Русский писатель Всеволод Михайлович Гаршин (1855-1888) прожил очень короткую жизнь, которая была омрачена его неизлечимой болезнью.
Все воспоминания о Гаршине, приведённые в данном выпуске, взяты из литературных дневников Фёдора Фёдоровича Фидлера (1859-1917), крупнейшего переводчика произведений русских писателей и поэтов на немецкий язык.
Фидлер (настоящее имя Фридрих Людвиг Конрад Фидлер) происходил из семьи поволжских немцев, но родился и всю жизнь провёл в Петербурге. Он с раннего детства прекрасно владел русским языком, а со студенческих лет вошёл в литературную жизнь столицы и был лично знаком со многими российскими литераторами того времени.
Предлагаемый вашему вниманию выпуск составляют, в основном, извлечения из дневников Фидлера, лишь иногда немного переработанные.
Фидлер познакомился с Всеволодом Гаршиным в октябре 1883 года. Вот его первые впечатления о писателе:
"Ему 28 лет, и облик его производит, на первый взгляд, неприятное впечатление, но постепенно он располагает к себе глубокомыслием и одухотворённостью. Со мной он вёл себя по-товарищески просто, радушно, скромно и искренне... Мы говорили о новейшей русской литературе, пили кофе, курили и расстались, пообещав обменяться визитами".
Самую подробную запись о Гаршине Фидлер сделал в своём дневнике 1 декабря 1883 года:
"Он служит секретарём в железнодорожной компании и занят лишь три-четыре часа в день (контора находилась тогда в здании Александринского театра).
Он нигде не учился, но был одно время вольнослушателем в нашем университете.
Мы заговорили о "Красном цветке".
"Был ли у Вас такой же объект наблюдения?"
"Да, я сам".
Я не вполне его понял и вопросительно на него посмотрел; он опустил голову и мрачно сказал:
"Когда мне было 18 и 25 лет, я страдал от умопомешательства; но меня вылечили... Докуривая сигарету, я касался языком остывшего пепла и говорил о мазях и кислотах — совсем как герой моего рассказа... Однажды началась ужасная гроза; я боялся, что погибнет весь дом и, чтобы избежать этого, распахнул окно и стал держать палку у крыши (моя комната находилась в верхнем этаже) — я хотел сделать моё тело громоотводом".
Он прост, откровенен и радушен, хотя мне порой казалось, что он не вполне излечился от своей болезни".
"Тип внешности у него, скорее, восточный, нежели русский; но он уверяет, что
он — чистокровный русский. Татары и евреи заговаривают с ним на улице на своём родном языке, думая, что перед ними — представитель их национальности".
"У него своеобразная манера сидеть. У меня дома я обратил внимание, что он
сидит на корточках, т.е. взобравшись с ногами на стул и опустив туловище,
- казалось, сидит безногий человек. Точно также, поджав ноги, сидел он и
сегодня в углу широкого дивана".
Дополняет представление о Гаршине следующие записи:
"Он был приветливым, тихим человеком, доверчивым и способным вызвать доверие, но его нельзя назвать сердечным;
я ни разу не видел его смеющимся — лишь улыбающимся;
не помню, чтобы он хоть раз говорил о своей радости или боли — эти чувства никогда не отражались на его лице;
ни разу не слышал, чтобы он удивлённо воскликнул, поморщился от недовольства, выразил восхищение — он всегда оставался ровным"
.
"Живопись он понимал и любил, музыку — нет".
Гаршин довольно много знал о своей болезни, что следует из записи Фидлера от 11 февраля 1884 года:
"Вчера заехал за Всеволодом Гаршиным и отправился вместе с ним к известному писателю Якову Петровичу Полонскому. По дороге он признался, что его — с этим согласен и психиатр — каждый день может настигнуть припадок его застарелой, однажды излеченной болезни — умопомешательства. Рассказывал мне о своих наблюдениях за симптомами, описал ощущения, которые вызывает в нём нарастающая болезнь, и сердце моё трепетало от сострадания к несчастному".
К сожалению, Фидлер почти не сохранил отзывов Гаршина о современных российских писателях:
"В моей памяти сохранились лишь очень немногие из его отзывов о русских писателях.
Он принимал талант Минского, но не слишком любил его как человека.
Надсона же признавал и как поэта, и как человека.
Посмеивался над стихами Случевского, особенно — над его искусственным языком и надуманной формой".
Было у Гаршина и то, что теперь называется хобби:
"Его любимым домашним занятием было переплетать книги; для этого он имел все необходимые инструменты. Нередко он занимался этим и тогда, когда у него сидели гости; он слушал, рассказывал и сшивал отдельные листы".
Прекрасно характеризует Всеволода Гаршина, как очень скромного человека, такой случай.
В апреле 1887 года Фидлер встретил Гаршина, который только что вернулся с Юга. Фидлер
"обрадовался, увидев его загорелое, дышащее здоровьем лицо. В руке он держал что-то небрежно завёрнутое в бумагу и напоминающее венок.
"Что это у Вас?" -
спросил я его.
"А это листья с пушкинского дерева в Гурзуфе... Я собираюсь подарить их нынче вечером Полонскому и сказать стихами, что мне явилась тень Пушкина и велела передать этот венок ему, Полонскому".
Вечером мы сидели на юбилее Полонского. Один тост сменяет другой, произносятся речи — Гаршин сидит как ни в чём не бывало. Когда я спросил его, чего же он медлит, он ответил:
"Нет, не буду. Ведь это так нескромно: мне явилась тень Пушкина!"
На том и кончилось".
Гаршин знал, что он может умереть в любой момент, однако у него были широкие литературные планы:
"Год назад [в 1887] он принялся старательно и всесторонне изучать петровскую эпоху; он собирался написать роман из жизни Петра Великого".
