Отчего Париж не восстал против Коммуны? – Роль и значение центрального комитета.
– Официальный журнал Коммуны. – Переписка с главным штабом немецкой армии.
– Рабочие общества. – Республиканский календарь и красное знамя. – Комиссии или
министерства Коммуны. – Тьер в роли правителя Франции. – Заседания Национального
собрания в версальском театре. – Протест парижских газет. – Бегство Жирардена
в Версаль. – Парижские мэры в Национальном собрании. – Торжество провозглашения
Коммуны. – Сражение 2-го апреля. – Бюллетени обеих сторон. – Сражение 3-го апреля.
– Густав Флуранс, его жизнь и трагическая кончина. – Взятие Шатильона. – Генерал Клюзере.
– Декреты Коммуны. – Террористические меры. – Страсть к галунам. – Отставка четырёх
членов Национального собрания. – Генералы Бийо и Галифе. – Аресты в Париже. – Съеденная
рукопись. – Попытки примирения. – Коммунистические движения во Франции. – Роль Тьера
в 1871 году и его характеристика в прошедшем. – Шаткость его убеждений и ретроградные
наклонности. – Властолюбие страсть командования войсками. – Генерал Винуа. – Назначение
МакМагона главнокомандующим версальской армией. – Маленькие причины, мешающие
великим подвигам. – Монархические тенденции версальского собрания.
Париж нередко упрекали в том, что при двухмиллионном населении он не протестовал против захвата власти горстью инсургентов и не произвёл контрреволюцию в пользу законного правительства, а покорно подчинился всем предписаниям Коммуны. Но, не говоря уже о том, что в Париже не было ни центра, ни учреждения, в которых энергические люди могли бы сойтись для переговоров о том, что должно предпринять, не надо забывать, что у Коммуны, для исполнения её предписаний, было под рукою более 200.000 национальной гвардии, хорошо вооружённой и озлобленной против версальского правительства, - а против такой дисциплинированной силы, что могли сделать протесты отдельных лиц?
Центральный комитет передал свою власть Коммуне, но продолжал существовать, руководил всеми её действиями и заведовал преимущественно военными делами; так, он уничтожил военные суды, но потом вскоре восстановил их, уничтожил конскрипцию [рекрутский набор], но вскоре затем предписал род поголовного вооружения народа.
В официальном журнале Коммуны комитет осыпал упрёками тех, кто заключил мир с неприятелем, но в то же время объявил, что твёрдо решил выполнять условия мира.
В том же журнале комитет снимал с себя ответственность в убийстве генералов Леконта и Клемана Тома. Он сожалел об этих убийствах, но в то же время обвинял Леконта в том, что тот четыре раза приказывал стрелять в толпу, где были женщины и дети, а генерала Тома – в том, что он снимал планы монмартрских баррикад. А так как законы войны не допускают ни шпионства, ни убийства безоружных, то казнь генералов была делом народного правосудия.
Много силы придало центральному комитету признание его прусскими военноначальниками. Управляющий императорской квартирой, командир 3-го армейского корпуса, генерал-майор Шлотгейм уведомлял из Компьена парижского коменданта, что
"немецкие войска, занимающие северные и восточные форты Парижа, также как правый берег Сены, получили приказание сохранить дружеское и пассивное положение до тех пор, пока события в Париже не примут по отношению к немецким армиям враждебного характера и удержатся в формах, предписанных мирными переговорами; если же события примут враждебный характер, то с городом Парижем будет поступлено, как с врагом".
Этот документ официальная газета коммуны напечатала огромными буквами, изменив в нём только “нейтральное” положение пруссаков на “дружеское”, что, конечно, не одно и то же. Поль Бруссе, делегат центрального комитета, заведующий внешними делами, поспешил отвечать прусскому генералу, что
"революция в Париже, произведённая центральным комитетом, имеет существенно муниципальный характер и ни в каком отношении не враждебна немецким армиям. Что же касается до переговоров о мире, вотированных бордосским собранием, комитет не входит в их оценку".
Передав власть Коммуне, центральный комитет продолжал тайно внушать ей самые крайние решения до последнего дня её владычества.
26-го марта в официальной газете были помещены два документа международной ассоциации рабочих и федерального совета парижских секций. Из статей этих ясно видно, что рабочие общества намерены были завладеть движением и направить его исключительно в свою пользу, в видах преобладания рабочих классов над всеми прочими. Устроившись в ратуше, Коммуна объявила благодарность от имени отечества национальной гвардии и центральному комитету. Коммуна попробовала вернуться к республиканскому календарю, назначив своё первое заседание 8-го жерминаля, но вскоре сама отказалась от этого счисления. В то же время она отвергла трёхцветное знамя и приняла красное, под странным предлогом, что и орифламма была также красного цвета.
31-го марта Коммуна объявила, что нельзя быть в одно время членом Коммуны и депутатом версальского собрания, но что в Коммуну могут быть допущены и иностранцы. Она разрешила также жильцам не платить домовладельцам за квартиру с октября 1870 года и запрещала исполнять какие-либо приказания, исходящие от версальского правительства. Все эти меры сопровождались громкими и оскорбительными фразами против версальцев,
"начавших подлым образом душить за горло граждан, хотевших обесчестить их, навязав им короля".
Во главе учреждённых Коммуной комиссий: исполнительной, финансовой, военной, судебной, продовольственной, рабочей, общественной безопасности и внешних сношений – стали лица никому не известные и оказавшиеся гораздо ниже того положения, в которое они были поставлены обстоятельствами.
Вообще, несчастье Франции того времени заключалось в том, что в ней было очень мало сколько-нибудь замечательных лиц между всеми классами общества.
За периодом организации Коммуны следовал период её деятельности. Соперничество двух правительств должно было решиться борьбою между ними. В Версале начали скоро готовиться к нападению на восставший город.
Тьер собирал вокруг себя всякий день своих министров. Он составлял с генералом Винуа планы для осады столицы, и был очень доволен тем, что на него палата возлагала надежду снова властвовать над Парижем. Он чувствовал, что управляет всем, а это было для него всего дороже: он управлял бы даже на вулкане. Деятельность его была изумительна, особенно в такие преклонные лета. Работая с самого раннего утра, он принимал беспрестанно всех и говорил больше тех, кто являлся сообщить ему какие-либо известия.
