Стратегические планы и действия версальской армии. – Оборонительная
линия федералистов. – Оставление инсургентами ворот Сен-Клу.
– Дюкатель. – Официальные известия о вступлении войска в Париж.
– Тьер и МакМагон у Мон-Валерьена. – Домбровский. – Вейссе и
секретарь Гютцингер. – Продажа ворот Сен-Клу. – Постепенное
занятие Парижа. – Последние прокламации Коммуны. – Пожары 24-го мая.
– Сражения 25-го мая. – Взятие огромных баррикад 25-го мая.
– Занятие высот Шомона и кладбища отца Лашеза. – Последние битвы
на улицах Парижа. – Потери армии и коммунаров. – Сражения на
баррикадах. – Рауль Риго. – Густав Шоде. – Заседания Национального
собрания. – Бегство и поимка Рошфора. – Убийство доминиканцев.
– Лувр и его библиотека. – Пленники в Мазасе. – Приказы о поджогах
и поджигатели. – Убийство архиепископа и ларокетских заложников.
– Расстреливание массами. – Ложные пожарные. – Делеклюз. – Мильер.
– Варлен. – Версальские пленники: Асси, Вердюр, Юрбен, Тренке, Груссе,
Режер, Верморель. – Ферре. – Статистика коммунаров. – Возможно ли
в близком будущем возрождение коммуны? – Члены Коммуны в общественной
и частной жизни. – Главная причина восстания и главный контингент Коммуны.
– Мнение Мадзини и Росселя. – Коммуна в настоящее время.
– Судьба главных коммунаров. – Необходимость кротких мер.
– Уроки, которые можно извлечь из истории Коммуны.
В воскресенье, 21-го мая, первые отряды версальской армии вступили в Париж. Каким образом произошло это — до сих пор не разъяснено вполне, но в то время, когда одни историки Коммуны объясняют это простою случайностью, всегда возможною во время хода военных действий, другие видят в этом явную измену. Мы приведём главные варианты рассказов об этом событии, но прежде всего обратимся к стратегическим планам и действиям армии, которые оставляли в стороне при изложении внутренних дел Коммуны.
При начале восстания все южные форты Парижа, кроме Мон-Валерьена, были в руках Коммуны.
В первых числах апреля версальская армия заняла, без сопротивления со стороны жителей, местечки Шатийон, Мёдон, Бельвю, Севр и Сен-Клу; отдельные отряды утвердились в Рюйеле, Нантере, Вильнёв-л-Этане. Южная ограда Парижа, бастионированная от ворот Майо до Жантийи, представляла только один доступный пункт — в Пуан-дю-Жур, но его прикрывал форт Исси, и потому поведены были траншеи и воздвигнуты батареи против этого форта, и прервано телеграфное и железнодорожное сношение Парижа с югом, по дороге в Орлеан.
Постепенно были заняты в этом направлении, но не без жаркого боя, деревня Коломб, Курбвуа, редут Женвийер, и замок Бекок, откуда батареи начали действовать против батарей Клиши и Аньера.
Заняв эту последнюю станцию, версальцы ограничили действия инсургентов правым берегом Сены. Они нападали ежедневно на траншеи между Кламаром и Шатийоном, но были постоянно отражаемы. Скоро потеряли они важный передовой пункт — деревню Мулино, взятую приступом, потом кладбище, парк и траншеи форта Исси, железнодорожную станцию Кламар и сообщения между фортами Ванв и Исси, наконец, и этот последний форт, оставленный своими защитниками, по невозможности в нём держаться. Та же участь постигла вскоре и форт Ванв.
Перейдя Сену, версальцы отрыли параллель в 1.500 метров длины от моста Бийянкур до квартала Принцев, и довели её до Монмартра.
Другой корпус отрыл параллель позади озера Булонского леса. Всякий день армия, разрушая оборонительные работы и баррикады коммунаров, подвигались к стенам Парижа, где во многих местах уже были пробиты бреши.
Понимая, что приступ близок, коммунары усиливали огонь артиллерии, наносивший большой вред армии. На правом берегу залпы их даже ночью, при электрическом свете, не позволяли продолжать осадных работ между Отёйем и Пасси.
Со своей стороны осаждающие осыпали стены градом бомб и ядер с форта Мон-Валерьен и батарей Монтрету, Исси, Ванва и Булони.
Официальный рапорт главнокомандующего версальской армией говорит, что 21-го мая всё уже было готово к приступу, как вдруг пришло известие от начальника правого фанга атаки, генерала Дуэ, что войска, бывшие в траншеях, вошли в Париж через ворота Сен-Клу.
Рапорт прибавлял:
"Инженер Дюкатель узнал, что инсургенты, не выдержав огня батарей, покинули Пуан-дю-Жур и ворота Сен-Клу; тогда две роты с несколькими сапёрами и артиллеристами проникли, один за другим, через эти ворота в город".
Такое добровольное оставление поста, важнейшего во всей ограде столицы, и к завладению которым стремились все усилия осаждающих, было слишком странно со стороны коммунаров, упорно отстаивавших ещё накануне каждый клочок земли под стенами Парижа. Немудрено, что тут участвовал подкуп, хотя в этом не сознаются официальные историки Коммуны, приписывающие овладение городом храбрости версальской армии.
Генерал Винуа в своём сочинении “L'Armistice et la Commune”, упоминая об оставлении защитниками ворот Сен-Клу, что избавило армию от штурма, который повлёк бы за собой страшное кровопролитие, прибавляет:
"Нелегко объяснить настоящую причину упадка духа инсургентов в ту минуту, когда они позволили проникнуть нашим войскам в один из пунктов ограды. Огромные средства защиты, собранные ими, внушали ли им такое доверие, что они не могли и представить себе возможности для войск проникнуть в город там, где они прошли? Не следует ли приписать этот упадок духа трусости отрядов, которым была поручена оборона, или совершенному утомлению их, или привычке их пьянствовать, особенно по воскресеньям? Как бы то ни было, доказано, что в рядах инсургентов обнаружилась паника в воскресенье, 21-го мая".
Нельзя не сказать, что эти объяснения очень темны и произвольны.
Иначе объясняет этот случай министр публичных работ Ларси в своём рапорте главе исполнительной власти от 1-го июня 1871 года. По его словам, в три часа пополудни, 21-го мая, в то время, когда огонь батарей с особенной силой сосредоточился на стенах Парижа, близких к воротам Сен-Клу, из них вышел к бастиону человек, поднявший вверх белый платок в виде парламентского флага. Знак этот был замечен с аванпостов и командир этого отряда, запретив своим солдатам следовать за ним, пошёл навстречу этого человека, “жертвовавшего собой для отчизны”. Это был Жюль Дюкатель, служивший в парижском муниципалитете и живший близ Пуан-дю-Жура.
Увидя, что инсургенты, погибая от огня осаждающих, покинули эту часть ограды, он решился с опасностью для своей жизни уведомить об этом войска, чтобы они могли проникнуть в город этим путём, не делая приступа.
“Благодаря этим драгоценным указаниям”, войска вошли в Париж и заняли без сопротивления ворота Сен-Клу и два соседних бастиона. Уведомлённый об этом по телеграфу, генерал Дуэ тотчас занял войском всё пространство между укреплениями и виадуком, и пробился в Отёйские ворота, но уже после упорного сражения.
Дюкатель сообщил тогда генералу о возможности занять Трокадеро и взялся быть проводником отряда войск. Приведя их к баррикаде, преграждавшей Гренельскую набережную, Дюкатель пошёл впереди отряда парламентёром, несмотря на выстрелы, раздававшиеся с баррикады, убедил инсургентов отступить, ввиду невозможности сопротивления, и отряд, перейдя баррикаду, занял Трокадеро.
Но отступая, инсургенты увели с собою Дюкателя и у военной школы составили импровизированный военный совет, чтобы судить парламентёра и расстрелять. По счастью, войско дошло скоро до школы и, разогнав совет, спасло Дюкателя.
За этот смелый подвиг ему дали кавалерский крест Почётного легиона и казённое место с хорошим содержанием, да по почину газеты “Liberte”, подписка, объявленная в его пользу, дала до ста тысяч франков.
И в этом рассказе есть что-то не совсем ясное и недосказанное. О нём не упоминают монархистские историки Коммуны, и ни слова не говорят о подкупе, как виконт де Бомон-Васси в своей “Histoire authentique de la Commune de Paris”.
Только легитимист Леонс Дюпон в своих “Souvenirs de Versailles pendant la Commune” приводит по поводу занятия ворот Сен-Клу чрезвычайно любопытный эпизод, подробности которого не позволяют сомневаться в его правдивости. Вот что он говорит.
21-го мая в два часа Тьер со своим обыкновенным конвоем жандармов приехал к Мон-Валерьену, где его встретил МакМагон, с утра наблюдавший за обширным периметром между фортом Ванв и воротами Нёйи. Маршал и глава правительства стали прогуливаться в бастионе, разговаривая о положении дня. Тьер спрашивал, достаточно ли подвинулись осадные работы для того, чтобы сделать приступ. МакМагон отвечал, что раньше четырёх дней ничего нельзя предпринять, и что вообще он не советовал бы брать город приступом, так как, не говоря уже о страшных потерях, какие могут быть при штурме, надо будет опасаться, что солдаты, разъярённые сопротивлением, ворвавшись в город, займутся в нём грабежом и убийствами противников, причём могут пострадать и мирные жители.
Тьер в задумчивости слушал эти объяснения и вдруг спросил:
"Так вы думаете, что было бы благоразумнее, если бы войска вошли в ворота, а не в брешь?"
Маршал отвечал наклонением головы.
Тогда Тьер, как бы разговаривая сам с собою, сказал тихо, но так, что его слышали окружающие:
"Кто знает! Может быть, это и случится!"
Не успела ещё свита беседовавших прибрать комментарии к этим странным словам, как вдруг маршал, смотревший в подзорную трубу, отнял её от глаза, протёр несколько раз, опять направил на стены Парижа и вдруг закричал:
"Но наши войска уже на стенах!"
В то же время в бастион вошло несколько высших офицеров, вооружённых хорошими биноклями, и все они объявили, что видели красные панталоны на гласисе парижских укреплений. Не было более сомнения: часть войск заняла ворота Сен-Клу и окружавшие их бастионы. Тьер, убедившись в этом, начал прерывистым голосом давать советы маршалу, какие меры следует принять в таком случае. Тот отвечал, что сообразит, что надо делать.
Тьер однако продолжал настаивать сухим и повелительным тоном. Маршал потерял терпение и, покраснев, отвечал так, что слышали все присутствовавшие:
"Господин президент! На мне лежит ответственность за борьбу, которая начиная с этой минуты сделается страшною между войсками, командуемыми мною, и федералистами. Вы можете снять с меня ответственность, лишить меня командования, но пока вы оставляете его за мною, я один здесь могу отдавать приказания и, с вашего позволения, сейчас удаляюсь с моим штабом — составить план действий, о котором я буду иметь честь вам доложить".
