Раздражение парижан усилили ещё более первые декреты Национального собрания.
Усиление анархических тенденций. – Переход от утопий к их осуществлению на деле.
– Всеобщая дезорганизация. – Международная рознь во взглядах на преступление. – Нигилизм
в России. – Коммунизм во Франции. – Причины революции 18-го марта. – Бордосское
собрание. – Центральный комитет. – Артиллерия национальной гвардии. – Раздражение
парижан. – Неумелые правительственные меры. – Годовщина Второй республики.
– Экспедиция на Монмартр. – Бегство Тьера в Версаль. – Оставление парижских фортов.
– Мон-Валерьен. – Убийство генералов Леконта и Клемана Тома. – Попытки к примирению.
– Прокламации парижского и версальского правительства. – Манифестация 22-го марта.
– Муниципальные выборы. – Что такое коммуна? – Очерк истории коммуны. – Римские
муниципии. – Вторжение варваров и христианство. – Феодализм. – Свободные общины.
– Муниципии в Италии. – Оттон I. – Миланская коммуна. – Ломбардская лига. – Коммуны во
Фландрии и Франции. – Управление Парижем. – Германские вольные города. – Ганзейский союз.
– Испанские фуэросы. – Английские привилегии. – Палата общин. – Превращение коммун в
муниципии. – Комитет охраны общественного спокойствия. – Представители парижской коммуны.
– Совет и секции. – Коммуна 10-го августа. – Наблюдательный комитет. – Комитет народного
благосостояния. – Падение коммуны. – Газета Собрие. – Почему за Второй республикой должна
была последовать Вторая империя? – Организация и цели Коммуны 1871 года.
Семидесятые годы XIX столетия невольно останавливают на себе внимание историка и мыслителя. Никогда недовольство современным строением общества не высказывалось с такой дикой силой, с такой неукротимой энергией, как в последнее время. Враги общественного порядка, политического устройства, семейных отношений, нравственных и религиозных принципов, никогда не являлись в столь значительном числе, не действовали так решительно и единодушно, как в событиях, последовавших за падением Второй французской империи, за объединением Германии и Италии. Ненависть отщепенцев общества к его государственным и гражданским основам не ограничились резкой критикой, огульным порицанием всех учреждений. От утопических фантазий Томаса Мора, Кампанеллы, от попыток сенсимонистских общин и фурьеристских фаланстерий, от Икарии Кабе — ненавистники современной цивилизации перешли прямо к разрушению всех благ этой цивилизации, к уничтожению её передовых деятелей на троне и в управлении, к нивелированию всего, что выдаётся на поприще знания, искусства, творческой фантазии. От организации труда перешагнули ко всеобщей дезорганизации, к анархии Прудона, от демократического уровня — к преобладанию рабочего класса, от всемирного равенства и братства — к господству пролетариата, от коммунизма — к нигилизму и терроризму. Переход этот совершился очень быстро — die Todten reiten schnell – и современный анархист вполне олицетворяет собою определение человека, сделанное Гоббсом: “homo homini lupus”.
И такими “волками человечества” полны теперь все общества, все государства. Смело проповедуют они теперь своё разрушительное учение в Германии, во Франции, Англии, Швейцарии, за океаном. Нет почти ни одного венценосца в Европе, который не подвергался бы опасности сделаться жертвой цареубийц. Правительства всех стран, конечно. Преследуют этих людей, но, не солидарные между собой в международных отношениях, не могут действовать единодушно, тогда как анархисты всех наций сплочены между собой единством своих целей.
Не странно ли, в самом деле, что после такого потрясающего, мирового события, как убийство русского императора, дипломаты и кабинеты не могут согласиться между собою даже в том принципе, что убийство монарха подлежит такой же каре законов, как и всякое убийство... Разве не должна придать силы террористам мысль, что Гартман, покушавшийся взорвать императора со всей его свитой, разгуливает свободно по Англии и Америке и даже печатает в газетах подробности о своём покушении.
Но если Россия в последнее время была потрясена страшными злодеяниями цареубийц, она может смело сказать, что людям этим нисколько не сочувствуют ни многомиллионная масса народа, ни интеллигентные классы общества. Дело преступления — у нас дело ничтожной горсти лиц, озлобленных тем, что их попытки произвести анархию в обществе, поднять народ для уничтожения семьи, религии и государства, не нашли отзыва в народе, который очень далёк от коммунизма и нигилизма.
А межу тем в других странах эти учения пустили глубокие корни именно в народной массе, легко поднимающейся на призыв анархии. Таково было в 1871 году грозное восстание Парижской Коммуны, пролившее реки крови и до сих пор ещё волнующее не одни тёмные массы французского народа.
Возникновение, усиление и падение этого странного правительства до сих пор ещё мало исследованы. Не говоря уже о других странах, в самой Франции нет беспристрастной истории Коммуны. Страсти, возбуждённые ею и волновавшие так долго всю нацию, ещё не улеглись и в настоящее время, когда прошло уже слишком десять лет со времени упорной борьбы и когда почти все её деятели уже сошли со сцены. Правда, враги Коммуны и её приверженцы поспешили представить описания этих кровавых событий, но в рассказах реакционеров и панегеристов нельзя искать истины, да и причины многих событий долгое время были неизвестны и неясны и только теперь начинают понемногу обнаруживаться.
А между тем, исследование даже мелких фактов, относящихся к этой двухмесячной борьбе, весьма важно и любопытно не только для истории, но и для каждого мыслителя, и мы решились поэтому возобновить в памяти лиц, следивших за перипетиями борьбы по отрывочным газетным сведениям, сколько можно правдивую её историю, по рассказам очевидцев и некоторым, хотя далеко неполным, документам, появившимся в последнее время. Это тем более важно, что в Коммуну 1871 года анархические принципы были впервые применены к системе управления, осуществлены на деле в широких размерах.
Уже и теперь видно, что в усилении восстания против тогдашнего правительства Франции виновато само это правительство, допустившее своими неумелыми мерами разрастись народному волнению. Нетрудно представить себе настроение парижан после ужасов пятимесячной осады столицы пруссаками и постыдной капитуляции 28-го января, которую даже не смогли назвать настоящим именем.
