь для того, чтоб не чувствовать от них особенного волнения.
У испанцев есть особенный глагол — ojear, бросать взгляд, и каждая севильянка владеет этим в совершенстве. Она сначала потупляет глаза и, поравнявшись с вами, вдруг вскидывает их: внезапный блеск и пристальность взгляда действуют, как электричество. А это ещё взгляд равнодушный!"
Прочитаешь такое описание и сразу же вспоминаешь наши известные романсы: “Очи чёрныя”, “Очаровательные глазки” и т.п.
Боткин уже отмечал, что в Испании женщин обучают только чтению, и, тем не менее, в Севилье он обнаруживает, что местные женщины совершенно необразованны. Это, однако, придаёт им в глазах Василия Петровича особое очарование:
"Здесь женщины ничего не читают; и это отсутствие всякой начитанности придает андалузкам особенную оригинальность: их не коснулись книжность, вычитанные чувства, идеальные фантазии, претензии на образованность. Ведь остроумное невежество лучше книжного ума. Невежество севильянки при её живом воображении, при огненной движимости её чувств, при этой врожденной, свойственной одним южным племенам тонкости ума, исполнено прелести увлекательной, перед которою так называемая образованность европейских дам кажется приторною книжностью. Нигде не встречал я такого странного слияния детской наивности с дерзостью и удалью: это и ребенок, и вакханка вместе. В наружности севильянки нет и тени того спокойствия, которое более или менее отличает женщин всех наций в Европе; это в высшей степени нервическая натура, но только не в болезненном, северном смысле этого слова".
Своё пребывание в Севилье В.П. Боткин завершает настоящим гимном андалусийской женственности:
"Я думаю, никакая женщина в Европе не может возбудить к себе такого энтузиазма, как андалузка. В глазах их нет выражения кротости, как в глазах северных женщин, — в их глазах блестит смелый дух, решительность, сила характера. Того, что мы называем женственностью, сердечностью, — не ищите у них. В кокетстве андалузки проступает что-то тигровое, в их улыбке есть что-то дикое; чувствуешь, что самое прекрасное лицо тотчас может принять выражение свирепое... и что ж удивительного! Эти обаятельные головки, эти женщины с невообразимою негою движений, эти глаза, о выразительности которых невозможно иметь понятия, не бывши в Андалузии,— они нынче утром наслаждались убийством, равнодушно смотрели на лошадей, которых внутренности влачились по земле, они знают до тонкости все подробности смертных судорог, они смотрели на смерть с увлечением, со страстью... а вечером вы слышите здесь, как слышал я вчера, поздно возвращаясь к себе домой, меланхолические аккорды гитары, и те же с дикою улыбкою уста задумчиво поют:
“Лучше променять радость на горе, чем жить без любви.
В счастьи и умереть сладко; жить в забвеньи — всё равно, что не жить;
Лучше переносить страданье и печаль, чем жить без любви.
Жизнь без любви — пропащая жизнь, а уменье употребить жизнь важнее самой жизни.
Лучше томиться, перенося горести, чем жить без любви”.
Приехав в Кадис, Василий Петрович не устаёт восхищаться местными женщинами, самобытности их стиля общения с мужчинами:
"О непринужденности, с какою женщины обращаются с мужчинами, вы не можете составить даже приблизительного понятия, и в какое бы благородное негодование пришли наши дамы, если бы видели, что за свободный тон царствует здесь в разговорах. Здесь молодые девушки часто говорят о предметах, о которых наши дамы не позволили бы себе даже намёка; а дамы здесь, разумеется, откровеннее. От этого элемент двусмысленностей и тонких намёков, которые придают особенную прелесть французскому разговору, здесь почти не существует. Замечательно, что в южных странах об этого рода приличиях имеют совершенно другие понятия, нежели в северных..."
Описывая красоту и своеобразие женщин Кадиса, Василий Петрович нет-нет, да и начинает иногда немного повторяться:
"А как прекрасны здесь женщины! Эти города южной Андалузии — совсем особенный мир. Нет других развлечений, кроме любви, нет других занятий, кроме волокитства (дурное слово, которое не знаю, чем заменить). Днём (но это не идет к Кадису: в нем нет андалузской исключительности) делают siesta (отдых), затворяются от жару по домам, — вечер и ночь посвящены интригам и любви. Женщины приветливы и любезны. Это какая-то наивная любезность, вьющаяся около вас как плющ и располагающая чувства к самым задушевным ощущениям. И это тем удивительнее, что женщины здесь обязаны всем одной только природе; цивилизация едва научила их (да и то изредка) читать и писать. Разговор их не блестит ни образованностью, ни сведениями, не вертится около современных явлений литературы или политики — ничего этого нет, и со всем тем при этом милом лепете, при этой “музыке речей” забудешь о самых идеальных и назидательных дамах".
В.П. Боткин в Кадисе ещё раз отмечает, что местные женщины одаряют мир и мужчин своей красотой, в основном, по ночам:
"В Андалузии нет любви открытой, покоящейся па лаврах своих, принявшей вид супружества, как, например, во Франции. Здесь она не прогуливается рука об руку по улицам, не ходит в кофейные и театры: она любит здесь ночь, уединение, таинственность. Ночь, эта южная, влажная, тёплая ночь, — богиня андалузок. А никто бы в мире, кажется, не должен так любить солнца, как южная испанка, чтоб во всей яркости видна была красота её, соединяющая в своих смелых, энергических и нежно-томных линиях Микельанджело с Мурильо. А эти большие, влажно-бархатные, оттенённые длинными ресницами глаза! Этот впивающийся, сверкающий взор! Даже в темноте сверкают глаза южной испанки".
Удивительные и восхитительные испанки, или soberana pantorilla. Взгляд русского путешественника из середины XIX века. Часть II
(Продолжение следует)