Тьер, не привыкший встречать противоречия, особенно в своём МакМагоне, понял однако, что в этом случае должен уступить, и отправился обратно в Версаль, пробормотав, что маршал пользуется всем его доверием.
Отчего же инсургенты очистили ворота Сен-Клу, и в них без боя вступили версальцы?
Леонс Лавернь прямо обвинил в этом Ярослава Домбровского, которому 6-го мая Коммуна поручила командование всеми федеральными силами правого берега Сены.
Он родился около 1833 года на Волыни [13.11.1836 г. в Житомире], воспитывался в 1848 году в кадетском корпусе в Петербурге, потом вышел первым в офицеры генерального штаба; затем сражался на Кавказе и за храбрость был награждён орденом. Стоя с полком в Варшаве, он подготовил вместе с польскими патриотами восстание 1863 года и, в особенности, возбуждал офицеров перейти на сторону инсургентов или, по крайней мере, не сражаться против них.
Арестованный ещё в 1862 году, он просидел больше года в варшавской цитадели и не мог принять деятельного участия в движении 1863 года. Приговорённый к смертной казни, он был помилован и осуждён к ссылке в Сибирь.
Отправившись к месту назначения с девицею Свидзинскою, пожелавшею разделить с ним изгнание, он с её помощью бежал с дороги, скрывался несколько времени в Петербурге, потом бежал заграницу, жил в Швейцарии и Пруссии; в Париже был в 1865 году членом эмиграционного комитета; в 1866 г. во время австрийской войны был в Чехии и написал по-польски сочинение “Прусская война 1866 года”.
Держась панславистских идей, он поссорился с польской эмиграцией и поселился в Париже. В конце 1869 года он был заключён в Мазас, где просидел восемь месяцев и был обвинён, вместе с тремя соучастниками, в подделке русских ассигнаций. Сенский суд оправдал его в июле 1870 года.
Во время осады Парижа он был главою польского и гарибальдийского легиона. Гарибальди звал его в свой отряд, но Трошю не пустил его улететь из Парижа на воздушном шаре. После капитуляции Парижа Домбровский был членом центрального комитета национальной гвардии, но не принимал участия в революции 18-го марта. Только после неудачной попытки коммунаров двинуться на Версаль он был назначен парижским комендантом на место Бержере.
Это поручение было дурно принято национальною гвардией, и Коммуна, чтобы оправдать своё назначение, издала прокламацию, в которой уверяла, что Домбровский защищал независимость Кавказа, был главою польского восстания 1863 года и генералом под начальством Гарибальди.
В сражениях с версальцами у Нёйи Домбровский отличился храбростью, и генерал Винуа писал, что его войска много терпели от энергии поляка.
Несмотря на то, что он пользовался расположением комитета общественного спасения, Домбровский не настолько был предан Коммуне, чтобы пламенно желать погибнуть вместе с нею.
"Но он, может быть, никогда не почувствовал бы в себе инстинкта измены", -
прибавляет Дюпон, -
"если бы у него не было секретаря Гютцингера".
У этого секретаря был друг Вейссе, авантюрист, вечно нуждавшийся в деньгах и искавший случая нажиться. Во время Империи он бросался в разные предприятия, тёмные и химерические, и ни в чём не имел успеха. Во время войны был поставщиком башмаков для армии и снабжал провиантом департаменты, занятые неприятелем, вместе с Оскаром Плана, депутатом, винным торговцем и мэром Коньяка. Совершая разного рода покупки, не всегда удачные, Вейссе задумал, чтобы нажиться разом, купить, конечно, на чужие деньги, кого-нибудь из коммунаров.
Близко знакомый с адмиралом Сессе, другом Бартелеми Сент-Илера, секретаря Тьера, Вейссе скоро получил удостоверение, что правительство не прочь купить доступ в Париж, через какие-нибудь ворота, вместо того, чтобы брать их приступом. В этой сделке Вейссе рассчитывал получить хороший комиссионерский процент, не говоря о благодарности отечества за патриотическое стремление — положить конец братоубийственной войне.
Он начал убеждать перейти на сторону версальцев батальонных командиров национальной гвардии, недовольных Коммуною. Двое из них, Кадор, командир 8-го, и Шерве — 165-го батальона, склонились на его сторону.
Полковник Анри Прудом, начальник штаба генерала Бержере и военной школы, готов был передать эту школу, префектуру и ратушу, но требовал, чтобы версальское правительство сделало некоторые уступки.
Из Версаля отвечали, что Тьер отказывается произвести сильную диверсию на самый центр Парижа и рассчитывает ограничиться уступкою одних или двух ворот, находящихся в заведывании генерала Домбровского.
Тогда Вейссе принялся действовать на секретаря его. Гютцингер являлся то на одну, то на другую из семи квартир, занимаемых в Париже Вейссе, рассказывал о неподкупности своего генерала, о неблагодарности к нему Коммуны, о его планах всемирной республики и стремлении к диктатуре. Наконец, устроилось свидание между Вейссе и самим Домбровским в отеле на Вандомской площади (Дюпон входит в малейшие подробности относительно квартир, костюма, обстановки, действующих лиц, их беседы и говорит дальше, от кого именно узнал всё это). Вейссе на свидании держал себя строго, говорил мало, ждал предложений.
Домбровский рассыпался в упрёках Коммуне, представляя её в самом отвратительном виде:
"Эти люди, покрытые грязью и кровью, подлецы с инстинктами тигра... Про меня скажут, что я продался... Пусть говорят! Я рискую своей головою. Меня могут расстрелять, убить изменническим образом. Надо, по крайней мере, чтобы я оставил кусок хлеба моей жене и детям".
Эти слова, как и подробности всего рассказа, Дюпон взял из брошюры, вышедшей в 1873 году в Брюсселе под названием “Un episode de la Commune et du gouvernement de M. Thiers”. Этот “Эпизод Коммуны и правительства Тьера” написан госпожою Форсан-Вейссе, вдовою самого Вейссе, не имевшею никаких причин лгать на обоих покойников: своего мужа и Домбровского.
На свидании заговорщиков не было, однако, решено ничего положительно. Уговорились только о сумме: миллион генералу, триста тысяч франков Гютцингеру и его друзьям-комиссионерам, двести тысяч другим лицам. Переговоры о том, как произвести уплату и какими бумагами, продолжались. Вейссе, являвшийся несколько раз в вандомский отель, стал казаться там подозрительным. Свидания продолжались в наёмной карете, кучер которой был предан Вейссе. Но этот комиссионер имел неосторожность отвезти секретаря в той же карете по дороге в Версаль, чтобы там представить его кому следует. Шпионы Коммуны узнали Гютцингера. Комитет общественного спасения, как меру безопасности, назначил гражданских комиссаров к трём генералам иностранного происхождения на службе Коммуны: Ла-Сесилия, Домбровскому и Врублевскому.
Вейссе не потерял, однако, бодрости и продолжал вести переговоры, прибегая к переодеваниям и перенеся центр своих операций в Сен-Дени, в гостиницу “Белого Кролика”. Он возбудил подозрение, и в одну из его квартир явились агенты Коммуны, чтобы арестовать его. Не найдя хозяина, они захватили его жену и друга Гюттена; последний успел бежать, но госпожу Вейссе заперли в тюрьму Сен-Лазар. Муж её в это время окончательно условился с Домбровским, обещавшим за полтора миллиона открыть версальцам ворота Сен-Клу, Пуан-дю-Жура и Отёй.
Последнее свидание должно было произойти в “Белом Кролике”. Гютцингер отправился туда, чтобы получить от Вейссе часть суммы в задаток. Секретарь ехал на прекрасном арабском жеребце из бывших императорских конюшен. По дороге ему попался пьяный офицер Коммуны с патрулём, заподозрил его в шпионстве и велел отвести в центральный комитет. Там, к счастью, был сам Домбровский и приказал освободить Гютцингера. Но время уже было потеряно, и свидание отложено на другой день, 20 мая. Условились свидеться на нейтральной почве, на равнине Сент-Уана.
Об этом узнала госпожа Мюллер, жена привратника в доме, где жил Вейссе, и, вероятно, донесла Коммуне.
Домбровский между тем сделал все приготовления к сдаче трёх ворот. Утром он отправил к ним Гютцингера с приказанием прекратить артиллерийский огонь, опустить подъёмные мосты, а войскам отступить к пунктам, удалённым от ограды. Секретарь исполнил это поручение и на том же арабском коне отправился через Сент-Уанские ворота навстречу Вейссе, ждавшему его у аванпостов. Вейссе приехал на свидание в маленьком купе со своим другом Оскаром Плана, но вышел из экипажа, а тот остался ждать его возвращения.
Вейссе и Гютцингер, оставивший свою лошадь, сошлись на открытой равнине, где их можно было видеть издалека.
"Привезли деньги?" - спросил секретарь.
"Вот они", - отвечал агент, передавая пачку банковских билетов в 20 тысяч, -
"А где свободный пропуск?"
Гютцингер отдал ему бумаги, рассказал о распоряжениях Домбровского и они пошли, разговаривая, к месту, где секретарь оставил свою лошадь, чтобы вернуться по домам. Плана следил за ними из окна кареты.
Вдруг кучер его закричал:
"Спасайтесь! Господина Вейссе арестуют!" -
и в ту же минуту ударил по лошадям, помчавшимся по дороге к Версалю.
Вслед им зажужжали пули из револьвера, но попали только в экипаж. Гютцингер и Вейссе были схвачены и приведены к Теофилу Ферре. Свирепый коммунар приказал отвести секретаря Домбровского в тюрьму для производства над ним следствия, а Вейссе, как уличённого в сношениях с версальцами и в шпионстве, расстрелять немедленно.
Приговор над несчастным был исполнен на Новом мосту. Гютцингер, воспользовавшись беспорядком при вступлении версальцев в Париж, успел уйти из тюрьмы и скрыться. Домбровский, видя, что замысел его не удался, искал смерти на баррикадах. Раненый смертельно на баррикаде Орнана, он умер в госпитале Ларибуазьера, не получив даже и тех двадцати тысяч франков, которые были вручены его секретарю.
Ручаться за совершенную точность этого рассказа, конечно, нельзя, хотя он весьма правдоподобен. Что известное пространство у ворот Сен-Клу, Пуан-дю-Жура и Отёй оставалось 21 мая без защитников, факт этот не подлежит сомнению. Дюкатель узнал об этом случайно и решился, подвергая опасности свою жизнь, сообщить об этом версальским войскам.