Революцию 4-го сентября, низвергнувшую наполеоновскую империю, которая покрыла позором и кровью всю Францию, произвёл Париж. Несмотря на все ужасы голода и осады, на недостаток средств в защите, на бездарность наполеоновских генералов, напрасно избивших в бестолковых вылазках цвет парижской молодёжи, несмотря на знаменитый “план” бездарного Трошю, Париж всё-таки своим упорным, продолжительным сопротивлением дал возможность устроить оборонительную войну в провинции.
Между тем, Национальное собрание, избранное в Бордо из приверженцев мира во чтобы то ни стало, не хотело ни знать, ни ценить услуг, оказанных Парижем республике. И в то время, когда парижское правительство и его генералы сюрпризом сдавали столицу пруссакам, упорно отказываясь дать под стенами её последнее сражение, которого громко требовал народ, в Бордо из 43-х лиц, которых Париж должен был избрать членами собрания, избран был только один член правительства национальной обороны — Жюль Фавр.
Департаментские выборы в провинции поразили Париж, желавший продолжения войны и утверждения республики, в то время как провинции выборами депутатов доказали, что они хотят мира и склоняются к монархии.
Раздражение парижан усилили ещё более первые декреты собрания, оскорбительный приём, сделанный Гарибальди, оставление генерала Винуа губернатором Парижа, назначение Орель-де-Паладина начальником национальной гвардии и слухи о всеобщем обезоружении этой гвардии, считавшейся лучшею гарантиею сохранения республики.
И эти новоизбранные члены, не скрывавшие своих монархических наклонностей, призывали положить оружие лицам, пять месяцев отстаивавших честь и свободу Парижа.
Противодействуя этим попыткам рапущения и обезоружения, батальоны гвардии сплотились в ещё более тесной организации и избрали так называемый “центральный комитет”. Это было не новое учреждение, но только преобразованное из “комитета бдительности” (Comite de Vigilance), сформированного тотчас после 4-го сентября. После несчастного сражения при Шампиньи, созвано было большое собрание национальной гвардии, на которое каждая рота отправила делегата; тогда же предложено было составить комитет, с целью побудить правительство к отчаянной и энергической защите.
В конце декабря 1870 года центральный комитет издал первую прокламацию, требовавшую предания суду членов правительства национальной обороны. Прокламация была подписана 12-ю именами, и комитет принял название “республиканской федерации” или “центрального комитета национальной гвардии”.
28-го января он окончательно организовался, отдавал приказания батальонам, производил назначения, издавал дневные приказы, назначал сходки в каждом округе и в некоторых из них заменял муниципальное управление.
3-го марта центральный комитет обнародовал свой устав, в котором объявлял, что республика — единственная возможная система правления, что национальная гвардия имеет несомненное право назначать и сменять своих начальников, что комитет созывает общие собрания делегатов всех батальонов, составляет военный совет. 215 батальонов гвардии дали согласие на устройство этого комитета и предложили вносить на его расходы по 5 франков с каждого лица ежемесячно. Комитет брал на себя обязанность защищать жителей города и избавить его от врагов.
Это было, таким образом, новое правительство, открыто заявлявшее себя враждебным правительству национальной обороны, не имевшему силы не только принять энергические меры, но даже протестовать против захвата его власти.
В начале марта число членов центрального комитета простиралось до 45; но, чувствуя свою слабость в присутствии армии, он старался склонить её на свою сторону, в прокламации, где протестовал против вступления в Париж регулярных войск. Комитет хотел даже противиться вступлению пруссаков в столицу, но вследствие благоразумных советов, ограничился устройством оборонительного кордона на границах, условленных конвенцией.
Накануне вступления пруссаков разнёсся слух, что пушки, принадлежавшие национальной гвардии, были забыты в Нёйи и Ваграмской аллее, которые должен был занять неприятель. Батальоны национальной гвардии, наскоро собравшись, отправились за этими пушками и перевезли их на Вогёзскую площадь, в Бельвиль, Шомон, Шарон, [Ля] Вийету, наконец, в Монмартр.
Поставленные на возвышения и направленные на Париж, эти пушки пугали правительство и буржуазию, хотя в то же время и неприятельские пушки угрожали городу с его собственных фортов.
Затем Национальное собрание издало несвоевременный декрет об уплате долговых обязательств, а генерал Винуа запретил множество республиканских газет. Всё это ещё более усилило народное раздражение.
В годовщину основания Второй республики, 24 февраля, произошли демонстрации у подножия июльской колонны, убранной венками из иммортелей и красными знамёнами, а вечером иллюминованной разноцветными шкаликами [стеклянные светильники].
Моряки и солдаты братались с народом, кричали:
"Республика или смерть!"
В толпе заметили полицейского агента, корсиканца, служившего бонапартистскому правительству и записывавшего имена участвовавших в демонстрации; его схватили и бросили в воду.
Но всё ещё могло уладиться, если бы последовали совету мэров и провозгласили открыто и ясно учреждение Республики. Вместо того, правительство прибегло к угрозам и, объявив, что оно примет энергические меры, решило в ночь на 18 марта захватить силою артиллерию национальной гвардии.
По донесению шпионов и полицейских сыщиков, переодетых национальными гвардейцами, посланных для разведывания, генерал Леконт в 6 часов утра с полком линейных войск, батальоном Венсеннских стрелков и 200-ми жандармами взобрался на высоты Монмартра, напал на немногочисленный отряд, охранявший артиллерию, рассеял его после нескольких выстрелов и захватил с десяток пушек.
Но выстрелы произвели переполох в округе, и национальные гвардейцы стали массами прибегать к Монмартру. Леконт приказал войску стрелять в гвардейцев, но войско не исполнило его приказание и побраталось с ними. Генерал был захвачен в плен и обезоружен. Только жандармы продолжали стрелять.
Винуа, ждавший окончания экспедиции на бульваре Клиши, поспешил отступить, хотя у него уже заранее были заготовлены бюллетени о победе. Их пришлось заменить воззваниями, в которых правительство великодушно оставляло гвардии её артиллерию, которую не имело силы отобрать. Но в то же время заявлялась уверенность, что оружие это будет употреблено на защиту правительства от инсургентов, и национальная гвардия приглашалась присоединиться к регулярным войскам для защиты министров и национального собрания.