Между министрами его было мало согласия: одни склонялись к уступкам, другие – к решительным мерам против Парижа; к последним принадлежал министр внутренних дел Пикар и сенский префект Жюль Ферри, повторявший, что если бы ему дали триста человек, он не вышел бы 18-го марта из ратуши.
Тьер отвечал ему на это, что лучший и вполне удавшийся план в подобном случае выполнен был в 1848 году в Вене генералом Виндишгрецом: он оставил в руках инсургентов столицу Австрии, а потом, собрав необходимые силы, занял её обратно.
Но чтобы взять Париж, нужна была значительная армия, а на основании условий перемирия, Франция не могла иметь более 40.000 армии. Надо было войти в переговоры с немецким главным штабом об увеличении этого числа до 80.000. Немцы решили благосклонно прибавить ещё 20.000. таким образом, версальцы могли начать военные действия с армией в 100.000, составленною большею частью из пленников Седана и Меца, вернувшихся из Германии. В то же время всем свободным войскам было предписано сосредотачиваться в Версале.
Полки и дивизии быстро формировались: но хотя всякий день увеличивал число войск, Тьер медлил начинать нападение ещё более и потому, что сначала было необходимо утвердить в войске дисциплину, ослабленную долгим пленом и последними печальными событиями. Тьер утверждал, что только быстрое оставление Парижа избавило войско от соприкосновения с народом и от искушения побрататься с инсургентами.
Эту мысль Тьер развивал в особенности посланникам иностранных держав, также переселившихся в Версаль – лорду Лайонсу, князю Меттерниху, графу Мольтке [Младшему], Окуневу и Нигре. Представители всех других держав, даже Китая и Чили, также прибыли в Версаль, оставив в Париже свои канцелярии, с которыми продолжали сношения.
В палате Тьер являлся очень редко. Странный вид представляли её заседания в великолепном придворном театре, где исполнялись оперы Люлли и мифологические балеты эпохи Людовика XIV. Бюро собрания находилось на сцене, где стояла декорация, изображавшая греческий портик. Президент сидел на месте, занимаемом некогда капельмейстером; трибуна возвышалась возле суфлёрской будки. Депутаты сидели в партере и ложе первого яруса, представляя таким образом зрителей, хотя, в сущности, они были действующими лицами парламентской комедии. Между тёмно-красными драпировками и золочёными украшениями барьеров лож резко выделялись чёрные сюртуки и лысые головы, отражавшиеся в зеркалах лож. О республике толковали под королевскими гербами и бурбонскими лилиями.
На этих 800 представителей народа, которые легко могли бы сделаться конвентом, если бы у них было сколько-нибудь энергии, Франция смотрела со страхом и опасением. Большая часть муниципий высказалась за версальское правительство и многие из них прислали в Версаль свои депутации, которым Тьер повторял беспрестанно, что он будет твёрдо поддерживать республиканский образ правления.
Парижская Коммуна оказалась, таким образом, изолированною, хотя в пользу её были демонстрации в Лионе, Марселе, Париже и других больших городах. Она постоянно надеялась и уверяла других, что провинции поднимутся и придут на помощь Парижу. Это была напрасная надежда.
Борьба между тем готова была вспыхнуть, и беглецы из Парижа ежедневно приносили в Версаль известия, что Коммуна готовится к нападению. Прежде всего известие это проникло в литературу. 34 главные парижские газеты первые протестовали против захвата власти Коммуною, что поставило её во враждебные отношения к журналистике. Большая часть этих газет была монархического и реакционного оттенка, но некоторые из них вздумали даже вступить в полемику с Коммуной.
Главный из этих полемистов, Эмиль Жирарден, явился в Версаль совершенно против своего желания. Он получил накануне записку от Вермореля, бывшего сотрудника газеты “Пресса”, а теперь одного из министров Коммуны. В записке говорилось, что если журналист не оставит тотчас же Париж, то будет арестован и заперт в Мазас. Это понудило, конечно, Жирардена тотчас бежать в Версаль.
Несмотря на подобные факты, большинство Национального собрания всё ещё надеялось на возможность примирения, и в заседании 23-го марта произошла странная и отчасти комическая сцена, до сих пор ещё оставшаяся неразъяснённой: заседание уже оканчивалось, когда на левой стороне депутат Арно из Арьежа потребовал, чтобы в собрание были допущены парижские мэры.
Прежде чем справиться о цели этого представления, в ложе авансцены, близ трибуны президента, открытой по приказанию квестора Браза, появилась масса лиц в трёхцветных шарфах. Они начали кланяться собранию; левая сторона стала аплодировать; правая встретила с ропотом это представление.
Президент Греви принялся звонить изо всех сил; мэры начали улыбаться и делать непонятные жесты.
Депутат Пракс Пари вскричал:
"Вот аккредитованные посланники бунта!"
Некоторые депутаты надели шляпы, другие закричали:
"Шляпы долой!"
Чтобы окончить эту комическую сцену, Греви закрыл заседание. Выходя из залы, ни депутаты, ни публика не понимали, зачем являлись эти мэры в палату.
Арно из Арьежа говорил, что необходимо
"соединиться сердцем с Парижем; убедить его, что мы составляем с ним одну национальную и республиканскую душу!"
Пуская мэров в ложу, квестор Блаз припомнил, вероятно, что собрания первой революции принимали не раз депутации во время своих заседаний. На это раз, однако, парижским мэрам удалось только показать свои шарфы в версальском собрании.
Когда в заседание 29-го марта пришло известие о торжественном провозглашении Коммуны, Национальное собрание пришло в волнение, видя, что наряду с ним возникло другое революционное правительство. Это провозглашение состоялось в Париже с большою торжественностью.
В центре главного фасада ратуши, убранной красною драпировкою с золотыми блёстками, выстроена была эстрада, посреди которой, на высоком пьедестале, поставлен бюст Республики, осенённой красными знамёнами; вокруг были расположены кресла и одно из них на небольшом возвышении для президента Асси, известного члена Интернационала и агитатора в Крезо.
С первого часа на площадь перед ратушей стали собираться федеральные батальоны со своими делегатами, украшенными огромным красным бантом на левой руке. Батальоны эти с трудом пробирались через многочисленные баррикады, воздвигнутые по всем направлениям. Многие отряды не могли дойти до ратуши и остались в соседних улицах.