За тремя ротами в Париж вошла дивизия Дуэ. Мак-Магон приказал и всей армии следовать этим же путём.
В Версале узнали об этом вечером. Крики в честь Тьера и армии раздались по городу. В восемь часов собрались в залах президента депутаты, поклонники, чиновники во фраках и белых галстуках. Тьер поздно сел обедать и вышел к посетителям только в десять часов со свитою генералов. Он принимал поздравления с видом победителя и повторял всем заученную фразу:
"Мы вошли в город раньше, чем я предполагал. Лучше исполнить больше чем обещаешь, нежели обещать более, чем можешь исполнить".
В 11 часов Тьер ушёл спать. Радость в Версале была всеобщая.
Радоваться было однако же рано. Войска были, конечно, в Париже, но владели только самою незначительною частью его, между тремя воротами. Здесь они встретили незначительное сопротивление, повстречали в своём обходном движении такие баррикады, которые пришлось бы брать с огромными потерями, если бы надо было атаковать их с переднего фаса. А такими баррикадами усеян был почти весь город.
В ночь на 22 мая инсургенты успели опомниться от неожиданного появления версальцев в Париже и бросились к батареям. Загремели батареи, воздвигнутые ими у Монмартра, на площади Согласия, близ Тюльери. Подвигаясь медленно вперёд, версальцы заняли Елисейский дворец, разрушили громадную баррикаду на площади Эйлау, захватили ворота Дофина. Другую баррикаду на углу улиц Анжу и Сюзен они могли взять не иначе, как обойдя её садами и через дома.
Сильное сопротивление встретили они и при занятии церкви св. Августина, площадей Курсельской, Ваграмской, св. Фердинанда. Овладев военною школою, захватили 200 пушек, огромный склад пороху, разных припасов, амуниции, но вообще весьма недалеко подвинулись к центру города.
На следующий день были взяты вершины Монмартра с большим трудом и большими потерями. Войска начали атаку в четыре часа утра и только во втором часу удалось овладеть главною крепостью Коммуны, центром восстания, грозною позициею, с которой инсургенты могли разрушить весь Париж. Здесь было захвачено более ста пушек и большие склады оружия.
К вечеру 23 мая дивизии версальской армии, действуя с разных сторон, заняли уже огромный входящий угол, вершина которого перешла за центр города.
Что же делала в это время Коммуна?
Официальная газета от 22 мая не говорит ни слова о вступлении в Париж версальцев и только приглашает граждан
"идти на врага. Пусть ваша революционная энергия докажет, что можно продать Париж, но нельзя его ни сдать, ни победить. Коммуна полагается на вас, положитесь на неё".
Только на следующий день газета признаётся, что
"ворота Сен-Клу были сданы изменою и взяты версальцами, занявшими часть парижской территории".
Этою же прокламациею парижане приглашались не уклоняться от борьбы,
"так как борьба будущего против прошедшего, свободы против деспотизма, равенства против монополии, братства против рабства, солидарности народов против эгоизма притеснителей".
За этими громкими фразами следовали практические советы: устраивать баррикады, с которыми Париж непобедим, уничтожить по улицам мостовые и камни, втащить их на верхние этажи и на балконы, чтобы бросать в неприятеля и пр.
Прокламации официальной газеты от 24-го мая (3 прериаля) гораздо энергичнее, но короче; они приглашают версальских солдат оставить
"аристократов, привилегированных лиц, палачей человечества, монархистов, пьющих вашу кровь, как они пьют наш пот, и присоединиться к народу, который примет их с радостью".
Другими прокламациями комитет общественного спасения разрешает начальникам баррикад входить во все дома и брать из них всё, что необходимо для обороны.
Газета не печатала однако приказов, которые Коммуна отдавала своим генералам:
"Взрывать или сжигать все дома, мешающие системе защиты, и раздавать все вещи, взятые в этих домах защитникам Коммуны".
В приказе, данном начальнику баррикады улицы Шато д'О, гражданину Жаке, найденном на его трупе, сказано, что гражданин Жаке имеет право требовать от всех – предметов, полезных для устройства баррикад, и что
"граждане и гражданки, которые откажут ему в своём содействии, имеют быть немедленно расстреляны".
Несмотря на отчаянное положение Коммуны, она предлагала, от имени центрального комитета, распущение Национального собрания, удаление регулярной армии из Парижа на расстояние 25 вёрст, избрание временного правительства, и тому подобные несбыточные компромиссы, и не переставала лгать в своих прокламациях, печатая ещё 24 мая, что, несмотря на отчаянные усилия версальцев, они ни на дюйм не продвинулись вперёд и отражены везде, где только осмелились показаться.
Прокламация прибавляла, что
"большое число солдат уже перешло в наши ряды; товарищи их последуют толпою этому примеру, и в армии Тьера останутся одни жандармы".
Эта ложь, заставлявшая ослеплённых падать массами на баррикадах под ударами разъярённых солдат, была, однако, последнею. 24 мая вышел последний номер официальной газеты Коммуны.
Это был однако самый ужасный день в истории этой революции. В ночь на это число Коммуна начала жечь Париж. Одновременно запылали: дворец почётного легиона, контрольная палата и государственный совет, затем Тюльери, а утром пожар угрожал Лувру и его картинной галерее. Утром же загорелись министерство финансов, Пале-Рояль, улицы Риволи, дю-Бак, площадь Круа-Руж, потом дворец министерства юстиции, лирический театр и ратуша.
Всё течение Сены, начиная от законодательной палаты, было в огне; воздух был пропитан гарью и наполнен пеплом, неба не видать из-за дыма. К этой ужасной картине присоединялись взрывы, происходившие в отдельных домах кварталов Сорбонны и Пантеона.
МакМагон употребил все усилия, чтобы не дать распространиться пожарам, и в особенности спасти Лувр. На рассвете корпус генерала Сиссе занял школу изящных искусств, институт, монетный двор, уничтожил баррикады на улице Тарань и завладел Люксембургом под градом ядер с баррикад улицы Суфло.
Другая дивизия окружила с трёх сторон Пантеон, и инсургенты бежали из него, устилая улицы трупами.
На правом берегу Сены корпус Дуэ занял Вандомскую площадь, Пале-Рояль и Тюльери, остановив действие огня, переходившего на Лувр.
Другие колонны очистили от инсургентов банк, биржу, почтамт, церковь св. Евстафия, консерваторию, учётную контору, дебаркадер северной и восточной дороги.
Везде надо было брать с большими потерями громадные баррикады. На некоторые из них, как на бульварах Орана и Рошешуар, инсургенты, прогнанные войсками, возвращались и снова пытались овладеть ими, но безуспешно.
К вечеру этого дня большая половина Парижа была уже в руках версальцев, и МакМагон перевёл свою главную квартиру в министерство иностранных дел.
Вне стен Парижа 25-го мая были взяты форты Монруж, Бисетр, Иври и несколько редутов. Внутри Парижа инсурекция была оттеснена в менильмонтанский и бельвильский кварталы, но, отступая, коммунары зажигали некоторые занимаемые ими здания.
Так, они сожгли склад гобеленовых обоев, запасные магазины, и др., везде оставляя массу пленных, но ещё более убитых.
В этот день армия заняла все мосты на Сене, дебаркадеры орлеанской и лионской дороги, ботанический сад, тюрьму Мазас, национальную типографию, театр “Folies dramatiques”, таможню, консерваторию искусств и ремёсел и пр.
К вечеру весь левый берег Сены был очищен от баррикад и инсурекции. На реке большую помощь войскам оказали канонерские лодки, стрелявшие картечью по инсургентам и содействовавшие занятию мостов.
На другой день взяты были самые крепкие позиции и баррикады коммунаров на площадях Трона, Бастилии, Шато д'О, в ротонде Вийеты, но они дорого стоили версальцам; многие из них пришлось брать не иначе, как с помощью артиллерии; заняв площадь Трона, войска не могли удержаться на ней под огнём соседних батарей и должны были, отступив, стать биваком в ближайших улицах. Здесь был убит генерал Леруа.
Инсургенты, отступая, сожгли таможенные магазины и сахарный завод.
К 27-му мая в их власти оставались только возвышенности Шомона и кладбище отца Лашеза. С этих местностей огонь наносил большие потери войскам, но, воздвигнув батареи на Монмартре, версальцы открыли в свою очередь губительный огонь по Шомону. Он был вскоре взят со множеством пушек и большими запасами снарядов.
Но и в этот день, хотя и утвердившись на кладбище отца Лашеза, войска не успели занять всех позиций инсургентов.
На другое утро взята огромная баррикада в улице Гаксо, причём захвачено много пушек и 2.000 пленных.
При занятии тюрьмы Ларокет освобождены 189 заложников; 64 были накануне расстреляны коммунарами. Они хотели взорвать церковь св. Амвросия, но войскам удалось перерезать проволоку, соединявшие бочки пороха с гальванической батареей.
По занятии бельвильской церкви были взяты все баррикады в улице Парижа; число пленных увеличивалось с каждым шагом войска. После взятия госпиталя св. Людовика последнею пала большая баррикада Тампльского предместья.
В три часа пополудни прекратилось всякое сопротивление. Восстание было подавлено. Только Венсенский форт оставался во власти инсургентов, но сдался на другой день по требованию армии.
Она действительно сделала много в полтора месяца осады и упорной восьмидневной битвы на улицах Парижа. Ей удалось подавить самую грозную из всех революций. Войска произвели значительные осадные работы, вырыли 40 вёрст траншей, воздвигли 80 батарей, вооружённых 350-ю пушками, овладели пятью фортами, сильно вооружёнными и защищаемыми отчаянно множеством фортификаций, а в самом Париже огромным числом баррикад и укреплений и многочисленною артиллерией. Распространение пожаров было остановлено, предупреждены взрывы и подкопы.
Потери инсурекции были громадны; одних пленных захвачено 25 тысяч, 1.600 пушек и более четырёхсот тысяч ружей. Уличные войны всегда губительны для осаждающих, но армия сумела избежать больших потерь, потому что не шла напролом на баррикады, не лезла на батареи, а обходила их, стараясь везде обойти укрепления и подавить инсургентов численностью войск.
По официальным цифрам, вся потеря войск во время этой междоусобной войны простиралась до 513 офицеров и 6.967 солдат, выбывших из строя убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Эта цифра действительно невелика, если даже увеличить её вдвое и сравнить с нею потери коммунаров и их отчаянное сопротивление. Только в немногих местах и в первый день вступления армии в город сопротивление было слабое со стороны Булонского леса, между воротами Майо и Дофина. Поэтому обвиняли в измене некоторые батальоны федералистов и, в особенности, 113-й.