Из трёхсот тысяч гвардии не более трёхсот человек отвечало на этот призыв. Ясно было, что революция овладела Парижем. Стычка на Монмартре была единственным кровавым эпизодом того дня. В Бельвиле, Менильмонтане и других местах солдаты при встрече с народом оборачивали ружья прикладом вверх и, в полдень 18-го марта, национальной гвардии принадлежала вся власть в городе.
Вечером в этот же день глава исполнительной власти — Тьер, генерал Винуа, все министры и члены Национального собрания, находившиеся в Париже, бежали в Версаль, предписав следовать за ними всем войскам, оставшимися им верными.
И это было настоящее бегство — так беспорядочно и поспешно совершилось переселение правительства в город, где ещё были свежи следы пруссаков, владевших им столько времени. Картину этого переселения наглядно и беспристрастно рисует журналист, Леонс Дюпон, в своих “Версальских воспоминаниях во время Коммуны”, помещённых в семи книжках журнала “Revue de France” за прошлый год. В рассказе Дюпона много любопытных и характерных подробностей об этой эпохе, и мы воспользовались ими для верной передачи событий в Версале, параллельно с теми, которые совершались в Париже.
Садясь вечером в карету, Тьер в оправдание своего отъезда в Версаль сказал окружающим его лицам громкую, но бессмысленную фразу:
"Наш долг заставляет нас удалиться. Дело идёт о Франции, а не о нас".
Всякий поймёт, что долг, напротив, заставлял остаться, и что дело шло только о личной безопасности членов правительства. Тьер, уезжая, не успел даже предупредить об этом свою жену и тёщу и просил только передать им, чтобы они присоединились к нему как можно скорее и не забыли привезти с собой его камердинера Шарля,
"без которого он не может жить".
Начальник кабинета первого министра Пикара только случайно узнал об отъезде своего министра. Дорога в Версаль мгновенно покрылась экипажами чиновников и беглецов всякого рода, спешивших покинуть столицу.
Из литераторов первыми прибыли в Версаль: Александр Дюма [сын], Теофиль Готье, Эмиль Ожье, Арсен Гуссе, Викторьен Сарду и Людовик Галеви. Можно представить себе, какая сумятица и бестолочь происходили в Версале, переполненном беглецами.
Торопясь окружить себя сколько можно бОльшим числом войск, оставшихся верными правительству, Тьер отдал приказание, чтобы гарнизоны всех фортов левого берега оставили свои укрепления и стянулись к Версалю. Он не подумал даже занять сильным отрядом ни одних из ворот Парижа. Форты, правда, большею частью разрушенные прусскою артиллериею во время осады, не могли принести пользы тем, кто овладел бы ими, но между фортами был и Мон-Валерьен, занятие которого было чрезвычайно важно для обеих сторон.
И между тем он был тоже оставлен гарнизоном. По счастью, центральный комитет не вздумал также послать туда несколько батальонов и занимался только захватом мэрий и административных постов.
Но генерал Винуа, понимая важность обладания этим пунктом, отправился в ту же ночь к Тьеру — требовать отмены его распоряжения об очищении форта. Генерала едва впустили к Тьеру; он должен был долго парламентировать с госпожою Тьер, потом вместе с нею уговаривать упрямого старика, не хотевшего сознаться, что он сделал большую ошибку. Только угроза Винуа подать в отставку заставила Тьера сказать:
"Ну, так делайте, как знаете".
Винуа в тот же день занял форт целым полком, и когда 20-го марта инсургенты явились, наконец, чтобы в свою очередь занять его — им отвечали, что будут стрелять в них картечью — и они принуждены были удалиться.
За нападение на Монмартр и смерть нескольких национальных гвардейцев, товарищи их отомстили в ту же ночь расстрелянием генералов Леконта и Клемана Тома. Первый был начальником несчастной экспедиции, второй захвачен в то время, когда он, переодевшись в светское платье, бродил около Монмартра, чтобы выведать намерения инсургентов. Этою жестокою и, во всяком случае, бесполезною казнью они хотели произвести окончательный и невозвратный разрыв между ними и правительством.
Прошедшее этих генералов не представляло, впрочем, никаких выдающихся заслуг. Леконту было 53 года, и в последнее время он участвовал в сражениях при Шантильи и Шатору.
Клеман Тома был квартирмейстером при Луи-Филиппе, но недовольный правительством, сделался ответственным редактором газеты “National”, обязанным отсиживать в тюрьме за настоящих редакторов по судебным приговорам. За это в февральскую революцию его сделали генералом, и во время июльского восстания он подавлял его самым энергичным образом.
Неизвестно, что он делал во всё царствование Луи-Наполеона; но когда в ноябре 1870 года командующий национальною гвардией генерал Тамизье вышел в отставку, видя, что правительство национальной обороны не исполняет обещаний, данных им гвардии, Тома был выбран на место Тамизье. Новый начальник гвардии всё время воевал с нею, а не с пруссаками, препятствовал её всеобщему вооружению, устранял офицеров, враждебных Трошю, распускал батальоны рабочих, обвиняя их в трусости, и представил военному министру Лефло план, как
"раз навсегда покончить с цветом парижской сволочи".
Генерал Леконт был отведён сначала в Шаторуж, где он подписал декларацию, которою обязывался не обнажать своей шпаги против Парижа, потом приказ его войскам возвратиться в свои казармы. Оттуда его отвели в улицу Розье, где импровизированный суд снял с него поверхностный допрос. Туда же привели и Клемана Тома, и после короткого допроса оба генерала были приговорены к казни толпою, составленною из их же солдат, из национальных гвардейцев, гарибальдийцев и мобилей. Напрасно один гарибальдийский офицер настаивал, чтобы несчастных судили настоящим военным судом. Разъярённая толпа требовала их смерти. Генералов притащили в сад дома № 6, связали им руки и застрелили их.