В четыре часа, при громе барабанов, на эстраде явились члены комиссий и Коммуны со своим президентом во главе. Начали стрелять из пушек, расставленных по набережной Сены. Раздались крики “виват!” На концах ружей поднялись в воздух и заколыхались солдатские кепи. Загремели трубы, гражданин Асси произнёс короткую речь, из которой никто не слыхал ни одного слова. Потом начали читать результаты выборов округов в члены Коммуны. Никому неизвестные имена встречались криками восторга, марсельеза гремела не умолкая; затем следовало ещё несколько речей, наполненных громкими фразами о свободе, братстве и солидарности; затем, при новых пушечных залпах батальоны гвардии начали проходить перед эстрадою, отдавая честь своему новому правительству и потрясая воздух громкими криками. Толпа долго не оставляла площадь перед ратушей и гуляла всю ночь.
Вслед за торжеством Коммуна задумала выказать свою силу и предприняла нападение на Версаль.
2-го апреля, ранним утром, колонна федералистов в 2.000 человек, но без артиллерии, вышла из Парижа по большой дороге в Курбвуа. Передовые отряды версальской армии были, однако, готовы встретить парижан.
Близ Бержера первою жертвою междоусобной войны пал Паскье, главный доктор версальской армии. Думая, что главный штаб армии находится в Курбвуа, он поехал туда по большой сен-жерменской дороге, но встретил неожиданно федералистов, давших по нему залп. Поражённый пулею в лоб, доктор упал мертвый с лошади.
В то же время артиллерия версальцев начала стрелять в инсургентов. Они отвечали сначала дружными ружейными залпами, но вскоре принуждены были отступить. Дорога в Нёйи покрылась беглецами, среди которых картечь и бомбы версальцев производили страшные опустошения.
После этой первой стычки начались обыкновенные в подобных случаях бюллетени о победе с обеих сторон.
Версальцы обнародовали, что с их стороны убито всего восемь человек и ранено тридцать, а у неприятеля убито только несколько гвардейцев и тридцать взято в плен.
Об участи последних версальцы скромно умалчивали; между тем Леонс Дюпон, бывший на месте побоища, вслед за стычкою, насчитал более двадцати повозок с трупами, увозимыми с места сражения. Что же касается до пленных, то он утверждает, что их расстреливали массами тотчас после окончания стычки.
Это весьма возможно, если мы вспомним, что отрядом войск командовал генерал Галифе, привыкший во времена Второй империи расстреливать безоружных.
Между тем исполнительная комиссия Коммуны в лице начальника штаба полковника Анри обнародовала, что огонь неприятеля прекратился, дух войска – превосходный, линейные войска массами присоединяются к национальной гвардии, с которой никто не хочет сражаться, кроме высших офицеров. Депеша прибавляла, что сам Бержере в Нёйи.
Это, конечно, было только смешно, но в то же время газеты Коммуны печатали, что пансион молодых девушек, выходивших из церкви Нёйи, был буквально истреблён картечью солдат Фавра и Тьера. Это была уже гнусная выдумка, чтобы возбудить население Парижа против армии.
Коммуна обнародовала также, что
"роялистские заговорщики напали на национальную гвардию, и так как армия не хотела сражаться против них, то пустила в дело папских зуавов и императорскую полицию, а шуаны Трошю бомбардировали беззащитную деревню Нёйи".
Поэтому,
"принимая во внимание, что версальцы начали междоусобную войну и убили детей и женщин",
Коммуна отдала под суд Тьера, Фавра, Пикара, Дюфора, Симона и Потюо и предписывала конфисковать их имущество.
В тот же день Коммуна издала декрет, относящийся к церкви. Принимая во внимание, что первый основной принцип республики – свобода совести и, в особенности, что налог в пользу духовенства противен этому принципу, потому что заставляет граждан платить за обряды, в которые они не верят, и что духовенство всегда действовало заодно с монархиею против свободы, Коммуна постановила отделить церковь от государства, прекратить отпуск всяких сумм на духовенство и объявить все церковные имущества народной собственностью.
Неудача первого столкновения 2-го апреля не расхолодила коммунаров; на другой же день значительный отряд их в 30.000 двинулся к Мон-Валерьену под начальством Густава Флуранса. Часть их заняла Рюэль, Буживаль, Нантер и Курбвуа.
Версальские войска выбили их из этих местечек, разрушив устроенные ими баррикады.
Предводитель войск Коммуны, Флуранс, погиб в тот же день. Это была замечательная, высоко даровитая личность. Сын знаменитого физиолога-натуралиста, он блистательно закончил курс наук в коллегии Людовика Великого. 25-ти лет он уже был профессором естественной истории во французской коллегии [College de France], где занял кафедру Кювье и читал историю человеческих рас. Лекции Флуранса имели огромный успех между молодёжью.
Но в то же время католические органы обвиняли его в том, что он восстаёт против религии, церкви и власти вообще. Университет закрыл лекции молодого профессора. По смерти своего отца, он имел полное право занять его место на кафедре физиологии. Встретив отказ в своём справедливом желании, он обратился с просьбой к Луи-Наполеону, но тот отвечал, что не имеет права вмешиваться в назначение профессоров, а министр просвещения отказался положительно дать ему кафедру.
Тогда Флуранс оставил Францию и переселился в Бельгию, где напечатал свои лекции под названием “История человека”. В то же время его публичные чтения в Брюсселе, Антверпене, Литтихе [Льеже] имели огромный успех. Но и там иезуиты преследовали учёного за его смелые идеи.
Он отправился в Константинополь, где также читал лекции и писал статьи в газете “Courrier d’Orient”. Статьи эти, в которых он проповедовал братство между всеми восточными расами, произвели такое впечатление, что правительство приказало прекратить их. Основанная им газета “Etoile d’Orient” была также запрещена.
Флуранс уехал в Афины, где правительство запретило ему говорить на площадях, и он перенёс свою деятельность во французскую газету “Independence hellenique”.