22-го мая Трокадеро был занят войсками, прежде чем инсургенты могли приготовиться к защите. То же случилось на крутых баррикадах Триумфальной арки, Звезды, откуда коммунары бежали в беспорядке, а версальцы оборотили пушки против батарей, воздвигнутых на террасе Тюльери.
Клюзере сильно настаивал на том, чтобы в треугольнике между Трокадеро, аркой Звезды и площадями Эйлауской и Ваграмской была устроена вторая линия летучих укреплений, но Коммуна, по своей беспечности, не успела устроить этой линии и, при вступлении версальцев в Париж, принуждена была отступить за баррикады, воздвигаемые на скорую руку, так как заранее устроенных баррикад было не много.
Но и импровизированные стены поднимались быстро; над ними работали с лихорадочною поспешностью даже дети и женщины. Редких прохожих заставляли помогать коммунарам.
На площади Шателе две женщины в красных шарфах, с револьвером в руке, принуждали других приходивших туда женщин, особенно получше одетых, таскать камни для работавших на баррикаде.
Передвижения войск были однако так удачно комбинированы, что сильные баррикады брались в обход, а слабые тотчас же уничтожались. На иных находили трупы женщин в мундирах национальной гвардии.
При отступлении коммунаров на Пантеон инженерный капитан успел перерезать фитиль, по которому уже бежал огонь к подкопу, который должен был взорвать это здание. Баррикада на улице Гей-Люссак защищалась долго и упорно. Здесь же погиб Рауль Риго, прокурор Коммуны.
Это была замечательная личность. Отец Рауля, муниципальный советник, дал сыну блестящее воспитание. Отличный математик, Рауль жил уроками и работал в оппозиционных журналах, принимая деятельное участие во всех демонстрациях Латинского квартала, в волнениях школы правоведения и медицины. Взятый полицией за участие в тайном обществе, он был однако выпущен по недостаточности улик. Риго отличался редкостью суждений и цинизмом выражений, часто остроумных, но ещё чаще переходящих границы приличия. Вечно враждуя с полицией, явною и тайною, он преследовал её своими сарказмами и открывал все её планы.
В 1869 году он высидел четыре месяца в тюрьме с Гайяром и Ферре за уличные беспорядки и сопротивление властям, а в июле 1870 года был присуждён к 150-ти франкам пени и четырём месяцам тюремного заключения за брошюру “Великий заговор, мелодрама плебисцита”.
Сотрудник “Марсельезы”, он после революции 4-го сентября был сделан полицейским комиссаром. Враждуя с правительством национальной обороны, он участвовал в манифестации 31-го октября и, когда она не удалась, вышел в отставку.
Сделавшись сотрудником газеты Бланки “Отечество в опасности”, он поместил в ней несколько любопытных этюдов об агентах императорской полиции. Выбранный членом Коммуны, он начал управлять префектурой полиции вместе с Дювалем, заведывавшим военным отделом. Но когда Дюваль во время вылазки 4-го апреля был взят в плен версальцами и расстрелян, Риго сосредоточил всю власть в своих руках.
Как член исполнительной комиссии и делегат по надзору за общественной безопасностью, он арестовал и посадил в тюрьму столько народа, что даже Коммуна распорядилась осмотром заключённых и принятием от них жалоб.
Риго, обидевшись этим, вышел в отставку и сделан был прокурором, но по-прежнему имел большое влияние на полицию, где был делегатом друг его Ферре.
На заседаниях Коммуны он предлагал и принимал всегда самые крайние меры; запрещение газет происходило по его почину.
Он обличал своих товарищей в слабости и нерешительности, арестовал члена Коммуны Алексиса и не хотел выпустить его, несмотря на приказание Коммуны.
При вступлении армии в Париж, Риго вместе с Режером было поручено исполнение казни заложников. 23-го мая он отправился в тюрьму Сент-Пелажи и приказал при себе расстрелять республиканца Густава Шоде, 56-ти лет вместе с другими заключёнными.
Убийство Шоде нельзя было ничем оправдать. Даровитый адвокат, сотрудник “Прессы”, один из главных деятелей революции 1848 года, посаженный в тюрьму и изгнанный из Франции во время государственного переворота 1851 года, друг Прудона, мэр во время республики, сотрудник газеты “Siecle”, он был взят 13-го апреля в редакции по доносу Вермерша, редактора “Отца Дюшена” за то, что не допустил толпу овладеть ратушею 22-го января 1871 года. Заключённый в Мазас, он был переведён потом в Сент-Пелажи и расстрелян без всякого суда. Рауль Риго сам командовал стрелявшими, потом отдал приказание зажечь Тюльери, Пале-Рояль и министерство юстиции и сам присутствовал при сожжении домов Круа-Ружа [Красного Креста].
На другой день он отправился на улицу Гей-Люссак, где жила его любовница, актриса театра “Delassements comiques”. Но баррикада у её дома была уже взята, и солдаты, видя как он входил в дом в мундире батальонного командира национальной гвардии, выстрелили в него, но, не попав в него, бросились за ним в дом. Он сдался без сопротивления, назвал себя и отдал свой револьвер. Его повели в Люксембург.
По дороге им встретился офицер генерального штаба, спросивший у пленника его имя.
Тот отвечал:
"Кончайте со мною! Долой убийц! Да здравствует Коммуна!"
Офицер выстрелил ему в упор в голову; сержант 38-го полка покончил с несчастным, бившимся в предсмертных судорогах, всадив ему ещё заряд в грудь. Труп коммунара, которому не было и 25-ти лет, оставался неубранным весь день.
Во многих улицах Парижа сопротивление было самое отчаянное. Так, близ Фонтенеблоской заставы, в Бют-о-Кайль, шесть тысяч инсургентов дрались в течение тридцати часов, отстаивая эту местность. Чтобы оттеснить коммунаров, генерал Сиссе потребовал подкрепления в три полка и батареи артиллерии.
В то время, когда пожар свирепствовал в лучших частях и зданиях Парижа, некоторые здания спасены были от истребления очень простым средством. Так, один из чиновников министерства, видя, что туда явились агенты Коммуны и начали обливать стены петролеумом, предложил им удалиться — за определённую сумму, и коммунары, взяв деньги, спокойно ушли из министерства.
Некоторые кварталы, как Сент-Оноре и Сен-Жермен, приняли версальцев как избавителей; в последнем квартале ещё до вступления в него солдат национальные гвардейцы, не принадлежавшие к Коммуне, начали драться с инсургентами.
26-го мая по взятии семи баррикад площади Шато-д'О, дело Коммуны было уже окончательно проиграно, хотя она владела ещё несколькими местностями, и 27-го мая Тьер мог уже отправить в департаменты Франции депешу, возвещавшую подавление восстания.
За несколько дней перед тем, он произнёс в Национальном собрании речь, полную трескучих эффектов, в которой возвещал, что
"Париж возвращён своему настоящему властителю Франции".
Крики восторга и рукоплескания не раз прерывали эту речь, в конце которой Тьер объявил, что армия заслужила благодарность отечества.
Приверженец его, Кошери, предложил распространить эту благодарность и на Тьера. Собрание всё поднялось со своих мест и приняло это предложение. Остался сидеть только один депутат, парижский работник Толен. Не выйдя в отставку, как другие депутаты Парижа, Локруа, Розуа, Флоке, Мильер, Толен не хотел, однако, радоваться взятию своего родного города.
Тьер, конечно, отвечал, что выраженная ему благодарность — такая награда, выше которой он не может ожидать.
Жюль Симон предложил тотчас же восстановить Вандомскую колонну и искупительную часовню Людовика XVI, разрушенную варварами. Но колонна должна быть воздвигнута без статуи Наполеона. Туманный оратор признавал наполеоновские победы, но не виновника их, и против этой нелогичности не возражал никто, не исключая Тьера, задумавшегося о чём-то в это время, вероятно — о своём собственном апофеозе.
Победитель Коммуны ему казался, конечно, выше победителя при Аустерлице.
Собрание постановило, что на колонне будет “статуя, представляющая Францию”. Против этого постановления вотировал только один Толен.
Кроме заседания собрания, Версаль был в это время взволнован поимкою Рошфора, привезённого туда в ручных кандалах, надетых также и на его секретаря Муро.
Редактор “Mot d'Ordre”, предвидя плохой конец Коммуны и боясь погибнуть вместе с нею, задумал бежать из Парижа ещё 20-го мая. Паскаль Груссе дал ему паспорт и пропуск, с которыми он надеялся пробраться заграницу. Отправившись со своим секретарём на западную линию железной дороги, которую ещё охраняли пруссаки, агитатор совершенно преобразился: он не только остриг под гребёнку свои густые курчавые волосы, но и сбрил свою эспаньолку.
Несмотря на это, он был арестован на дебаркадере в Мо агентами версальского правительства, получившего сведение о бегстве от полиции самой Коммуны, как уверяли некоторые.
Отряд прусских улан проводил пленника до Сен-Жермена, где генерал Галифе встретил его ругательствами и сожалениями, что не может расстрелять его тотчас же.
Привезённый в Версаль, он и там был встречен криками:
"Смерть Рошфору! На фонарь каналью!"
В тюрьме прежде всего осмотрели его багаж; он был невелик и состоял из романа Дюма “Три мушкетёра” и ящика с 250 сигарами. Директор тюрьмы конфисковал сигары и, на протест заключённого отвечал, что будет выдавать их по одной. Из карманов Рошфор вынул много свёртков с наполеондорами и драгоценных вещей: булавок с бриллиантами, золотых часовых цепочек, брошек, браслетов и других принадлежностей женского туалета.
"Сколько здесь денег?" - спросил директор.
"Не знаю, сосчитайте", - отвечал небрежно пленник, но когда ему сказали, что тут десять тысяч франков с чем-то, вскричал:
"Меня обокрали на двадцать франков!"
Пересчитали снова и оказалось, что действительно ошиблись в одном наполеондоре. Но тюремный доктор заметил Рошфору:
"Крадут только те, которые принадлежат к Коммуне".
Драгоценные вещи были оценены приблизительно в 18 тысяч франков.
Первый допрос, снятый с Рошфора, показал, что дело его может принять очень дурной оборот. Полицейский комиссар обвинял его, между прочим, в возбуждении к ниспровержению законного правительства, к грабежу и убийствам, а за это закон определял смертную казнь.
Агитатор упал духом и потребовал к себе тюремного священника. Неизвестно, успел ли аббат Фолле успокоить пленника, но тот вскоре получил известие, что преступления его против общих законов искусными юристами отнесены к числу политических, и поэтому за них полагается меньшая степень наказания. За него хлопотали в самом правительстве; он знал, что делается, не получая газет.
Сами тюремщики передавали ему письма друзей, и однажды инспектор тюрьмы перехватил письмо Жюля Фавра к Рошфору. О чём писал министр, известно одному Тьеру, которому прислали письмо Фавра. Сидя в тюрьме, Рошфор легитимировал детей своих: сына и дочь, - и передал им свои права и звание, на законном основании.