Через полчаса, в тот же день, привели двух морских офицеров, захваченных народом. Но после допроса отпустили, причём центральный комитет настаивал против казни генералов и доказывал, что он был не в состоянии помешать убийству. Шесть других офицеров, захваченных в то же утро, были отпущены инсургентами.
Мэры и муниципальные советы Парижа вместе с некоторыми членами Национального собрания предлагали ещё средства к примирению: назначение Дориана парижским мэром, Эдмонда Адана — префектом полиции и генерала Бийо — командующим парижской армией, также производство муниципальных выборов и подтверждение привилегий национальной гвардии.
Но пока в Версале раздумывали и обсуждали эти меры, все министерства, главный штаб, ратуша, национальная типография были заняты инсургентами. В несколько часов 32 баррикады были воздвигнуты на улицах, ближайших к Монмартру, Шомону и Клиши; городские заставы были заняты национальной гвардией. Генерал Шанзи, приехавший по железной дороге, был схвачен и отправлен в тюрьму, подвергаясь оскорблениям толпы.
При отсутствии всех властей центральный комитет должен был, по естественному ходу дел, взять власть в свои руки, тем более что положение было отчаянное: с одной стороны пруссаки, владевшие ещё многими парижскими фортами, могли всякую минуту вмешаться в междоусобную войну, с другой стороны – правительство, оставив город во власти инсургентов, готовилось подавить их вооружённой силой; оно сделало воззвание волонтёрам провинций, призывая их в Версаль, но департаменты не отвечали на этот призыв.
Впрочем, версальская армия быстро формировалась солдатами, находившимися в плену в Германии и возвращавшимися всякий день небольшими отрядами, вследствие заключения мира.
Инсуррекция со своей стороны, заняв форты Исли, Ванв, Монруж и Бисетр, сделала в особенности ценное приобретение в Венсенском форте, где хранились военные запасы, амуниция и 400 пушек.
Правительственный версальский журнал напечатал обширную прокламацию, в которой назначал адмирала Сессе начальником национальной гвардии, угрожал в особенности тем, что если правительство, заключив мир с прусаками, будет низвергнуто, то Париж будет неминуемо занят неприятелем.
В то же время парижский официальный журнал со своей стороны также обнародовал прокламацию, в которой предписывал назначение и выборы парижских мэров и муниципальных советников. В присутствии этой новой власти Париж не знал, на что решиться; депутаты и мэры города не смели взять власть в свои руки, и часть граждан вздумала протестовать против никому неизвестных членов центрального комитета, захвативших все административные учреждения.
22-го марта из улицы Мира на Вандомскую площадь вышла толпа в тысячу человек, большею частью не вооружённых, и с криками:
"Долой центральный комитет!"
хотела прорваться через линию караульных постов и овладеть главной квартирой национальной гвардии.
Их пригласили разойтись, но когда они продолжали оскорблять гвардейцев и хотели обезоружить их, те дали залп, и толпа обратилась в бегство, отстреливаясь из револьверов.
Жертвами схватки были два национальных гвардейца и девять тяжело раненых, в числе которых один член центрального комитета. Между нападавшими был ранен Анри де Пэн, редактор “Paris-Journal”, бонапартист, постоянно осмеивавший республику.
26-го марта произошли несколько раз откладываемые выборы мэров и муниципальных советников, и центральный комитет передал им власть. В Париже раздались громкие крики:
"Да здравствует коммуна!"
"Парижские пролетарии", -
говорил манифест центрального комитета, -
"видя измену господствующих сословий, поняли, что пробил час, когда они сами должны спасти страну, взяв в свои руки управление общественными делами. Они поняли, что им принадлежит безусловное право сделаться хозяевами своей собственной судьбы".
Но рабочее сословие не могло, конечно, вступить во владение уже готовым государственным механизмом, ведущим своё начало от времён монархии, когда она служила обществу могучим оружием в его борьбе с феодализмом. Сословие это образовало из среды своей Коммуну.
Что же такое была эта Коммуна, которую так ненавидело правительство и так боялась буржуазия?
Коммуна — территориальный участок, управляемый мэром и муниципальным советом и занимаемый гражданами, заведующими своими собственными делами. Учредительное собрание 1789 года так определило её:
"Граждане, рассматриваемые со стороны местных отношений, происходящих от соединения их в городах или сельских участках, составляют коммуны".
Но права и привилегии коммун в разные исторические эпохи и в разных странах так различны, что их нельзя подвести под один уровень. Русским словом “община” назвать её нельзя, потому что наше слово заключает в себя понятие и общинного владения или пользователя, чего не допускали коммуны западной Европы.
Ламеннэ называет коммуну государством в миниатюре, Ботэн видит в ней основу социальной организации, Лабуле — школу свободы. Это ассоциация нескольких семей, живущих в определённой местности, заботящихся о своих правах и своих интересах. Образование и развитие коммун, их борьба с враждебными элементами, представляют любопытную страницу в истории народов, хотя история до последнего времени более политическою, чем экономическою стороной событий. Мы можем представить только самый краткий очерк истории коммун, чтобы видеть, чем различалась Парижская Коммуна 1871 года от её предшественниц.
Происхождение коммуны восходит к первым векам основания человеческих обществ, хотя первобытные общества, как еврейские колена в Палестине или греческие в Аттике, были скорее маленькие государства, чем общины. В Греции и её колониях город всегда смешивался с государством. Только в Риме развилось муниципальное или коммунальное управление, и то не в самом городе, а в покорённых им областях. Тридцать латинских городов, покорившихся Риму в начале V века до Р.Х., после долгой борьбы сохранили свои местные права и прежние законы (jus Latii). Здесь явилось в первый раз различие между государственными и гражданскими правами. На последние Рим мало обращал внимания. Что ему было за дело, что какие-нибудь Вейи продолжали сами собирать и распределять свои доходы и издавать законы, относящиеся к местному управлению. Отняв у них право суда, право войны и мира и заключения союзов между собою и с другими народами, Рим лишил силы своих бывших врагов, а в борьбе с новыми врагами прежние могли принести ему существенную пользу; поэтому не следовало лишать их гражданских прав, не мешавших развитию государства.