В это время вспыхнуло возмущение на острове Кандии [Крит]. С горстью молодых греков Флуранс отправился на остров, где в продолжение целого года разделял все опасности и лишения с героическими горцами, страдая от холода и голода. Он писал оттуда корреспонденции в Европу, возбуждая везде участие к кандиотским инсургентам. В 1868 году во время всеобщих выборов в греческий парламент кандиоты послали в Афины депутацию, выбрав Флуранса его главою, но по прибытии их в Афины министр Булгарис ночью арестовал Флуранса и отправил его к французскому посланнику, который запер его на французском пакетботе. Депутация же была насильно отправлена обратно в Кандию. Печать и общественное мнение восстали против этого нарушения международного права, и Флуранс, отвезённый в Марсель, выпущен был там на свободу.
Не повидавшись даже с семьёй, он в тот же день отправился в Афины и продолжал там писать против министерства Булгариса; но принуждённый оставить столицу Греции, удалился в Неаполь, где за одну статью в газете “Popolo d’Italia” его арестовали и заперли в тюрьму. Выпущенный оттуда в конце 1868 года, он вернулся в Париж и тотчас же начал действовать против императорского правительства.
Приговорённый к трёхмесячному тюремному заключению за составление сходок в Бельвиле, он, выйдя из тюрьмы, дрался на дуэли с бонапартистским браво Кассаньяком и был опасно ранен. Заботы матери спасли ему жизнь.
Он начал писать в газете “Rappel” статьи “Армия и народ”, в которых проповедовал солдатам республиканские идеи. Когда газета была запрещена, он перенёс свои статьи в “Марсельезу” Рошфора.
После убийства Виктора Нуара Пьером Бонапарте, Флуранс употребил все усилия, чтобы тело писателя было привезено на кладбище Лашеза мимо Тюльери с целью поднять народ против убийц и Империи, но Рошфор, узнав, какие страшные приготовления сделал Канробер для подавления манифестации, успел с помощью Делеклюза похоронить Нуара в Нёйи.
Разойдясь вследствие этого с Рошфором, Флуранс попытался 7-го февраля 1870 года произвести восстание в Бельвиле, захватил на одной сходке полицейского комиссара, но, не поддержанный толпою, должен был скрыться и бежать в Англию. Обвинённый в намерении убить Луи-Наполеона, он был заочно приговорён судом к ссылке. Это не удержало его ещё от нескольких попыток произвести республиканские восстания.
Министр Оливье назначил цену за его голову. Флуранс отправился опять в Афины, где правительство поспешило выдать его по требованию французского посланника, но народ вступился за изгнанника, и он отправился опять во Францию, которую в это время наводнили немецкие полки. В конце августа он прибыл через Женеву в Жекс, где его приняли за прусского шпиона, и он встретил в тюрьме революцию 4-го сентября. Кремьё дал приказание выпустить его, и он явился в Париж 8-го сентября.
Недовольный действиями правительства национальной обороны, он сформировал в Бельвиле пять батальонов вольных стрелков и с помощью их вздумал прежде всего низвергнуть правительство. 31-го октября он вместе со своими стрелками и толпою народа явился в ратушу, где заседали некоторые члены правительства, и провозгласил его низвержение и образование временного комитета общественной безопасности из Бланки, Дориана, Делеклюза, Мильера, Ранвье и самого Флуранса.
Но Трошю и Ферри отправили батальоны национальных гвардейцев и бретонских мобилей очистить ратушу от непрошенных гостей, и только что составившийся комитет принуждён был капитулировать с правительством национальной обороны, тем более что его батальоны проникли в ратушу через подземный ход и окружили залу, где заседал комитет, уже начавший рассылать свои приказания мэрам и войску. Членов комитета выпустили из ратуши, обещали их не тревожить, произвести новые выборы, но потом начали захватывать поодиночке.
7-го декабря Клеман Тома арестовал Флуранса и запер его в Мазас, но вольные стрелки, бывшие под его командой, освободили его ночью 22-го января 1871 года. Скрываясь от преследования полиции, он написал брошюру “Paris livre” и 10-го марта был заочно приговорён к смерти, а 26-го избран в члены Коммуны по военной комиссии. Произведённый в полковники, он получил 2-го апреля приказание идти на Версаль во главе федералистов. Соединившись в 4 часа утра с генералом Бержере в Рюэле, Флуранс выстроил там баррикады, сражался отчаянно против значительно сильнейшего неприятеля. И когда отряд Бержере отступил, громимый пушками Мон-Валерьена, Флуранс, захваченный версальцами, был убит поручиком Демаре. О смерти его рассказывали различно. Мы приведём свидетельство беспристрастного очевидца этих печальных событий, Леонса Дюпона.
Когда дивизия генерала Винуа выступила на равнину Рюэля, она была покрыта отдельными группами федералистов. Винуа дал по ним залп из пяти орудий и потом приказал кавалерии очистить равнину. Федералисты тотчас рассеялись, прячась по лугам, огородам и за отдельными домиками. Отряд, отправлявшийся в деревеньку Рюэль, начал обыскивать все дома, забирал скрывавшихся там инсургентов и соединял их в кучки для отправки в Версаль.
Из одного домика, где производилась продажа вина, в жандармов выстрелили из револьвера. Они бросились в дом и в первой же комнате нашли высокого бледного человека с непокрытой головою, в наглухо застёгнутом пальто и высоких сапогах. Его схватили и потащили с лестницы к начальнику отряда, сидевшему на лошади у крыльца дома. Взятый в плен не сопротивлялся, но так как жандармы били и толкали его по дороге, он обратился к начальнику со словами:
"Господин офицер, прикажите обращаться со мною по-человечески! Ведь подло бить безоружного человека".
"Это ты, подлец!" -
вскричал один жандарм, -
"Ты стрелял в нас из окна!"
Другой жандарм прибавил:
"Я знаю его. Это Флуранс!"
И прежде чем несчастный смог сказать слово, поручик Демаре вскричал в свою очередь:
"А, так ты стреляешь в моих жандармов? И ещё жалуешься!"
И страшным ударом сабли он рассёк ему голову. Флуранс упал на землю, обливаясь кровью, в предсмертных рогах. Другой жандарм выстрелил в него в упор и прекратил его страдания. В то же время из дома вытащили и другого пленника, раненого сабельными ударами жандармов. Это был итальянец Киприани [Чиприани], секретарь Флуранса.
В карманах убитого нашли письмо его матери и телеграмму исполнительной комиссии:
"Не приближайтесь к Мон-Валерьену: нам изменили".