Убийство Шоде и четырёх жандармов было только началом страшных неистовств Коммуны, мстившей версальцам за Взятие Парижа.
Давно уже на заседаниях Коммуны раздавались голоса, требовавшие казни заложников.
Юрбен хотел расстрелять десять человек, выведя их на аванпосты, чтобы версальцы видели их смерть.
Амуру требовал, чтобы за каждого убитого коммунара казнили троих, преимущественно попов, "так как ими дорожат больше, чем солдатами".
И убийцы начали с попов. Четырнадцать доминиканцев, священников и профессоров в училище Альберта Великого были арестованы ещё 19-го мая и заперты в Бисетр. У них отняли всё, даже молитвенники.
25-го утром их повели в мэрию, объявили, что оттуда выпустят на свободу, но заперли в дисциплинарную тюрьму, в улице Италии. Часа в два, Серизье, командир 101-го батальона национальной гвардии, вошёл к ним со словами:
"Эй, вы, рясы! Вставайте, вас отведут на баррикады!"
Их хотели поставить на баррикаде, чтобы остановить залпы и напор версальцев, но против неё открыли такой сильный огонь, что коммунары не решились идти вперёд и опять заперли несчастных в тюрьму.
Часа в четыре последовал новый приказ Серизье: выходить поодиночке на улицу. Несчастных окружили коммунары, при них же зарядившие ружья.
"Пойдёмте, дети мои, во имя Божие!" -
сказал приор доминиканцев и вышел первым. Раздались выстрелы: выходившие монахи один за другим падали под пулями. Спаслось только двое; они упали на землю и притворились мёртвыми. Двенадцать тел были найдены по занятии улицы версальцами. Это было ничем не оправдываемое убийство ни в чём невиновных монахов.
Ещё менее были, конечно, виноваты здания, и однако коммунары положительно намеревались сжечь весь Париж. Не их вина, если это им не удалось. Они зажигали Лувр несколько раз, но сторожа успевали гасить огонь и ввести во дворец несколько солдат, начавших стрелять по зажигателям, которые успели расстрелять только двух привратников и обратились в бегство, думая, вероятно, что Лувр уже заняли значительные силы версальцев.
Погибла только драгоценная Луврская библиотека. Коммунары, ворвавшись к привратнику, потребовали, чтобы он разлил петролеум по залам, или он будет немедленно расстрелян.
"Расстреливайте",-
отвечал привратник, -
"но я не стану жечь библиотеку".
Жена его выказала такую же твёрдость.
Зажигатели стали переговариваться между собою, потом заперли мужа и жену в их комнате и, сказав:
"Мы не расстреляем вас, но вы всё равно изжаритесь вместе с книгами!" -
зажгли библиотеку, где погибло более ста тысяч книг, редких изданий, рукописей, исторических документов. Только чудом, запертые супруги спаслись от смерти при пожаре библиотеки.
В Мазасе было до пятисот заключённых; 25-го мая их выпустили на свободу, но они очутились на баррикадах, воздвигнутых вокруг тюрьмы. Там их принуждали принять участие в битве, многие отказывались, и их тотчас расстреливали; другие притворно соглашались защищать баррикады и потом, при удобном случае, бежали с них; некоторые, наконец, остались в тюрьме и спаслись с приходом войск.
Директор тюрьмы, креатура Коммуны, объявил своим подчинённым, чтобы они все уходили, так как тюрьма будет взорвана. Сторожа действительно подтвердили, что ночью бочки с порохом были зарыты в саду и положены в сточные трубы. Но один из заключённых, Бакон, уговорил однако тюремщиков запереть ворота и никого не впускать в них, а директора тюрьмы арестовать как заложника и ждать окончания борьбы. Таким образом продержались они до появления версальцев, хотя инсургенты несколько раз порывались ворваться в тюрьму и стреляли в окна. Только быстрота, с какою армия занимала одну часть города за другою, спасала его от разрушения.
Вот какой приказ найден был на трупе Делеклюза:
"Гражданин Мильер во главе 150-ти человек ракетной команды (les fuseens) зажжёт подозрительные дома и публичные монументы на левом берегу. Гражданину Дерёру с 100 поручены 1-й и 2-й округ; гражданину Бийоре, также с 100 — 9-й, 10-й и 20-й округ; гражданину Везинье с 50-ю поручаются специально бульвары от Магдалины до Бастилии. Эти граждане должны войти в соглашение с начальниками баррикад для обеспечения приведения в действие этих приказаний.
Париж, 3 прериаля, года 79.
Подписано: Делеклюз, Режер, Ранвье, Жоаннар, Везинье, Брюнель, Домбровский".
Надзор за поджигателями был поручен вольным стрелкам Коммуны, носившим мундир пеших егерей. Они руководили поджогами, передавали приказания Коммуны, не допускали тушить пожар, расстреливали пожарных, являвшихся на помощь.
Труднее всего им было сжечь Тюльери. До двадцати раз они возвращались ко дворцу с бочками петролеума и поддерживали огонь, часто потухавший.
Ратушу поджигали так усердно, что, замешкавшись в её бесчисленных переходах, многие не успели уйти вовремя и погибли в пламени при взрыве части здания, подкопанного порохом.
В некоторых местах коммунары поступали хуже разбойников. Так, ворвавшись в дома между театрами Амбигю и Сенмартенских ворот, они разграбили погреб ресторана Дефьё, а потом и все квартиры, предаваясь всяким неистовствам.
Один из жильцов, не вытерпев оскорбления, нанесённого его жене, ударил по щеке негодяя. Тогда рассвирепевшая шайка злодеев начала убивать несчастных. Преследуя безоружных по всем этажам, не щадя женщин и детей; потом они подожгли оба театра, и пожар этого участка продолжался три дня.
В поджогах участвовало много женщин, даже детей. Другие женщины дрались на баррикадах, одетые солдатами. Одна из них, молодая и красивая, на бульваре Клиши убила из револьвера офицера и ранила двух солдат. Её тут же расстреляли. Она умерла, осыпая проклятиями правительство.
Вообще, войско, озлобленное сопротивлением, пожарами и потерею товарищей, не давало никому пощады и без суда убивало коммунаров, захваченных на баррикадах или в бегстве.
Самое сильное впечатление произвело убийство парижского архиепископа и товарищей его заключения в Ларокетской тюрьме. Когда войска заняли эту тюрьму, в ней находилось 169 заложников, ожидавших участи, постигшей уже их товарищей: шестеро из них были расстреляны вечером 26-го мая; 54 – в ночь на 27-е мая и четверо – 27-го вечером.
Первыми шестью жертвами были архиепископ, первый президент суда Бонжан, аббат Дегерри, два иезуита, Клер Дюкудре и аббат Аллар, отличавшийся самоотвержением в госпиталях и на перевязочных пунктах.
Ротный командир 108-го батальона национальной гвардии Вириг, явившись в тюрьму, потребовал их выдачи неизвестно по чему приказанию. Их вывели на двор тюрьмы. Пока они шли, окружённые убийцами, архиепископ Дарбуа говорил им, что они совершают преступление, что он всегда стоял за мир и согласие, что он писал в Версаль, но не получил ещё ответа, что он никогда не был противником истинной свободы, но готов умереть, поручая себя Богу и прощая своим убийцам.
Он едва успел сказать эти слова, как отряд выстрелил в несчастных, приставленных к стене. По первому залпу упали не все жертвы; последовал второй залп — и после него остался ещё архиепископ, с поднятыми к небу руками. Тогда к нему подошёл Вириг и выстрелил в упор.
Тела шести казнённых были под утро привезены на кладбище отца Лашеза и брошены все вместе в одну яму, без гробов и саванов.
Вириг был захвачен в плен через день после убийства, уличён в нём и тотчас же расстрелян.
54 заложника, в числе которых было 14 духовных лиц и 36 полицейских, были увезены ночью в улицу Гаксо, где в увеселительном саду расстреляны из револьверов толпою, состоявшею из самых низких подонков общества. Тела их были брошены тут же в погреб.
В эти печальные дни, когда ненависть между двумя враждующими сторонами разгоралась всё с большим озлоблением, было много примеров беспощадного и беззаконного истребления с обеих сторон. Но должно сказать, что солдаты, как победители, истребили гораздо больше коммунаров. Несмотря на приказ МакМагона — щадить тех, кто отдавал оружие, убивали даже тех, у кого его вовсе не было. Несколько лиц было расстреляно вместо известных членов Коммуны: Бильоре, Ферре, Валлеса и других, хотя погибшие и уверяли, что они вовсе не коммунары.
Встречаются и черты человеколюбия наряду с бесполезной жестокостью. 28-й линейный полк, расстреляв одного инсургента, захваченного с двумя мальчиками, принял их в число полковых детей.
Маркитантку Коммуны поймали с ребёнком и с бутылкою керосина. Капитан расспросил, есть ли у мальчика родные и, получив в ответ, что отец его убит, и он круглый сирота, дал обещание усыновить его, а мать расстрелял.
Уменьшению пожаров содействовал дождь, ливший 26-го и 27-го мая, но ещё большую помощь оказали пожарные, прибывшие со своими инструментами не только из многих городов Франции, но также из Брюсселя, Антверпена и Лондона. Везде, где они являлись заливать ещё горевшие здания, им помогали сами парижане.
Так спасены были театр Шателе, Гобелены, церковь Богородицы, главный госпиталь (Hotel Dieu), церкви св. Евстафия, Магдалины, Жерве, Троицы, Сретения, министерство иностранных дел, Сендениские и Сенмартенские ворота, Люксембург, Июльская колонна и другие сооружения, более или менее пострадавшие от пламени.
Но между гасителями являлись и ложные пожарные, вместо воды поливавшие здания петролеумом из своих труб. В двух или трёх случаях эти варварские проделки были обнаружены, и виновных рассвирепевшая толпа разрывала на части или бросала в огонь.
Между поджигателями были, однако, не одни коммунары. В поджогах принимали участие личная месть и политические расчёты.
Адмирал Сессе, которого уж никак нельзя заподозрить в клевете, призванный свидетелем в следственную комиссию, прямо объявил, что пожар Тюльери, Ратуши, министерства финансов и счётной палаты — дело бонапартистов. Эти здания, где хранилась всякого рода масса документов и отчётов, относящихся к Империи, одни сгорели дотла.
Кому же выгодно было истребление всех документов, компрометирующих эту позорную эпоху, называемую Второю Империею, и её императора-авантюриста?
МакМагон приводит официальную цифру расстрелянных без суда коммунаров в течение недели в 15 тысяч.
Генерал Аппер считает её вдвое, но и эта цифра должна быть далека от истины. Гибли, как всегда и везде, люди безвестные, бедные, простые орудия в руках честолюбцев.