В этом отношении Рим долго следовал мудрой политике. Народам, оказывавшим ему упорное сопротивление, он давал звание союзников (civitas foederatae) и ставил их совершенно в те же отношения, в каких находились в средние века вассалы к своим сюзеренам. Такими привилегиями пользовались провинции Малой Азии, города Бельгийской Галлии и др. Гораздо в худшем положении находились города, присоединённые Римом под названием Vectigales и колонии галлии Нарбонской, по границам Мёзии, Иллирии, Паннонии.
Впоследствии императоры охотно давали городам муниципальные права, хотя права эти простирались далеко не на всех жителей города или данной местности. Так, не говоря уже о рабах, которых закон признавал вполне бесправными, обширный класс населения – tributarii, оставался крепким земле, и хотя обрабатывал землю для себя, но мог быть продан вместе с нею.
Муниципии управлялись лицами по выбору – декурионами, пользовавшимися во всех местных делах полною независимостью по отношению к центральной власти; они имели право решать даже некоторые судебные дела. В таких городах не было собственно никакой полиции, а присмотр за рынками, путями сообщения, зданиями и общественною безопасностью принадлежал эдилам. В некоторых местностях звание декурионов было наследственное. Город сам назначал налоги и распределял их, сам отдавал себе в них отчёт; Рим требовал только уплаты дани, поддержания путей сообщения и пополнения магазинов военных запасов. Эта незначительная связь между центром управления и управляемыми и была причиною того, что во время падения Рима целые провинции так легко отторгались от метрополии.
Последний удар муниципиям нанесло вторжение варваров и христианство. Константин дал духовенству преимущество перед светскою властью; оно судило некоторые проступки и пользовалось юрисдикцией в гражданских делах; постепенно оно проникало и в местное управление. Епископ сделался администратором; он наблюдал за общественными работами и располагал доходами города, вмешивался в назначение муниципальных агентов. Наконец издан был декрет, которым все акты гражданской жизни должны были представляться на утверждение церкви. Везде начали возвышаться храмы, но общественные здания пришли в упадок; населялись аббатства, но города пустели; имущества стали завещать церквам. Религиозный фанатизм усилился, но патриотизм погас; иначе и не могло быть: церковь — духовное общество; судьба государства и перемены правления мало трогают её. Какой энергии можно требовать от лиц, живущих не от мира сего, возлагающих все свои надежды на награды и блаженства в лучшем мире? В то время когда варвары осаждали города, гражданам проповедовали только покорность воле провидения. Немудрено, что города быстро падали под напором внешней грубой силы.
Эпоха переселения народов и вторжения германских племён в римский мир представляет картину всеобщего распадения. Особенно тяжело было вторжение в Галлию варваров-франков, уничтоживших все следы цивилизации более просвещённых варваров-готов. Франки были язычники, готы исповедовали учение Ария, но церковь не колебалась между еретиками и язычниками и приняла сторону последних.
Франки сначала мало заботились о приобретении земель, гораздо более интересовались движимым имуществом покорённых ими племён и оставляли им большею частью их старинные права; но имущества, конечно, были все ограблены, и немногие из городов сохранили следы своих прежних учреждений.
Победители ввели почти везде свои законы, составленные скорее для лагерей кочевых армий, чем для городов. Начальники отдельных отрядов — графы и герцоги, пользовавшиеся почти полной независимостью по отношению к своим сюзеренам, ввели повсюду в своих владениях феодальную и ленную систему. Эти мелкие тираны захватили вскоре в свои руки всё, что могли: они присвоили себе земли частных лиц, а жителей обратили в крепостное состояние; даже городских жителей феодальные владельцы имели право продавать своим соседям.
Это ужасное положение не могло, однако, быть продолжительно: человеческое достоинство, попранное, униженное, оскорблённое, должно было, наконец, воспрянуть и сбросить с себя невыносимое иго. В стране, полной воспоминаниями великого прошлого, хотя и более других опустошённой варварами, возникли первые зачатки свободных общин. В лагунах Адриатики нашли убежище племена, бежавшие от гуннов и лангобардов. Там возникли многочисленные города под верховной властью Венеции; ближайшие к ней города — Милан, Пиза, Генуя, - последовали её примеру и устроились на демократических началах. Города Средней Италии — Амальфи, Гаэта, Неаполь, - ещё в VII веке сбросили с себя власть Восточной Римской империи.
Верхней Италии возвратил её муниципальное устройство император Оттон I, заслуживший скорее название великого, чем франкский монарх Карл, не оставивший после себя никаких прочных учреждений. Оттон не давал городам письменных гарантий, но оставил их организоваться, как они сами хотят. Уже в X веке под покровом саксонского дома северная Италия покрылась муниципиями до того сильными, что они могли в следующих веках сопротивляться самим императорам, сделавшихся их врагами. Муниципии процветали, несмотря на различие управлявших ими сословий; так, в Болонье преобладало влияние юристов и дворян; в промышленной и торговой Флоренции аристократическая буржуазия одинаково отвергала участие в управлении дворянства и народа. В Генуе, напротив, в правители избиралось только высшее дворянство.
Все эти муниципии устанавливались по образцу миланской, где власть принадлежала двум консулам, избираемым каждый год. Один из них был верховным судьёй, другой – начальником милиции. Исполнительная власть принадлежала совету, без которого консулы не могли постановлять своих решений. Избирательный сенат вырабатывал законопроекты для представления их народному собранию, состоявшему из всех граждан и собиравшемуся по звону колокола на главную площадь для того, чтобы отвергнуть или принять предлагаемые законы. Муниципиям принадлежало право войны и мира; они пользовались полной свободой во всё продолжение X и XI века.
Если благосостояние их было непродолжительно – виною этому распри пап с германскою империей и соперничество городов между собой. Между Павией и Миланом, Генуей и Пизой, Пизой и Флоренцией начались истребительные войны; одни города принимали сторону императоров, другие — пап. Ломбардская лига, составившаяся из пятнадцати городов, после десятилетней борьбы сломила силы германского императора в XII столетии, но разошлась после победы и потеряла от этого все плоды своих усилий.