Труп Флуранса бросили в телегу и привезли в Версаль, куда пригнали и всех, захваченных в плен коммунаров.
"Элегантная эмиграция Версаля", -
говорит Леонс Дюпон, -
"вымещала на этих несчастных весь страх и все опасения, какие она пережила в эти два дня. Она встречала пленных оскорблениями, ругательствами, даже побоями. Их всех заперли на ночь в сарай военного госпиталя, вместе с трупом Флуранса".
Так погиб этот выдающийся член коммуны, самый даровитый и искренний из всех своих товарищей. Энтузиаст и фанатик, получавший до 100.000 франков годового дохода, он пожертвовал всем состоянием, блестящею будущностью, наукою, семьёю, для осуществления своего идеала – эмансипации пролетария и всемирной республики. Этой идее принёс он в жертву и свою жизнь, погибнув ужасной смертью на 33-м году.
Узнав о своём несчастье, его старая мать приехала из Парижа, требуя хоть труп своего сына; но его поспешили уже зарыть на версальском кладбище. С большим трудом удалось ей выпросить позволение перевезти дорогой ей труп в фамильный склеп на кладбище Лашеза. Этот печальный обряд ей позволили совершить только глубокой ночью из опасения манифестаций. Поручика Демаре, убийцу безоружного неприятеля, правительство произвело за подвиг в капитаны.
Пользуясь паникою, произведённою в рядах инсургентов, версальцы в ту же ночь захватили Шатийон.
Занимавшие его федералисты не приняли даже самых обыкновенных предосторожностей, не выставили аванпостов и не оградили своих флангов. Лишённые поэтому возможности защищаться, полторы тысячи гвардейцев сдались безусловно со всеми пушками и ружьями. Командовавший ими генерал Дюваль, на которого Коммуна возлагала так много надежд, был тотчас же расстрелян на месте, где его взяли.
Эти сражения обеспечили Версаль от неожиданного нападения федералистов, но в то же время, пострадав от канонады с фортов Исси и Ванв, версальцы убедились, что Коммуна обладает огромною артиллериею, и поэтому войти обратно в Париж будет не так легко, как это им казалось сначала.
Со своей стороны Коммуна, испытав поражение своих войск, пришла в ярость. Потеряв двух своих лучших предводителей, она выбрала нового главнокомандующего – генерала Клюзере.
Ещё прежде она предлагала звание начальника парижской национальной гвардии – Гарибальди. Но тот отвечал с Капреры учтивым отказом, ссылаясь на то, что в настоящем положении Франции необходимо сосредоточить всю власть в одних руках, и что предводитель войска не может зависеть от комитета, управляющего его движениями. Он рекомендовал им выбрать Виктора Гюго, Луи Блана, Феликса Пиа, Эдгара Кинэ или, наконец, генералов Кремера и Бийо; но Коммуна остановила свой выбор на Клюзере.
Это было лицо также давно известное в революционных кружках. Ему было уже сорок восемь лет. Сын полковника, он служил сначала в мобилях, потом в Африке дрался с кабилами, но скоро вышел в отставку и, поступив волонтёром в войско Гарибальди, сражался подле него за освобождение Италии. По завоевании Неаполя и Сицилии он состоял в главном штабе итальянской армии, но оставил её и в 1861 году отправился в Америку сражаться против рабовладельцев. Адъютантом МакКлелана он получил на поле сражения чин полковника, потом – генерала.
По окончании войны он основал в Нью-Йорке газету для поддержания кандидатуры генерала Фремонта в звание президента республики; но после избрания Гранта вернулся в Европу, чтобы принять участие в фенианском восстании. Под именем Аулифа он участвовал в 1867 году в нападении на замок Честер. Английский суд приговорил его к смерти, хотя он и протестовал в газетах, уверяя, что не участвовал в атаке.
Тогда он переехал во Францию и печатал в “Courrier Francais” замечательные статьи о положении Соединённых Штатов. В следующем году он основал свою газету “L’Art” и за статьи в ней был посажен в тюрьму, где сошёлся с главными лицами интернационала.
В 1869 году резкие статьи против организации армии в газетах “Democratie”, “Rappel” и “Tribune”, собранные им потом в отдельную книгу под названием “Армия и Демократия”, послужили поводом к новому осуждению его на тюремное заключение, но так как он был американским гражданином, то посланник Соединённых Штатов потребовал его освобождения; его только выслали из Франции.
В 1870 году во время процесса Интернационала на суде было прочтено письмо Клюзере, в котором он предсказывал падение Империи.
4-го сентября, приехав в Париж, он вступил в редакцию “Марсельезы”, где напечатал такую резкую статью против правительства национальной обороны, что Рошфор должен был в открытом письме объявить, что не разделяет мнений своего сотрудника.
Клюзере оставил Париж и отправился в Лион, где участвовал в восстании 28-го сентября.
Потом в Марселе он организовал коммуну и провозгласил себя военным начальником южной Франции. Не выбранный в Национальное собрание, он явился на выборы Коммуны 26-го марта, но также не был избран.
Несмотря на это, члены Коммуны назначили его 3-го апреля генералом, и он адресовал “парижскому народу” прокламацию, в которой говорил, что
"вандейцы Шаретта и агенты Пиетри расстреливают пленников, убивают раненых и стреляют в перевязочные пункты".
Это было, конечно, преувеличение, так как ни вандейцы, ни папские зуавы, ни шуаны, ни бретонцы Трошю, о которых упоминала каждая прокламация Коммуны, не входили в состав версальской армии, но в то же время генерал Галифе в своих приказах велел расстреливать на месте крестьян, сражавшихся против солдат.
Озлобление враждующих сторон было действительно так сильно, что страшные жестокости совершались и версальцами, и коммунарами.
Клюзере издал приказ насильно брать в батальоны всех неженатых граждан от 17 до 35 лет. Через день обязательная служба в батальонах была продолжена до 40 лет, и в неё привлекались и женатые.
6-го апреля вышла новая драконовская прокламация Коммуны. Каждое лицо, виновное в сношении с версальским правительством, немедленно заключалось в тюрьму, судилось присяжными и, если было обвинено, оставалось заложником парижского народа. Затем за всякою казнью версальцами военнопленного или приверженца Коммуны определялось казнить троих из этих заложников по жребию. Военнопленные версальцы поступали также в число заложников.