Из вождей и руководителей Коммуны большая часть бежала. Охотно встретили смерть немногие, не искавшие спасения, не ждавшие помилования.
В числе их одно из первых мест занимал старый талантливый журналист и республиканец Делеклюз.
Он родился в 1809 году, был замечательным юристом и с 1830 года участвовал во всех политических волнениях и заговорах. Принуждённый бежать в Бельгию в 1835 году, он стал издавать в Шарлеруа газету, потом, вернувшись во Францию, сделался редактором “Impartial du Nord”. Посаженный в тюрьму за статьи против правительства, он в 1848 году был одним из главных деятелей революции. Назначенный комиссаром республики в северных департаментах, он вышел в отставку после восстания 15-го мая и продолжал издавать свою газету.
В ноябре 1848 года он основал в Париже две газеты - “Демократическая и социальная революция” и “Республиканская свобода”. Осуждённый два раза на уплату двадцати тысяч пени и на тюремное заключение на год и три месяца, он в 1850 году бежал в Англию и приговорён заочно к ссылке. Газеты его были запрещены.
Вернувшись во Францию в августе 1853 года, он был арестован в октябре, заперт в Мазас и приговорён к четырёхгодичному заключению за участие в тайных обществах. Побывав на каторге в Бельиле, Корте, Аяччо, Тулоне и Бресте, он исполнял, скованный вместе с убийцами, все каторжные работы. В 1858 году по административному министерскому распоряжению он был сослан на десять лет в Кайенну, где нашёл более гуманное обращение, работал по счётной части и давал уроки.
Вернувшись после амнистии в Париж, он основал в 1868 году газету “La Reveil”, в первый же год своего существования навлёкшую на него 7.050 франков пени и 15 месяцев тюремного заключения. После убийства Пьером Бонапартом журналиста Виктора Нуара, Делеклюз употребил все усилия, чтобы помешать намерению Флуранса — нести тело убитого через весь Париж на кладбище, что дало бы повод солдатам стрелять в народ, провожавший тело. Вслед за тем случилось дело Межи, когда наполеоновские сбиры, привыкшие, вопреки закона, вторгаться по ночам в частные квартиры для производства обысков, были встречены пистолетными выстрелами. Парижские газеты не осмелились явно высказать одобрение поступку Межи, защищавшему неприкосновенность своего жилища. Один Делеклюз напечатал в своей газете апологию мужественному работнику. Суд приговорил редактора к 18-месячному заключению, но он бежал в Брюссель и оттуда продолжал издавать газету, запрещённую министром в августе 1870 года за статьи против объявления войны Пруссии.
После провозглашения республики Делеклюз, участвовавший в восстании 31-го октября, был избран членом временного правительства в ратуше, куда вторгся с инсургентами. Но попытка низвергнуть правительство национальной обороны не удалась, и Делеклюз был заперт в Мазас.
Когда принуждены были назначить выборы мэров и их помощников, он был выбран мэром 19-го округа, но его всё-таки не выпускали из тюрьмы до декабря.
В январе 1871 года он подал в муниципальном совете адрес о смене генерала Трошю. Жюль Фавр воспротивился обсуждению этого адреса, и Делеклюз вышел в отставку со своими помощниками. После новой попытки к восстанию, генерал Винуа арестовал его, что не помешало Парижу избрать его своим депутатом большинством 155.000 голосов.
Делеклюз почти не заседал в Национальном собрании, видя, что большинство его — монархическое. Он не участвовал и в революции 18-го марта, и когда его выбрали в Коммуну, подал в отставку из членов Собрания.
Выбранный в комитет общественного спасения, он взял на себя, после Росселя, управление военными делами и вёл их с чрезвычайной энергией, хотя сознавал, что борьба не кончится в пользу Коммуны.
23-го и 24-го мая он работал в мэрии 11-го округа, отдавая последние приказания; 26-го, так же, написал два письма к друзьям и сестре, в которых прощался с ними, пошёл без оружия в красном шарфе на баррикаду в Шато д'О, осаждаемую версальцами. На бульваре Вольтера друзья остановили его, убеждая не идти на верную смерть.
"Я сумею умереть", -
отвечал он, пожав руки и медленно поднялся на вершину баррикады, откуда тотчас же упал мёртвым, поражённый пулею в лоб. Такой человек, как Делеклюз, не мог, конечно, после всего, что было с ним в жизни, не сделаться членом Коммуны, но не всякий умер бы таким героем, как этот шестидесяти двухлетний республиканец.
Другой журналист, 54-х лет, Мильер, погиб в тот же день. Сын бочара, он до двадцати лет занимался ремеслом своего отца, получив плохое первоначальное образование. Но тут в нём пробудилась жажда знания и, после годовых усиленных трудов, подвергших опасности его жизнь, он получил звание бакалавра, а через четыре года — диплом доктора наук. Успех встретил его и на поприще адвоката, но он занялся политическими и экономическими вопросами. Участвуя в разных периодических изданиях, он основал в 1869 году газету “Пролетарий” и издал том “Революционных этюдов”.
Сосланный после переворота 1851 года в Алжир, он пробыл там до 1859 года. Сотрудник Рошфора в “Марсельезе”, он писал там много статей по социальным вопросам. Замешанный в республиканский заговор, он был арестован. После 4-го сентября 1870 года был батальонным командиром в национальной гвардии. За участие в восстании 31-го октября посажен в Мазас, откуда освобождён вместе с Флурансом; был выбран депутатом Парижа и отказался от этого звания, когда был выбран членом Коммуны.
Ему была поручена защита 5-го округа, и он велел подвести подкопы под Пантеон, но не успел взорвать его. Мильер дрался на баррикаде, воздвигнутой близ Пантеона, но когда она была взята, скрылся в Люксембургском дворце. Там его нашли, но взяли нескоро; он защищался отчаянно и выпустил в солдат все шесть зарядов своего револьвера. Приведённый к генералу Сиссе, он твёрдо отвечал на поставленные ему вопросы.
Его отвели к Пантеону и поставили на ступени на том самом месте, где два дня тому назад он приказал расстрелять тридцать национальных гвардейцев, отказавшихся драться за Коммуну. Его принудили стать на колени. Он открыл грудь и закричал:
"Да здравствует народ! Да здравствует человечество!"
Залп шаспо прервал его... Он упал, но был ещё жив. Офицер, нагнувшись к нему, выстрелил ему в ухо из револьвера. Сержант другим выстрелом раздробил ему череп, так что Мильер был совершенно обезображен и неузнаваем.
В тот же день погиб член Коммуны и Интернационала Варлен, 30-ти лет. Искусный переплётчик, он организовал в 1864 году на митинге в Лондоне международную ассоциацию рабочих, а в 1866 году составил в Женеве устав нового общества — Интернационала,
"учреждённый для доставления центрального пункта сообщения и содействия работникам всех стран, стремящихся к одной цели — постоянному и полному прогрессу рабочего класса".
Лозаннский конгресс 1867 года подтвердил эти принципы и обнародовал закон о коалициях, разрешавший рабочим составлять стачки.
Луи Наполеон, покровительствовавший сначала Интернационалу, испугался его влияния, и полиция арестовала Варлена, как секретаря французского отдела Интернационала. Его обвинили, вместе с другими парижскими членами рабочего союза, в принадлежности к недозволенному обществу и приговорили всех к трёхмесячному тюремному заключению и к пене. Варлен продолжал, несмотря на приговор и преследования, заботиться о развитии общества, учредил отдельные комитеты в департаментах и центральное бюро в Лондоне. В 1870 году он должен был бежать в Англию и вернулся в Париж после революции 4-го октября.
Организовав Центральный Комитет национальной гвардии, он подготовил восстание 18-го марта, и был выбран членом Коммуны, где заведовал интендантскою частью, но протестовал против учреждения комитета общественного спасения и перестал посещать заседания Коммуны. Арестованный 25-го мая, он был расстрелян в том самом саду, где погибли генералы Клеман Тома и Леконт.
В то время, когда главные члены Коммуны искали спасения в бегстве, и немногие из них предпочитали смерть под пулями своих братьев, версальские тюрьмы наполнялись бедняками, захватываемыми всюду по подозрению, по доносу, из предосторожности, часто — по личной мести. Все они, конечно, были взяты без оружия, потому что с вооружёнными солдаты не церемонились и не давали себе труда конвоировать их в Версаль, а расстреливали на месте.
Что пленники были большею частью лица незначительные, доказывает один случай.
Солдаты услышали раз, что в массе захваченных был один полковник. Но как узнать его в толпе оборванцев, покрытых пылью, в грязных, потёртых сюртуках? Тюремный инспектор приказал отчистить, сколько можно, рукава сюртуков, и на одном нашли пять свежих поперечных полос, доказывавших, что тут были недавно сорваны галуны.
"Вы, стало быть, полковник?" -
спросили владельца этого сюртука, и тот сознался и назвал себя.
Это был Асси, хороший механик, дравшийся в Италии в числе гарибальдийских волонтёров, потом работник на заводах Крезо и виновник грозной стачки рабочих, несколько раз усмиряемой вооружённою силою, член Интернационала, президент Центрального Комитета национальной гвардии, но не игравший видной роли, как член Коммуны. Это был довольно красивый блондин, 31-го года, чрезвычайно заботившийся о своей наружности.
Так как у него не нашли ни гроша денег, ему предложили всё-таки улучшенную пищу и некоторые облегчения в содержании сравнительно с товарищами заключения. Он отказался в самых вежливых выражениях, и попросил только мыла и зубную щёточку. Инспектор тюрьмы доставил ему на свой счёт эти туалетные принадлежности, и руки и зубы Асси заблистали вскоре замечательной белизной, довольно странной у простого работника.
По чертам лица нельзя было судить о его национальности. Он одинаково хорошо говорил по-французски, по-итальянски и по-немецки. Это был настоящий тип члена интернационала и в натуре его, чрезвычайно мягкой, - что не мешало ему, впрочем, вотировать казнь заложников, - было что-то космополитическое, неуловимое, заставлявшее, несмотря на его в высшей степени учтивые манеры, относиться к нему с недоверием, разделяемым всеми, кто был с ним в близких отношениях.
Недаром Коммуна приказала арестовать его и подвергала тщательному допросу. Приговорённый судом к ссылке, он был отправлен в Новую Каледонию.
Кроме Асси, в Версаль привезли ещё семерых членов Коммуны.
Вердюр, бывший учитель, политико-экономист, основатель кооперативных обществ, батальонный адъютант в национальной гвардии, заведовал в Коммуне народным образованием и даже во время заключения в крепости, в ожидании отправки в ссылку, учил других пленников.