В XIV столетии Италия потеряла уже всю свою воинскую доблесть, в ней не было более ни граждан, ни воинов. Подесты для своей защиты нанимали кондотьеров. Германские императоры снова приобрели в Италии полную власть, которой не могло противиться ослабевшее папство. Муниципии превратились в герцогства. Миланом деспотически правили Висконти; Вероною и Виченцею — Ласкала [делла Скала]; Феррарою и Моденою — д'Эсте; Мантуей и Реджиею — Гонзаги; Флоренцией — Медичи.
По образцу миланской муниципии устроились и города Фландрии, процветавшие уже в XII веке; только в них труд образовался в корпорации, имевшие каждая свой устав. Ткачи, суконщики, красильщики, мясники, пивовары и др., - все имели свои хартии, своих избранных начальников, свои знамёна, свою полицию; в то же время они все были солидарны между собой; у каждого города Фландрии была своя писаная конституция. Антагонизм сословий возбудил вскоре и там междоусобия: цехи враждовали одни с другими.
В конце XIII века во Фландрии уже не было крепостных; существовала полная свобода обучения; старшины и бургомистры заключали союзы с иностранными властителями; богатство страны возбудило зависть Франции, которая вмешалась в дела соседей и стала грабить её, в чём ей усердно помогали графы фландрские. Начались беспрерывные войны и страдания. Разбив французов при Куртрэ, города Фландрии начали воевать между собою. Вражда между Гентом и Брюгге достигла огромных размеров. Разорение страны довершили французские кондотьеры. Только во время владычества герцогов бургундских коммуны вошли в прежнюю силу.
В Генте тринадцать выборных лиц заведовали административною частью; тринадцать других — судебною.
Граждане разделялись на три корпорации; мещане, живущие своими доходами, глава которых был и городским головою; сословие ткачей со своим старшиною и пятьдесят два промышленных цеха, каждый с особым старшиною. Всякий старшина имел право созывать общее собрание; для этого ему стоило только развернуть своё знамя на рынке и сделать воззвание к народу. Эти привилегии были отняты Филиппом Добрым. Двадцать тысяч гентских жителей, последних защитников свободы коммуны, погибли при Гавре.
В самой Франции, после борьбы с феодалами, коммуны тотчас же подпали всей тягости королевской власти. Ещё более непримиримым врагом коммун было духовенство. В средние века церковь захватила в свои руки все власти: гражданскую, политическую, судебную и пр. У епископа был свой двор, своё войско, свои крепости, свои камергеры. Духовенство налагало непомерные налоги, взимало подати со всего. Сомневаться в его власти было преступлением, восставать против неё — святотатством. Чтобы противиться его притязаниям, коммуны должны были составить из себя род постоянной народной милиции. Коммуны Тулузы и Руана имели даже право судить и казнить преступников. Везде господствовало выборное право, назначавшее мэра, старшин, присяжных, синдиков, консулов и др. Не достигнув развития и процветания итальянских и фламандских коммун, французские коммуны не испытали ни тяжёлых потрясений, ни беспощадных преследований.
Древнейшая муниципальная организация Парижа состояла из сословия торговцев, глава которых носил звание "купеческого старшины". Это было очень важное лицо в городском управлении. При Филиппе-Августе город собирал в свою пользу доходы с навигации по Сене. Король охотно призывал в свой совет граждан города и, уезжая в крестовый поход, доверил им хранение своего личного имущества.
Знаменитый парижский старшина Этьен Марсель задумал в половине XIV века совершить реорганизацию не только одного города, но и всего общества. Собранные им генеральные штаты декретировали политическое равенство всех граждан, уничтожение всех привилегий, всесословную подать, всеобщую воинскую повинность и коренную реформу судов и администрации. Это была полная революция, к сожалению, преждевременная, и поэтому неудавшаяся. И Марсель погиб, не осуществив своих намерений. Абсолютная монархия подавила вскоре даже зачатки этих плодотворных начал.
В Германии вольные города возникли вместе с развитием торговли. Конфедерация этих городов постоянно враждовала с феодализмом и достигла вскоре громадных размеров в Ганзейском союзе. Это был союз не только оборонительный, но и наступательный между городами, соединёнными их торговыми интересами. К Ганзе принадлежали кроме Кёльна, Гамбурга, Любека, Ахена и польский Гданьск, и Рига меченосцев, и норвежский Берген, и русский Новгород. Тридцатилетняя война уничтожила благосостояние ганзейских городов.
В Испании первые городские конституции — фуэросы — относятся к XI веку. В них преобладали уважение к человеческому достоинству и личная независимость. Между властителями и гражданами существовало полное согласие до тех пор, пока мавры угрожали стране. Единодержавие Карла V положило конец всем привилегиям и хартиям.
Вильгельм-Завоеватель, высадившись в Англии, предоставил своим спутникам раздел завоёванной ими территории и, чтобы сохранить за собою такие древние муниципии, как Йорк и Лондон, оставил им все их привилегии. Наследники его, опираясь также на города и местечки, давали им хартии и сохраняли их прежнее устройство.
Парламент, состоявший прежде из пэров и прелатов, должен был уже в половине XIII века допустить в свою среду двух депутатов из каждого города, занимавшихся, правда, только назначением и распределением налогов; но у кого в руках деньги, тот может завладеть и всею властью в стране, что действительно и случилось впоследствии. В то время, когда коммуны падали во всей Европе, в Англии целая избранная палата получила название “палаты общин” или комонеров.
Но нигде средневековое устройство коммун и муниципий не могло сохраниться при развитии духа национальности в государстве. Нельзя было бы ввести ни гражданского равенства, ни единства судебных и административных узаконений, если б каждая коммуна, основываясь на своих старинных правах, обычаях и привилегиях, противилась принятию мер, общих для всего государства.
Учредительное собрание 1789 года уничтожило не только муниципии, но и провинции древней Франции. Стремясь создать страну единую и нераздельную, собрание постановило, что все коммуны должны пользоваться одинаковыми правами и называться муниципиями.
В последний раз коммуна возродилась с новою силою во Франции после революции 1789 года; до неё Париж разделялся на 21 квартал, и муниципалитет его состоял из главы купеческих старшин, четырёх старшин и 36-ти советников. Все эти звания были наследственны или замещались по назначению короля. Муниципалитет был настоящей аристократией среди высшей буржуазии.