В то же время Коммуна пыталась войти в сношение с иностранными державами, но циркуляр, отправленный Паскалем Груссе, к представителям иностранных дворов в Париже, остался без ответа.
7-го апреля Коммуна отправила в департаменты декларацию, объяснявшую инсургентам реакционные движения, обвинявшую версальское правительство. Но, возвещая наступление царства свободы, Коммуна принимала в то же время самые деспотические меры: запрещала сходки на бирже, запретила три газеты: “Debats”, “Constitutionnel” и “Paris-Journal”, закрывала церкви для богослужения и разрешала открывать в них клубы, где произносились невозможные речи и предлагались самые крайние меры.
Национальный гвардеец, осмелившийся отказаться от обязанностей службы, или сражаться за отечество, лишался всех гражданских прав. Приверженцы Коммуны останавливали на улицах молодых людей, осматривали экипажи, врывались в омнибусы и насильно вербовали в гвардию не разделявших мнений Коммуны и не желавших драться за неё.
В то же время все городские заставы строго охранялись, и из Парижа нельзя было никому уйти иначе как тайно, ночью, спускаясь по стене, переодеваясь, или посредством какой-нибудь хитрости. Доходило до того, что лица, преследуемые Коммуной, ложились в гробы и их выносили под видом покойников на кладбище в Иври.
Декреты разных комиссий или министерств Коммуны противоречили один другому.
6-го апреля уничтожалось звание генерала в войсках Коммуны и начальником этих войск назначался поляк Домбровский вместо потерпевшего поражение Бержере, а через несколько дней Клюзере в официальном журнале назначал жалованье бригадным и дивизионным генералам.
Раненым при защите “народных прав” назначалась пенсия в 1200 фр., половина – их вдовам, а детям, законным или нет – 365 фр.
От 6-го до 10-го апреля версальская армия была в постоянной тревоге, потому что федералисты не переставали громить своею артиллериею пункты, занятые армиею; южные форты стреляли беспрерывно, тратя огромное число зарядов. Шатийон, Кламар, Мёдон, Севр, Бельвю были засыпаны ядрами. Несмотря на это, версальцы с каждым днём, хотя и незаметно, подвигались к Парижу.
7-го апреля Клюзере издал новую прокламацию, адресованную национальной гвардии, касающуюся странной стороны французского тщеславия.
"Граждане", -
говорил он в этой прокламации, -
"я замечаю с горестью, что мы забываем наше скромное происхождение: с каждым днём начинает увеличиваться у нас смешная страсть к галунам, нашивкам, ленточкам, аксельбантам".
Поэтому всем офицерам строго запрещалось прибавлять какие-нибудь украшения к своему мундиру.
Вместе с уничтожением галунов один из батальонов XI-го округа вздумал уничтожить гильотину. Он отправился в улицу Фоли-Мерикур, где хранилось это изобретение Первой республики, и при рукоплесканиях толпы разбил его на куски, а деревянные части сжёг на костре.
Третья республика, в обеих формах её – версальском собрании и Парижской Коммуне – действительно никого не гильотинировала, но зато расстреляла множество народа. Войны между одноплеменниками, а тем более междоусобные, бывают самые беспощадные и жестокие.
После первых вооружённых столкновений между Национальным собранием и Коммуной четыре члена собрания, парижские депутаты Разуа, Флоке, Дюкро и Мильер вышли в отставку. Трое последних написали президенту собрания коллективное письмо, в котором говорили, что они сделали всё возможное, чтобы остановить междоусобную войну, но, не успев в этом, что место их, как представителей Парижа, не в Версале.
"Теперь", -
прибавляли они, -
"наша единственная обязанность, как граждан, состоит в том, чтобы, согласно с нашей совестью, защищать угрожаемую республику".
И они так стали защищать её в парижских газетах, что версальские органы подняли громкие крики. Министр юстиции прочёл с трибуны статьи Локруа, редактора газеты “Rappel”, и Мильера – в “Monument”.
Локруа прямо говорил:
"Это положение вещей не может продолжаться: надо, чтобы собрание уступило. Оно побудило народ двинуться на Монмартр. Оно своим сопротивлением длит кризис. Оно возбудило междоусобную войну".
Дюфор объявил, что если бы Локруа не вышел в отставку, против него было бы начато судебное преследование.
Генерал Бийо, член собрания, рекомендованный Гарибальди в начальники войск Коммуны, заявил с трибуны, что если федералисты имеют к нему такую доверенность, то он не имеет к ним никакой и считает своим долгом
"предать позору преступников, которые на глазах пруссаков стараются довершить разорение страны и, составляя подонки общества, без имени и отечества, обманывают не знающих дела, терроризируют слабых, стараются обесславить республику".
Генерал почувствовал необходимость сделать это заявление перед своими ратными товарищами,
"которые сражаются с такою храбростью, защищая всеобщую подачу голосов – наш последний якорь спасения".
Это генеральское красноречие обнаруживало, в громких фразах, отчаянного бонапартиста с его якорем – всеобщим голосованием, которое ещё так недавно миллионами голосов тёмной массы одобряло и войну с Пруссией, и императорский деспотизм.
Но красноречие другого ратного товарища, генерала Галифе, пахло не фразами, а кровью. Он объявлял в своей прокламации, что
"Война объявлена парижскими шайками, которые убивают моих солдат. Я также объявляю войну безо всякой пощады этим убийцам. Сегодня утром я дал им урок, да будет он им спасительным!"
Урок этот заключался в расстрелянии сдавшегося в плен генерала Дюваля и его сподвижников. Изданная в Шату, прокламация эта предупреждала жителей,
"в интересах их безопасности, что лица, давшие у себя приют врагам собрания, подлежат военному суду".
Впадая в тон своего генерала, собрание приняло без всяких возражений и прений законопроект Дюфора об упрощении и сокращении судопроизводства в военных судах. На месте невозможно было расстреливать всех пленных, и в сараях бывшей саторийской фермы было их в то время уже более 1100 человек.
Понятно, что такой образ действий вызвал крайние меры в Коммуне. Многочисленные аресты, более всего между духовенством, были произведены от 3-го по 16-е апреля. Взяты были заложниками: архиепископ Дарбуа, Кроз, священник Ларокетской тюрьмы, Дегерри, священник церкви Магдалины; начальник иезуитского дома, семинарии; викарий, патеры 26 закрытых церквей и др.