Юрбен, другой учитель и содержатель пансиона в Париже, был схвачен в костюме кучера. Суд нашёл его также виновным в присвоении общественных и частных сумм вместе со своею любовницею, госпожою Леруа, и приговорил к вечной каторге. Теперь, после амнистии, он служит в какой-то парижской конторе публикаций и вывесок.
Тренке, бельгийский сапожник, оратор народных клубов, наблюдавший в Коммуне за духовенством, делавший обыски в церквах и у священников, умер по возвращении из Каледонии в апреле 1882 года, всеми забытый.
Паскаль Груссе, 26-летний ученый и журналист, сотрудник “Figaro”, писавший в этой газете научную хронику и романы, вызвавший на дуэль Пьера Бонапарте и пославший к нему двух секундантов, из которых один, Виктор Нуар, был убит принцем, осыпавший в “Марсельезе” резкими оскорблениями императорское правительство и сидевший за это несколько раз в тюрьме. В Коммуне заведовал внешними сношениями, переписывался с пруссаками, рассылал манифесты в провинции, приглашая их идти на помощь к Парижу, отправлял к представителям иностранных держав циркуляры с уведомлением об установлении в Париже коммунального управления и приглашением
"скрепить братские узы, соединяющие парижский народ с другими народами".
Обладая красивою наружностью и манерами высшего общества, он задумал бежать из Парижа в женском костюме, но был захвачен полицейским комиссаром в юбках своей подруги, девицы Гаккар.
В Версале толпа кричала "Смерть ему!" пока его вели в тюрьму и, видя его беспокойство, комиссар советовал ему быть философом, говоря, что теперь его защищает полиция, а если бы несколько дней назад захватили комиссара, Груссе верно бы не защитил его.
Отправленный в Новую Каледонию, он бежал оттуда в 1874 году с Рошфором и пятью другими ссыльными в Америку, потом в Англию.
Режер де Монмор, доктор медицины и ветеринар, был изгнанником во всё продолжение Империи и, как член Интернационала, занимался социалистской пропагандой в Италии. Во Францию он вернулся после 4-го сентября и принял участие в восстании 31-го октября; в Коммуне был приверженцем самых крайних мер. В ссылку за ним последовал его молодой сын.
26-го мая в Версаль привезли в телеге на связке соломы раненого пленника; кровь его сочилась по дороге и смочила всю солому. Страдания его были ужасны. Пуля перебила ему кость ноги. Это был Верморель, даровитый писатель и журналист, редактор “Courrier francais”, запрещённого правительством, целый год просидевший в тюрьме Сент-Пелажи, автор замечательных монографий: “Люди 1848 года”, “Люди 1851 года”, переведённых и на русский язык, “Мирабо”, “Тайны полиции”, издатель сочинений Дантона, Марата, Робеспьера, Вернье, Жансонне.
Революция 4-го сентября застала его опять в тюрьме за резкие статьи в “Реформе” и брошюру “Социальная партия”. Только что помирившись с Рошфором, взявшим назад своё обвинение в подкупе Вермореля правительством, журналист поссорился с Феликсом Пиа, осыпавшим его оскорблениями в своей газете “Eu Vengeur”.
Верморель, в свою очередь, в “Друге народа” доказывал "лицемерную подлость и скрытное самоуправство" своего противника.
В Коммуне он восставал против диктатуры Рауля Риго, против комитета общественного спасения, "учреждения столько же бесполезного, как и опасного", против поджогов, советовал примирение в своей газете “La Justice”, запрещённой Коммуною тотчас же после появления.
Видя невозможность бороться с крайними мерами коммунаров, он хотел, как Делеклюз, умереть в неравной борьбе, но и это не удалось ему. Раненый на баррикаде у заставы Трона, он был привезён в Версаль, где пролежал недели три в госпитале, страшно мучаясь, пока антонов огонь [гангрена] не прекратил его страданий. Перед смертью он потребовал священника.
Таких лиц, которые, расставаясь с этой жизнью, не решались вступить в будущую без напутствия религии, было немало в числе коммунаров.
Почти невероятно, что самый жестокий из них, Теофиль Ферре, перед смертью исповедался и причастился. Убийца священников, бывших заложниками, требовал только, чтобы священник не сопровождал его на место казни.
Это был молодой человек 26 лет, отличавшийся и до избрания его членом Коммуны резкостью мнений. В 1868 году он требовал основания республики, конвента в Тюльери и богини разума в церкви Богородицы. Обвинённый в заговоре на жизнь императора, он во время процесса оскорбил судей, и его удалили из зала суда. Он возбуждал к убийству Леконта и Клемана Тома.
В Коммуне он заведовал полицией, распоряжался казнью заложников, сам поджёг префектуру полиции и отдал приказ сжечь министерство финансов. На суде в Версале он держал себя дерзко и ничего не отвечал на допросы или говорил оскорбительные фразы. Приговорённый единогласно к смерти, он подал апелляцию в комиссию помилования, но и та не согласилась смягчить наказание, несмотря на ходатайство Тьера.
Ферре был расстрелян на Саторийской равнине вместе с Росселем и сержантом линейного полка Буржуа, перешедшим на сторону коммунаров.
Ферре не позволил завязать себе глаза и умер с большою твердостью, оставив письмо сестре, в котором уверял, что умирает "материалистом, каким был всегда".
Что значит в таком случае его исповедь версальскому духовнику, аббату Фолле? Кому же лгал умирающий коммунар: сестре или священнику?
Вместе со своими врагами версальское правительство захватывало и таких лиц, которые были виновны только тем, что находились в родстве или даже в простом знакомстве с членами Коммуны.
Так были захвачены: известный писатель и редактор газеты “Le Rappel” Поль Мёрис, учёный Фредерик Морен, старик Гле-Бизуэн — за то, что смотрел с балкона на разрушение Вандомской колонны, сестра Делеклюза, жена Мильера и др.
Многих, конечно, скоро и выпускали, но другим пришлось ждать приговоров военных судов, работавших почти беспрерывно в течение трёх месяцев.
Всего в департаменте Сены было учреждено 26 таких судов и два апелляционных; в других департаментах военные суды действовали в 20-ти городах. Кроме того, обыкновенные суды рассматривали дела 236 лиц, обвинённых в участии их в восстании 1871 года. 116 из них были приговорены к более или менее тяжкому тюремному заключению и только двое к вечной каторжной работе.
В Версале суд начался над 17-ю членами Коммуны, которых успели захватить и не успели расстрелять. Только двое из них были приговорены к смертной казни: Ферре и Люлье, но и второму она была заменена вечной каторгой, в которую он, однако, не был отправлен, потому что сошёл с ума.
Остальных присудили к более или менее продолжительной ссылке. Это были, кроме названных уже выше лиц: Бийоре, Шампи, Ферре, Журд, Растуль и Виктор Клеман.
Живописец Курбе был приговорён к шестимесячному заключению и 1.500 франков пени.
Улисс Паран и Декан были оправданы.
Потом, по мере отыскания виновных в убийствах, их судили до начала 1873 года, и в течение этого времени расстреляли ещё 21-го человека.
Из бежавших и судимых заочно 12 приговорены к смерти и 10 к каторге.
Всех арестованных по официальным документам было 38.000; в том числе 5.000 военных, 850 женщин, 650 детей моложе 16-ти лет и 7.400 рецидивистов, уже присуждённых в прошлое время к разным наказаниям.
В ссылку было отправлено до 28.000.
Комиссия помилования, учреждённая в конце июня 1871 года и работавшая до 8-го марта 1876 года, пересмотрела 6.536 прошений о смягчении участи и 2.649-ти лицам уменьшила время наказания.
Между просившими было 1.514 рецидивистов. Их нашлось бы и больше, если бы судебные архивы не погибли в пожаре ратуши и министерства юстиции.
Таковы итоги, далеко неполные, одной из самых страшных и кровавых революций, хотя и продолжавшейся всего 72 дня. Если мы даже увеличим вдвое цифру убитых на пятистах баррикадах, расстрелянных армией, казнённых и отправленных в ссылку, число этих коммунаров составит сто тысяч, а всех их в одной национальной гвардии было более двухсот тысяч. Куда же девались остальные?
Этот вопрос весьма важен ввиду грядущих восстаний и будущности Коммуны. Если в двухмиллионном населении города один человек из десяти жителей принадлежит к врагам этого города и цивилизации вообще — может ли общество ручаться за существование и города, и цивилизации?
Ответ на это был бы очень печален, если бы мы руководились только приведёнными нами цифрами и официальной историей Коммуны. Но закулисная сторона её рисует положение дела не в таком мрачном виде и убеждает нас, что приверженцев Коммуны вовсе не так много во Франции, чтобы они могли угрожать новой войною обществу и всем правительствам.
Списки главных руководителей Коммуны, выдающихся из массы посредственности, не превышают двухсот лиц, и между ними не более двадцати человек играли первенствующую роль. Мы видели, что это были за люди. Многие ли из них оказались на высоте того положения, на которое их поставили благоприятные обстоятельства? Что создали, или, по крайней мере, что предприняли они осуществить для пользы человечества во время своего владычества в Париже?
Ничего прочного, разумного, справедливого, действительно облегчающего труды рабочего и нуждающегося класса.
Скажут: в два месяца и нельзя было ничего устроить. Нет, по тому, как они начали, можно было судить, чем они кончат. Мы не говорим о сожжении Парижа; этого безумного поступка не оправдывало большинство самих коммунаров, но все действия Коммуны были нелогичны, необдуманны, часто нелепы. Члены её только ссорились между собою, интриговали, доносили друг на друга, сменяли только что ими же выбранных начальников разных частей. Ни в гражданском, ни в военном деле из них не выдвинулся вперёд ни один сколько-нибудь замечательный администратор. Лучшие из них умели только умирать; никто не умел жить.
Интимная жизнь их представляла сцены, если не отталкивающие, то не внушающие ни малейшего сочувствия; она была не лучше жизни чиновников Второй Империи или отъевшейся буржуазии, эксплуататоров народного труда, против которых гремели эти ораторы Коммуны, покуда сами не достигли высоты и не стали подражать, в своей частной жизни, тем, чьи места они заняли. Жажда наслаждений, наживы, весёлой жизни была у коммунаров так же сильна, как у империалистов; даже страсть к отличиям, галунам, блестящим костюмам, парадным процессиям, эффектным зрелищам была та же, как и при Наполеоне III.
Очутившись в главе правления после неожиданного бегства в Версаль всего правительства в полном его составе, коммунары потеряли голову и начали действовать так же произвольно, как палата, составленная из реакционеров и монархистов.
Главною причиною восстания 18-го марта была боязнь, что палата уничтожит Республику и продаст Францию последнему из Бурбонов или орлеанскому принцу. И боязнь эта была совершенно основательна.