Декрет, созывавший Генеральные штаты, разделил Париж на 60 округов, но прежде чем они образовались в муниципию, в городе возникла другая, чисто революционная власть из собрания избирателей в членов Генеральных штатов. При известии о враждебном настроении двора и намерении его распустить Национальное собрание, избиратели эти в числе 300 начали сходиться сначала в частном доме, потом в ратуше. Незадолго до взятия Бастилии они смело захватили в свои руки, во имя народной безопасности, большую часть муниципального управления, созвали округа, сформировали национальную милицию и назначили постоянный комитет для охраны публичного спокойствия.
Это собрание избирателей действовало, впрочем, вяло, нерешительно и было увлечено вперёд народным движением. Уже после взятия Бастилии оно захватило в свои руки управление городом и избрало Байи парижским мэром, а Лафайета — начальником Национальной гвардии. Этот муниципалитет был всё-таки подозрителен народу, так как в нём было много реакционеров, и он постановил обезоружить работников, стеснял свободу печати и пр., а когда король явился в ратуше, постановил воздвигнуть ему статую и провозгласил его “восстановителем свободы нации”. Байи сказал даже, что 14 июля народ снова “завоевал себе своего короля”. Парижские округи восстали против этого наивного увлечения и отправили в муниципалитет по два депутата из каждого округа, чтобы составить план управления городом.
30 июля 120 лиц, избранных округами, собрались в ратуше и приняли название представителей парижской коммуны. Они подтвердили назначение Байи и Лафайета, открыли благотворительные мастерские для рабочих без занятий, деятельно занялись устройством хлебных складов, полиции, национальной гвардии.
Предметы ведения этих лиц не были, однако, точно определены. При множестве занятий число членов увеличено до 300, и новое собрание представителей коммуны принялось энергически преследовать заговоры роялистов. Комитет его возбудил процессы Ламбеска, Безанваля и Фавраса.
Шестьдесят членов собрания составляли администрацию, 240 остальных — общий совет. Вследствие столкновений с мэром Байи, представители коммуны подали в отставку.
Национальное собрание выработало для них новый устав, разделявший Париж на 48 отделов (sections). Избирателями в муниципалитет могли быть только граждане, уплачивающие прямой налог, равный трём дням подённой платы. Собрания этих избирателей назначали всех чиновников отдела, мировых судей, полицейских комиссаров и пр. Коммуна состояла из мэра, 16 администраторов, 32 членов муниципального совета, 96 членов общего совета, прокурора с двумя помощниками, секретаря с двумя помощниками, казначея, архивариуса и библиотекаря.
Выборы всех этих лиц подвергались довольно сложной процедуре. Срок службы был двухгодичный. Мэр получал 72.000 франков жалованья, прокурор — 15.000, его помощник и секретарь — 6.000, полицейские администраторы — 3.000, остальные члены общего совета не получали никакого содержания.
Обязанности мэра заключались в наблюдении за всеми частями администрации, но сам он ничем не управлял. Он мог остановить всякую меру, но обязан был в течение суток доложить о ней в общий совет. Мэр председательствовал с совещательным голосом во всех отделениях и занимал первое место во всех процессиях.
Между 16 администраторами разделялось управление продовольствием, полицией, финансами, общественными учреждениями и публичными работами. Общий совет, заведывавший всем, что касалось города, издавал декреты по предложению членов или прокурора, издавал или кассировал постановления отделений и проч.
Во время своего высшего могущества, в эпоху террора, коммуна была настоящим парижским конвентом, нередко господствовавшим над самим Национальным конвентом.
Новая коммуна сформировалась в октябре 1790 года. Она сделалась ненавистною революционерам за то, что провозгласила военное положение после убийств на Марсовом поле. При возобновлении в ней, по уставу, половины членов в конце 1791 года, в неё вошли лица с более радикальным направлением. Мэром был избран Петион, прокурором Манюэль, Дантон его помощником.
При вторжении народа в Тюльери 20-го июля 1792 года часть коммуны считала необходимым, чтобы народ произвёл давление на короля, с целью побудить его к утверждению декретов, назначению министров патриотов и к личному принятию принципов революции; но Петион с другими членами коммуны отправился в Тюльери, чтобы побудить народ удалиться, заявив свои желания, - и таким образом коммуна содействовала очищению дворца. Несмотря на это, двор имел неосторожность сменить Петиона и Манюэля. Тогда весь Париж вскричал:
"Да здравствует Петион!" -
и отставка его и Манюэля, утверждённая королём, была отменена Национальным собранием; мэр и прокурор с торжеством заняли своё прежнее место.
Большинство коммуны было на стороне низвержения короля, но хотело употребить для этой цели легальные меры. В заседании 9-го августа каждый отдел избрал трёх комиссаров с неограниченными полномочиями для спасения отечества, и эта “коммуна 10-го августа” после падения королевской власти образовала из себя “наблюдательный комитет”, в который вступил Марат и который напрасно обвиняют в сентябрьских убийствах.
При известии об убийствах в парижских тюрьмах коммуна оказала больше деятельности, чем Национальное собрание: она отправила комиссаров, чтобы остановить пролитие крови и охранила Тампль, которому угрожали убийцы. Она энергически отвергла всякую солидарность с наблюдательным комитетом и выказала столько же энергии, как и патриотизма, организовав общий набор парижан в армию.
В Конвенте коммуна постоянно боролась с жирондистами, поддерживаемая монтаньярами. При новых выборах 1792 года в ней получил преобладание революционный элемент.
30-го мая 1793 года 42 секции Парижа восстали против Конвента и, учредив общий революционный совет, потребовали удаления, потом казни жирондистов. В это время власть коммуны была выше власти Конвента: она настояла на уничтожении католического культа, посылала комиссаров в департаменты, сделала очень много для улучшения управления госпиталями, продовольствием города, общественной благотворительностью; но комитет народного благосостояния ограничил власть коммуны и положил начало централизации.