Коммуна, желая воспользоваться своим законом о заложниках, предложила обменять Дарбуа на Бланки, захваченного версальцами. Правительство отказало наотрез, хотя знало, что раздражённая Коммуна не станет церемониться даже с архиепископом.
Между захваченными были даже писатели, и одному из них, Жирардену, пришлось для своего спасения пожертвовать желудком. Как секретарь перевязочного пункта, устроенного журналистами, он смело переезжал из Парижа в Версаль и обратно, надеясь на то, что его охраняет повязка Красного креста. Но однажды его остановили на заставе и сказали, что он отправлен для допроса к начальнику полиции Раулю Риго. По дороге он вспомнил, что у него в кармане резкая статья против Коммуны, предназначенная в один из журналов. Опасаясь обыска, он решился истребить статью, но так как и разорванные кусочки могли изобличить её преступное содержание, бедняк придумал съесть статью, и всю дорогу, отрывая от неё кусочки, незаметно клал их в рот и, разжёвывая, проглатывал. А статья была в десяток страниц полных, на толстой бумаге!
Жирарден был обвинен Коммуною в измене за то, что, по обязанности члена Красного креста, помогал раненым обеих враждующих сторон. Он был посажен в тюрьму, но с помощью друзей ему удалось бежать, что спасло его от печальной участи остальных заложников.
Попытки примирить воюющие стороны всё ещё не прекращались. В Версаль являлись депутации от коммерческого синдиката, от “парижской лиги”. Тьер принимал их, повторял, что республика будет сохранена, но требовал, чтобы Коммуна разошлась – и тогда казнены будут только её генералы и начальники.
Эта перспектива казней, даже и в случае покорности, не могла успокоить взволнованные и раздражённые умы, начинавшие волноваться и в других местах. Попытки восстания обнаружились в Марселе, Тулузе, Бордо и Лиможе. В последнем городе инсургенты убили полковника Билье, которого пощадили пули Рейхсгофена и Вильерсекселя.
Префект департамента Верхней Вьенны был обвинён в собрании в том, что раздал жителям 6000 ружей.
В Марселе расстреляли Гастона Кремьё, собиравшегося играть там роль Мазаниелло.
Тьера беспокоили эти известия, но он не считал нужным сообщать подробности их Национальному собранию. Даже передавая о первом столкновении армии с войсками Коммуны, он не говорил о смерти Флуранса и Дюваля. Он повторял только, что власть не откажет в милосердии тем, кто к ней прибегнет, и что можно иметь снисхождение к заблуждению, но не к преступлению.
Вообще, чувствуя, что он необходим, он держал себя в собрании довольно высокомерно и в законе об устройстве муниципий, рассматриваемом в собрании, вопреки мнений большинства настоял на том, чтобы в городах, где население свыше 20.000, мэры выбирались исполнительною властью.
Он объявил, что сложит с себя власть, если собрание не примет этого предложения.
Тьер позволял себе даже подсмеиваться над большинством, и не заискивал больше его благосклонности, как в Бордо, где давал торжественные обещания восстановить монархию, лишь бы его избрали главою исполнительной власти. В Версале он уже настаивал на поддержании республики, так как, по собственному признанию, она одна могла спасти Францию.
Убеждение ли в этом сделало его из монархиста республиканцем на 75-м году, или желание играть всегда и везде первенствующую роль?..
Ответ на это не даёт современная история. Сам он, конечно, выставлял всегда мотивами всех своих поступков интересы Франции и принёс ей, действительно огромную пользу в последние годы своей жизни, но первоначальная карьера его, как государственного деятеля, далеко не блистала либеральными принципами.
Как министр Луи-Филиппа, он защищал множество непопулярных и нерациональных мер, отстаивая наследственность звания пэра, сильно преследовал республиканцев, подкупил суммами секретного фонда жида Дейтца [виноторговец], продавшего правительству герцогиню Беррийскую, поддержал драконовские “сентябрьские” законы против печати в 1835 году, а в 1860 противился всеми силами электоральной реформе.
Соперничая с Гизо, он постоянно митинговал против него, против Моле, и вообще против всех министров, стоявших во главе правления; поддерживая Мехмета-Али, он едва не вовлёк Францию в войну.
Во время своего управления он не пользовался популярностью и приобрёл её только как глава оппозиции, враждуя против правительства и доказывая в палате, как ошибочны и вредны все меры внутренней и внешней политики, принимаемые правительством Гизо. Но когда накануне февральской революции министерство запретило банкеты, Тьер нашёл, что необходимо подчиниться этому приказанию, и только предлагал, чтобы оппозиция коллективно подала в отставку. Призванный королём в ночь на 24-е февраля, чтобы составить с Одилоном Барро новое министерство, он издал прокламацию к гражданам Парижа с девизом:
"Свобода, порядок, соединение, реформы".
Но на другое утро, осыпанный оскорблениями толпы, явился в палату только для того, чтобы сказать, что нельзя больше ничего сделать. Когда была провозглашена Республика, он заявил временному правительству, что присоединяется к ней, и явился кандидатом в Учредительное собрание, но, забаллотированный на больших выборах, попал в него только в июне.
Вотируя за кандидатуру Кавеньяка, он сделался главою правой стороны, но в декабре поддержал кандидатуру Луи-Наполеона и, когда Биксио напомнил ему его прежние слова, что
"подобное избрание будет стыдом для Франции",
он отказался от этих слов и вызвал Биксио на дуэль, ничем, впрочем, не окончившуюся.
В 1850 году Тьер вотировал за римскую экспедицию, закрытие клубов и выборный закон 31-го мая. Во всех речах, при всяком удобном случае, стоя во главе коалиции, враждебной республике, он преследовал её “безопасными эпиграммами”, как их называл Ламартин, и всеми силами поддерживал всякую реакционную или строгую меру.
Арестованный 2-го декабря 1851 года, Тьер был заперт в Мазас, потом выслан заграницу. И только в августе 1852 года получил разрешение вернуться во Францию.
Одиннадцать лет жил он частным человеком, занимаясь только историческими трудами. В 1863 году он решился, наконец, явиться в палату кандидатом оппозиции, и был избран, несмотря на происки министра Персиньи. Лучшие речи его в эту эпоху обнаруживали нелепость правительственных мер по отношению к внешней политике, хотя в то же время он постоянно отстаивал необходимость такой меры, как занятие Рима.