Теперь уже доказано, что в Бордо Тьер, избранный главою исполнительной власти, заключил с большинством членов палаты договор, в силу которого обещал содействовать восстановлению монархии во Франции.
Но старый орлеанист, сделавшийся республиканцем, получив звание президента республики, не хотел разыгрывать роль Монка при новом Карле II и уступить власть, обаяние которой сильно и на восьмом десятке жизни. За неисполнение обещания палата вскоре же низвергла Тьера, и если не объявила королём герцога Бордосского, то потому только, что этот потомок святого Людовика оказался уже чересчур непокладистым даже для своих приверженцев и положительно невозможным, по своим средневековым идеям и претензиям, для всего народа. И между орлеанскими принцами не нашлось, несмотря на благоприятные условия, ни одного решительного человека, который смело захватил бы власть в свои руки.
И здесь, как в Коммуне, была всё та же печальная причина неустройств и неурядиц — недостаток людей передовых и энергичных. Таких людей не было ни во время Второй Империи, ни в войне с пруссаками.
Неудачи этой войны более всего восстановили народ против правительства, сначала императорского, потом - “народной обороны”. Бездарность генералов, измена Базена, бездействие Трошю, не допускавшего парижан делать вылазки, сдача неприятелю всех крепостей и целых армий, всё это до того озлобило народ, что восстание было неизбежно. Но и у него не было даровитых вождей. Главный контингент Коммуны составляли малоинтеллигентные классы, пролетарии, честолюбцы без знаний, авторитеты без характера, рабочие без места, наконец, так называемые, подонки общества, которым при всех переворотах нечего было терять, кроме жизни, а ею и дорожить не стоило — до того она была неприглядна и не обеспечена.
Вот что говорил о коммунарах Мадзини, которого уж конечно нельзя заподозрить в нерасположении к республиканцам и социалистам:
"Это восстание, вспыхнувшее внезапно, без подготовленного плана, в котором не участвовал ни один сколько-нибудь известный французский республиканец, и которое защищали, без всякого чувства братской уступчивости, люди, не исполнившие своей обязанности — сражаться против чужеземца — такое восстание должно было неминуемо обратиться во взрыв материальных инстинктов и принять такой принцип, который, если бы сделался законом, отбросил бы Францию во мрак средних веков и отнял бы у неё на целые века всякую надежду на возрождение. Принцип этот — главенство всякого отдельного лица, влекущее за собою безграничное снисхождение к его поступкам, разрушение всякого авторитета и абсолютное отрицание существования нации".
Мадзини говорит о Коммуне как философ, но вот какое суждение высказал о ней один из даровитейших членов её, Россель:
"Ни один из членов Коммуны не приготовил своей роли для великой драмы; у них не было ни изучения, ни знания, ни характера, ни даже продолжительной смелости. Этот рабочий плебс хотел овладеть всем светом, не зная, что такое свет. Когда злоумышленник хочет проникнуть в дом, он сначала старается узнать всё, что около этого дома и что в нём. Коммуна была новичком-злоумышленником, принуждённым убивать, чтобы красть, запутавшимся в бесполезных преступлениях, не знающим, что и где спрятано в доме. Париж попался в руки этих дикарей, как ящик с секретным замком. Они не знали, как добыть из него социальное богатство и довольствовались старою медною монетою. Но для очистки совести, бросая этот ящик, они зажгли его".
Этот-то пожар и составляет величайшее преступление Коммуны, объясняемое только самыми низменными, зверскими инстинктами человечества: не досталось мне, так не доставайся же никому. Если понятен Сарданапал, сжигающий себя на костре со своими богатствами, Герострат, уничтожающий грандиозный храм, Гензерих, истребляющий в Риме великие создания искусства, то невозможно логически объяснить озлобление интеллигентного человека, приказывающего сжечь луврскую библиотеку, великое здание Тюльери или ратуши — хранительницы городских и народных прав.
Поджигателями парижских зданий явились лица из самых низких слоёв общества; между ними немало женщин и детей, невменяемость которых очевидна. В убийстве заложников участвовали также большею частью выпущенные на свободу воры и убийцы; да и сами руководители этих преступлений принадлежали к отребьям общества. Не оставь правительство в руках народа такое громадное количество пушек, пороху, артиллерийских снарядов, не доводи оно своими необдуманными и реакционными мерами до отчаяния массы пролетариев, ставших под знамёна Коммуны только потому, что им нечего было терять, - революция никогда не приняла бы таких ужасающих размеров — и не кончилась бы так скоро, если бы в главе её были люди более даровитые и энергичные. Это сознают все историки Коммуны, не исключая её приверженцев.
Так, в недавно вышедшей в Цюрихе “Histoire de la Commune de Paris” Жюстес [H.D. Justesse] называет коммунаров "безумцами, сорвавшимися с цепи", и приводит выписку из Прудона, рисующего страшную картину общества, если оно допустит водвориться в среде своей демократически-социальной революции.
В настоящее время, когда во Францию вернулись все коммунары, эмигрировавшие или сосланные в Новую Каледонию, они почти незаметны в массе населения, преданного своим личным заботам и интересам.
Заставляют изредка говорить о себе только писатели да журналисты, как Рошфор, талантливый публицист, нанёсший самые чувствительные и серьёзные удары бонапартизму, но продолжавший с тех пор восставать против всякого правительства, из кого бы оно ни состояло.
Феликс Пиа, также даровитый писатель, ловко подмечающий ошибки каждой власти и осыпающий её за это громом проклятий, но ещё с большею ловкостью умеющий скрываться при наступлении малейшей опасности.
Вальян, замечательный доктор, в настоящее время издаёт газету “Ni Dieu, ni Maitre”, но считает своим богом и покровителем Бланки.
Лисбон, бывший морской офицер во время Крымской кампании, раненый после на баррикадах, приговорённый к смерти, но помилованный, теперь — директор театра “Bouffe du Nord”, на котором поставил недавно пьесу Луизы Мишель, полупомешанной коммунарки, любовницы расстрелянного Ферре. Драма эта, “Nadine”, где на сцену выведены Герцен и Бакунин — вождями польской революции, - прославляет, конечно, идеи Коммуны, но очень плоха, как литературное произведение.
Не менее рьяный коммунар [Максим] Вюйом, редактор газеты “Pere Duchesne”, инженер, отказался от журналистики и заведует динамитною фабрикою в Генуе.
Другой редактор социалистского журнала “Le Reveil”, Жако, теперь секретарь “Journal des Debats”, нисколько не симпатизирующего Коммуне.
Очень счастливо избегнул всех опасностей автор “Теории коммунизма” Жаклар. Женатый на нигилистке, дочери русского генерала, эмигрировавшей в Париж и основавшей в 1871 году с госпожою Андре Лео газету “La Sociale”, он был полковником в войсках Коммуны, дрался на баррикаде улицы Вольтер, где подле него были ранены Верморель и Лисбонн, был взят в плен и отведён в Версаль, откуда ему удалось бежать с помощью жены, подкупившей сторожей. Скрывшись в Россию, он пробыл в ней пять лет, занимаясь журналистикою, потом получил наследство и теперь обладает независимым состоянием.
Талантливый профессор иностранной литературы в Сорбонне, автор “Юмористических сказок”, редактор “Марсельезы”, “Народной газеты”, “Авангарда” - Артур Арну, бежавший после падения Коммуны, долго бедствовал, скитаясь по Европе и Бразилии, и только после амнистии улучшил своё потерянное положение литературными трудами.
Старый журналист и романист Везинье после бегства из Парижа издавал в Лондоне социалистическую газету “La Federation”.
Другой журналист, Вермерш, основатель “Отца Дюшена”, автор замечательных биографий современников “Les hommes du jour”, также продолжал в Лондоне свою газетную деятельность.
Проспер Дуве, отстаивавший как офицер Монмартр, в Лондоне основал “Courrier de l'Europe”, потом продал газету и завёл бумажную фабрику.
Генерал Коммуны Брюнель так и остался в Лондоне преподавателем военных наук, получив это место по конкурсу.
Госсерон также служил наставником в одном из больших пансионов в Англии, а Лео Мелье содержит один из лучших пансионов в Глазго, воспитывая детей богатейших граждан Шотландии.
В Париже Вино из полковника Коммуны сделался по возвращении из каторги владельцем пильного завода; Трейяр из инженера и артиллериста сделался архитектором; Филипп продаёт прохладительные напитки; Масон занимается финансовыми сделками; Лефер Рожье открыл перворазрядный юридический кабинет, а доктор Гупиль основал медицинский кабинет, приносящий ему 60.000 франков ежегодного дохода, и в последнее время под покровительством Гюго и Луи Блана - “лигу общественных интересов”, род масонского общества для предохранения граждан от злоупотреблений всякого рода.
Не доказывает ли судьба этих коммунаров, что в них не было ни особенной испорченности, ни непримиримой вражды к обществу, ни непреклонной воли? Почти все они при изменившихся обстоятельствах, получив средства к жизни, сделались мирными гражданами, полезными деятелями. А почти все они были приговорены к смерти.
Лишить жизни человека недолго, и приговаривая его к казни, судьи берут на себя тяжёлую ответственность перед своею совестью при мысли, что они лишают общество члена, который мог бы в будущем принести ему пользу. Нераскаянный преступник — нравственный урод и такое же редкое исключительное явление, как урод физический. Да и нравственных уродов, если уже нельзя исправить их, общество имеет средства выделить из своей среды, сделать безвредными. Убийство людей в массе ли, по одиночке ли, доказывает только господство силы и всегда возбуждает антипатию в гуманисте и мыслителе.
Особенно во время народных междоусобий, борьбы партий — надо быть снисходительным, милосердным. Фанатизм, увлечение идеею, действует сильнее, чем опьянение. Преступник — лицо почти всегда находящееся под влиянием психического аффекта. Болезнь воли неизлечимее болезни рассудка. Кто может объяснить, отчего именно человек нарушает законы общества, и кто поручится за себя, что, поставленный в те же условия, как и нарушитель законов, он не поступит точно также при тех же обстоятельствах?
Коммуна была явлением невозможным при нынешнем порядке вещей, но она всё-таки была протестом против злоупотреблений буржуазии, эксплуатации рабочих, привилегии капитала, протестом незаконным, но понятным, и потому до некоторой степени извинительным. Если бы версальское правительство сделало известные уступки, действовало в примирительном духе, восстание не разрослось бы до таких громадных размеров. Не строгость и непреклонность, а милость и правосудие усмиряют волнения. Уступки, даже заблуждающимся, могут прекратить восстание, не уменьшая нисколько достоинства власти, сила которой заключается не в каре, а в снисхождении.
История Коммуны может служить полезным уроком для правителей и для народов.
В.Р. Зотов. “Закулисная история парижской Коммуны 1871 г.” Часть III