Робеспьер казнил прокурора коммуны Шометта и помощника его Эбера, сменив мэра Паша. Многие из членов коммуны были заключены в тюрьму. Собрания её происходили только два раза в месяц. Несмотря на это, коммуна приняла сторону Робеспьера 9-го термидора, но Конвент уничтожил её, отправив более ста её членов на гильотину.
Управление Парижем было вверено комиссиям, назначенным правительством. Во время восстания в прериале III года инсургенты, захватив ратушу, пытались восстановить коммуну, но Конвент, подавив восстание, отнял у секций их артиллерию и так очистил их, что забравшихся в них роялистов спустя полгода надо было разгонять пушками 13-го вандемьера.
Конституция III-го года разделила Париж на 12 округов с муниципалитетом и мэром в каждом округе; секции обратились в отделения, где заседали полицейские комиссары.
С тех пор коммуна не возрождалась более, и только в 1848 году Собрие настаивал на необходимости её возрождения в своей газете, названой им “Парижская коммуна”. Издание этой газеты, где работали, под охраною волонтёров из рабочей бригады, редакторы в блузах и с двумя пистолетами, заткнутыми за красным поясом, прекратилось через три месяца после вторжения в типографию её национальной гвардии, уничтожившей печатные станки и набор. Собрие был посажен в тюрьму, откуда вышел только через несколько лет, умирающим и помешанным.
Коммуна была враждебна не только монархическому, но и парламентскому правлению. По мере того как прогресс современной промышленности увеличивал сословную рознь между трудом и капиталом, парламентаризм стремился к порабощению труда, и каждая революция была только сословною борьбою.
В 1830 году во Франции власть перешла из рук поземельных собственников в руки капиталистов, непосредственных врагов рабочих.
Парламентская республика 1848 года была, по словам Тьера, формою правления, наименее разделявшею различные фракции господствующих сословий; зато она открыла пропасть между этими сословиями.
Ввиду грозившего восстания пролетариата, имущие сословия были поставлены в необходимость предоставить исполнительной власти широкое право преследования и этим лишили Национальное собрание всех средств к обороне против исполнительной власти, которая в лице Луи-Наполеона, и разогнала собрание.
Вторая империя, совершая государственный переворот, утверждала, что она защищает интересы крестьян, т. е. обширную массу производителей, не замешанную непосредственно в борьбе между трудом и капиталом. Основываясь на том, что она сломила подчинение правительства капиталистам, Империя выдавала себя за спасительницу рабочего сословия и рассчитывала объединить все классы общества, воскресив ложный призрак национальной славы. Империя явилась действительно единственно возможною формою правления, так как все убедились в неспособности буржуазии управлять народом, а рабочее сословие и не заявляло притязаний на эту способность. Немудрено, что все державы приветствовали Вторую империю, как спасительницу общества. Под её правлением торговая, промышленная и в особенности биржевая спекуляция достигли громадных размеров, наряду с наглым блеском безумной роскоши, нажитой плутовством и преступлением.
Самым вопиющим скандалом французского общества и источником его порчи была Вторая империя. Прусское вторжение обнаружило всю гнилость этой государственной власти и спасённого ею общества. Необходимость реформ в этом обществе доказывалась криками, при которых пала с таким позором Вторая империя; крики эти были:
"Да здравствует социальная республика!"
Когда Париж увидел, что бордосское собрание не только не думает о социальных реформах, но и склоняется к монархизму в его более ненавистной для народа форма — легитимизма, он поднялся против правительства. Париж мог сопротивляться Версалю только потому, что осада освободила его от армии, место которой заступила национальная гвардия, состоявшая преимущественно из рабочих. Поэтому первый декрет коммуны 1871 года уничтожил регулярное войско и заменил его вооружённым народом.
Коммуна образовалась из муниципальных советников, выбранных округами Парижа посредством всеобщей подачи голосов; члены её были сменяемы и ответственны и состояли преимущественно из рабочих. Они соединяли в себе исполнительную и законодательную власть. Все общественные должности в ней оплачивались заработной платой. Полиция потеряла свою правительственную власть и сделалась простым исполнительным орудием. Уничтожив армию и полицию, коммуна уменьшила и ограничила власть католического духовенства, этого орудия умственного порабощения народа; она лишила церкви и монастыри их имущества и доходов. Патеры должны были, по образцу своих предшественников, жить приношениями верующих. Все учебные заведения были освобождены от вмешательства церкви и государства и открыты для народа бесплатно. Судьи сделаны выборными и сменяемыми.
Парижская Коммуна должна была служить образцом всем городам Франции. Заведывание делами сельских общин каждого департамента должно было принадлежать собранию уполномоченных, заседающему в главном городе округа. Таким образом, устанавливалась всеобщая децентрализация, не уничтожавшая нисколько единства нации.
Коммунальное устройство государства вовсе не было союзом маленьких республик, мечтою Монтескье и жирондистов: оно хотело, напротив, возвратить общественному организму все силы, которые до тех пор отнимало у него государство.
Наука народного права признаёт коммуну в двух видах, как корпорацию, аналогичную с фабриками, коллегиями, госпиталями и т. п., и как территориальный округ; поэтому, как община, она имеет право самоуправления под надзором государства, как часть территории — она должна подчиняться прямому действию центральной власти. Наука не решила ещё, в настоящее время, важного вопроса о том, в какой степени государство может допустить децентрализацию в различных органах власти, а от этого решения зависит устройство общин во всей Европе, так как общественные и народные учреждения всех наций стремятся к единству. Но какой бы системы ни держались приверженцы коммунального управления, они, конечно, не потребуют возвратить коммуне политическую, судебную и военную власть, которыми она пользовалась в периоды общественной анархии.
Парижская Коммуна 1871 года попыталась захватить все эти средневековые права и уничтожить власть государства. Понятно, что она не могла иметь успеха. Как ни плохи были правление буржуазии и деспотизм империи, но власть рабочих, высказавшаяся в таких диких формах, как вражда к интеллигенции и истребление памятников искусства и цивилизации, была ещё невозможнее. Посмотрим же, чем ознаменовала своё управление Коммуна, вышедшая из народа и действовавшая его именем.
Владимир Рафаилович Зотов и Парижская Коммуна 1871 г.: трагедия объективности
(Продолжение следует)