Но он упорно указывал на опасность для Франции усиления Пруссии и, говоря о политическом положении Франции, произнёс фразу, сделавшуюся знаменитою:
"Теперь нам уже не остаётся делать больше никаких промахов".
В 1869 году он явился самым пламенным противником коммерческим трактатам, основанным на принципах свободной торговли; ярым протекционистом он был, впрочем, всю свою жизнь.
Противник плебисцита и войны с Пруссией, он подвергся сильным оскорблениям в палате за эту оппозицию, а парижские избиратели протестовали против своего депутата, называя с негодованием его поведение “антифранцузским, антинациональным и антиполитическим”, и требуя, чтобы он подал в отставку.
Чернь перебила даже стёкла в его доме и бросала в него камнями.
Во время войны он внимательно следил за всеми её перипетиями и посылал из Трувилля стратегические заметки Луи-Наполеону, который, конечно, ими не воспользовался.
4-го сентября он предлагал в законодательном собрании учредить комиссию национальной обороны, но народное негодование уничтожило и собрание, и Империю.
Вслед за тем он принял предложение временного правительства и отправился просить о вмешательстве иностранных держав для заключения мира, но ни в Лондоне, ни в Петербурге, ни в Вене, ни во Флоренции не решились принять сторону нации, испытавшей такое страшное поражение.
Вернувшись в Тур, Тьер был послан к Бисмарку с просьбою о заключении перемирия для избрания Национального собрания, и должен был принять все тяжёлые условия победителей.
Его заботы о спасении Франции были вполне оценены страною, и 26 департаментов выбрали его членом собрания, которое в свою очередь почти единогласно избрало его главою исполнительной власти с правом назначения министров.
Принуждённый заключить мир на тяжких условиях, потери двух провинций и уплаты пяти миллиардов, Тьер сделался с тех пор действительным главою государства, управляя всеми его отраслями и учреждениями. В политике, финансах, коммерции, дипломатии, военном деле – везде он играл первенствующую роль, за всё принимал на себя ответственность.
Но главною страстью его было всегда командовать армиею, передвигать войска и разыгрывать роль Наполеона.
С тех пор, как он написал его историю и критически разобрал его походы и стратегические планы, он считал себя военным гением, по крайней мере, равным Наполеону по дарованию. Теперь обстоятельства предоставляли ему возможность осуществить свои планы, и он, конечно, не мог упустить такого случая.
Занявшись сначала реорганизациею армии, сильно расстроенной неслыханными поражениями и пленом в Германии, он не торопился освободить парижан от Коммуны, составляя планы новой осады Парижа, которая должна была прославить его имя.
Генерал Винуа, командующий версальскою армией, давно уже заметил, что Тьер больше высказывает свои мнения, нежели выслушивает его предложения. Винуа всё ещё советовал овладеть Парижем посредством быстрого, внезапного нападения, тогда как Тьер чертил планы правильной осады.
Неудача монмартрской экспедиции, предпринятой генералом Винуа, не располагала к возобновлению подобных попыток, и Винуа не пользовался расположением солдат уже и потому, что подписал капитуляцию Парижа, хотя в стратегическом отношении его отступление от Седана с 33.000 корпусом, спасшимся от поражения, было весьма замечательно.
Не сходясь поэтому во взглядах с Винуа, Тьер решился заменить его и выбрал МакМагона.
Герцог Маджентский [МакМагон] только что вернулся в Париж из Висбадена, где он провёл шесть месяцев своего плена. 18-го марта, узнав о бегстве правительства в Версаль, МакМагон лёг однажды спокойно спать, но получил ночью от своего друга, военного министра Лефло, записку о немедленном оставлении Парижа, и в 5 часов утра уехал в Версаль, а в 8 Коммуна явилась уже в его отель и, не найдя там маршала, заняла его дом военным постоем.
В первый день Святой недели Тьер послал за МакМагоном и сказал, что назначает его главнокомандующим версальскою армией. Маршал заметил, что товарищ его, генерал Винуа, не может служить под его командованием, когда сам был главным начальником.
Тогда Тьер оставил под начальством Винуа шестой резервный корпус армии, а командование над пятью корпусами поручил МакМагону.
Ещё одно маленькое обстоятельство мешало маршалу принять командование. Рана, полученная им при Рейхсгофене, в том месте, где оканчивается спина, не позволяла ему сесть на лошадь.
Сколько раз в жизни Тьер сам сожалел о том, что он не умеет ездить верхом, и что, если бы даже мог носиться на коне перед войсками, его маленькая толстенькая фигура, в очках, приветствующая войска тоненьким резким фальцетом, не возбудила бы в них ни малейшего энтузиазма.
Какие маленькие причины мешают иногда великим подвигам! Это сознавали многие, и даже Робеспьер, говоривший, что если бы он мог выехать на коне перед народом, а не был принуждён идти пешком, в процессии на празднике в честь верховного существа, то его историческая роль была бы гораздо значительнее.
МакМагон нашёл однако же средство усесться на смирного коня, и войска приветствовали седого маршала, разбитого с такою славою при Рейхсгофене и Седане.
Тьер был уверен, что этот главнокомандующий примет все его планы, как принимал их военный совет из пяти генералов, прикрывающий своею ответственностью все военные распоряжения Тьера. Бесцветность маршала и готовность его повиноваться влиянию окружающих его лиц – была давно известна.
Более всех было довольно его назначением Национальное собрание, видевшее в нём опору монархии и легитимизма. А собрание и тогда уже высказывало свои реакционные стремления, явно выразившиеся потом в низвержении самого Тьера.
И эти избранники народа удивлялись, что Париж и Франция смеют не верить их преданности к Республике, которую он, победив Коммуну, открыто предлагали продать герцогу Бордосскому. И будь эта последняя жалкая отрасль выродившейся династии несколько энергичнее, монархическая реставрация во Франции была бы неизбежна вскоре за подавлением Коммуны, совершенно основательно видевшей в версальском собрании явных врагов республики и отечества.
В.Р. Зотов. “Закулисная история парижской Коммуны 1871 г.” Часть I
(Продолжение следует)