Во время беседы Гаршин часто ставил своих собеседников в тупик неожиданными вопросами. Вот парочка зарисовок подобных случаев, сделанных Фидлером.
"Это было однажды у Полонского. Мы стояли у письменного стола, и Гаршин вдруг говорит:
"Представьте себе две горящих свечи - одна большая, другая маленькая. Какую из них следует погасить, чтобы обе стали одинаковой длины?"
"Большую", -
мигом ответил я.
"На этом попадается почти каждый", -
улыбнулся он".
"В другой раз - у него дома - он спросил меня:
"Можете придумать рифму к слову “Америка”?"
"Валерика".
"Что это значит?"
"Родительный от “Валерик”".
"Нет, нужно в именительном".
"Тогда не знаю".
“Истерика”."
Надсон был близким другом Гаршина, поэтому нет ничего удивительного в том, что Фидлер познакомился с Надсоном в доме у Гаршина:
"С Семёном Яковлевичем Надсоном я познакомился у Всеволода Гаршина в понедельник 23 апреля 1884 года. Он носил усы; офицерский мундир был ему очень к лицу. Не подозревая, что в будущем он станет так знаменит, я ограничился в записях того дня лишь одной пометой:
"Держится просто, сердечно и мило".
Помню лишь, что он читал вслух своё стихотворение “Герострат” и демонстрировал с помощью Гаршина способ чтения мыслей. Намеренно говорю: способ.
Каждый из присутствующих должен был записать на бумаге короткий вопрос и сложить листок. Надсон собрал все билетики, заложил руки за спину, затем вынул один билетик, приложил его ко лбу, придал своему лицу таинственно задумчивое выражение, произнёс какой-то ответ, затем развернул листок и прочитал вопрос, который в точности соответствовал ответу, - эффект был огромен.
Уступив нашим просьбам, они разъяснили, в чём здесь хитрость. Гаршин уже заранее сообщил читателю мыслей, какой вопрос он напишет на листке бумаги, и Надсон положил этот листок на самый низ. Взяв билетик сверху, он отвечал на предыдущий вопрос, а новый вопрос запоминал и отвечал на него в следующий раз. Эта изящная игра требует немалой сноровки, которой вполне обладал Надсон".
4 марта 1887 года состоялись похороны С.Я. Надсона. Фидлер с женой уже были на кладбище, когда подъехал фиакр, и из него выскочили Гаршин и Плещеев и подошли к ним.
Фидлер долго гулял с Гаршиным по “Литераторским мосткам”.
"Позже он [Гаршин] стал читать своим тихим маловыразительным голосом стихотворение Полонского на смерть Надсона; читал наизусть, сбился в середине и отошёл в сторону.
Когда тело поднесли к могиле, мы все стояли, поддерживая друг друга, на железной ограде. Кто-то из молодёжи стал срывать себе на память цветы и листья с многочисленных венков, и Гаршин вслух возмущался этим “варварством”, что, впрочем, не помогло".
Во время похорон Надсона произошёл эпизод, который привёл многочисленную публику в некоторое замешательство:
"К ещё незакрытому гробу приблизилась, качаясь, юношеская фигура в лёгком поношенном пальто, с потёртым цилиндром на голове, из-под которого выбивались наружу длинные пряди волос грязно-жёлтого цвета.
"Надсон! –
прокричал он сдавленным голосом, дико взмахивая руками, -
я любил тебя! Я хотел с тобой познакомиться, а теперь ты умер! Надсон, я любил тебя!"
Прокричав и качнувшись назад, он затерялся в изумлённо расступившейся перед ним толпе.
"Кто этот эксцентрик?" -
спросил я стоявшего рядом со мной Всеволода Гаршина (мы с ним держали венок из искусственных цветов).
"Поэт Константин Михайлович Фофанов".
"Не знаю такого".
"Не знаете? О, вокруг него сложилась целая секта поклонников его музы!"
"Но он выглядит прямо как сумасшедший! Или это поэтическое безумие?"
"Он ведёт кошмарный образ жизни, рассказывают вещи, от которых волосы дыбом становятся..."
О последней болезни и о смерти Гаршина я ничего говорить не буду, отмечу лишь, что на похоронах Гаршина выступали многие известные люди того времени, в том числе Анатолий Леман [очень интересный и разносторонний человек] и Иероним Ясинский.
Фидлер описание похорон Гаршина закончил такой заметкой:
"Потом Минский стал читать своё стихотворение, при этом неоднократно останавливался, закрывал лицо руками и всхлипывал, что мне — и другим — показалось притворством; стихотворение заканчивалось патетическими словами, обращёнными к Гаршину и Надсону:
"Без вас нам тяжело, без вас нам стыдно жить!"
Это совершенно безответственная фраза, и вообще слишком много шумят о покойном как о писателе: и как его только не именуют - звездой, освещающей путь к истине, апостолом любви к ближнему и т.д.!
Вполне вероятно, что Гаршин был (так гласит надпись на одном из венков) "безупречным человеком", возможно также, что русская литература утратила в нём, как сказал профессор Сергеевич, свои лучшие надежды, - покойный, бесспорно, являл собой многообещающий талант, однако вехой в развитии русской литературы он не был и никогда не будет".
Указатель имён
Виктор Петрович Буренин (1841-1926).
Анатолий Иванович Леман (1859-1913).
Николай Максимович Минский (Виленкин, 1856-1937).
Семён Яковлевич Надсон (1862-1887).
Алексей Николаевич Плещеев (1825-1893).
Яков Петрович Полонский (1819-1898).
Василий Иванович Сергеевич (1857-1910).
Константин Михайлович Фофанов (1862-1911).
Иероним Иеронимович Ясинский (псевд. Максим Белинский, 1850-1931).
