Очередной выпуск, посвящённый Чехову, я хочу посвятить “взгляду со стороны”, то есть тому, как видели самого Чехова и его творчество некоторые из известных современников Антона Павловича. Личности и творчеству Антона Павловича Чехова посвящено огромное количество работ, но с подачи Бунина я решил остановиться на двух из них.
Одна из лучших статей о Чехове в дореволюционной России принадлежит перу Льва Шестова. [Лев Исаакович Шварцман (1866-1938) – выдающийся и очень оригинальный российский философ.] Статья называлась “Творчество из ничего” и была опубликована в 1908 году.
Вторая работа, которая предложена вашему вниманию – это “Сердце смятённое” М. Курдюмова [псевдоним религиозной писательницы Марии Александровны Каллаш, урождённая Новикова (1886-1955)], которая была написана в эмиграции и издана в 1934 году.
Вашему вниманию будут представлены довольно обширные выдержки из этих работ, которые иногда сопровождаются комментариями Бунина.
Вначале предоставляю слово Льву Шестову:
“Молодой Чехов весел, беззаботен и, пожалуй, даже похож на порхающую птичку... но с 1888-1889 годов, когда ему было 28-29 лет, появились две вещи: “Скучная история” и “Иванов”... ”Мы никогда не узнаем, что произошло с Чеховым за то время, которое протекло между окончанием “Степи” (1888 г.) и появлением первой драмы “Иванов” и “Скучной истории... Иванов сравнивает себя с надорвавшимся рабочим”.
В этом месте Бунин не удержался и записал:
“Шестов думает, что Чехов тоже надорвался и
“не от тяжёлой большой работы, не великий, непосильный подвиг сломил его, а так пустой незначительный случай сломил его... и нет прежнего Чехова, весёлого и радостного, а есть угрюмый, хмурый человек”.
Шестов продолжает:
“Чехов был певцом безнадёжности. Упорно, уныло, однообразно в течение всей почти 25-летней литературной деятельности только одно и делал: теми или иными способами убивал человеческие надежды. В этом, на мой взгляд, сущность его Творчества”.
За всё это Шестов сурово осуждает Чехова:
“...то, что делал Чехов, на обыкновенном языке называется преступлением и подлежит суровейшей каре. Но как казнить талантливого человека? Даже у Михайловского... не поднялась рука на Чехова. Он предостерегал читателя, указывая на “недобрые огоньки”, но дальше он не шёл: огромный талант Чехова подкупил риторически строгого критика”.
Но почти тут же Шестов пишет:
“Молодое поколение ценило в Чехове талант, огромный талант, и ясно было, что оно от него не отречется ... и Чехов стал одним из любимейших русских писателей".
Интересно, как это молодёжь могла оценить Чехова, если один из властителей молодёжных дум того времени, Михайловский, не слишком-то жаловал молодого писателя?
Шестов не унимается, он как будто стоит за плечом Чехова или подсматривает в окошко:
“Посмотрите его за работой. Он постоянно точно в засаде сидит, высматривает и подстерегает человеческие надежды... Искусство, наука, любовь, вдохновение, идеалы, будущее, переберите все слова, и они мгновенно блёкнут, вянут и умирают. И сам Чехов на наших глазах блёкнул, вянул и умирал - не умирало в нем только его удивительное искусство... Более того, в этом искусстве он постоянно совершенствовался и дошёл до виртуозности, до которой не доходил никто из его соперников в европейской литературе”.
Вот так прямо у Шестова и получается: вянул и умирал, причём не только физически, – и дошёл до виртуозности в своём искусстве. За виртуозность Чехова Шестову стоит вынести отдельную благодарность.
Приведу ещё несколько цитат из работы Шестова:
“Чехов был кладокопателем, волхвом, кудесником, заклинателем. Этим объясняется его исключительное пристрастие к смерти, разложению, гниению, к безнадёжности”.
(Каков вывод!)
“Единственная философия, с которой серьёзно считался и потому серьёзно боролся Чехов - был позитивистический материализм”.
(Из чего Шестов сделал такое заключение?)
“Настоящий, единственный герой Чехова - безнадёжный человек”.
“У него нет ничего, он всё должен создать сам. И вот “творчество из ничего”.
Что же это такое - “творчество из ничего”?
Николай Александрович Бердяев (1874-1948) в своей книге “Самопознание” определяет “творчество из ничего” так:
“В “Смысле творчества” я уже выразил основную для меня мысль, что творчество есть творчество из ничего, т. е. из свободы. Критики приписывали мне нелепую мысль, что творчество человека не нуждается в материи, в материалах мира. Творческий акт нуждается в материи, он не может обойтись без мировой реальности, он совершается не в пустоте, не в безвоздушном пространстве. Но творческий акт человека не может целиком определяться материалом, который даёт мир, в нём есть новизна, не детерминированная извне миром. Это и есть тот элемент свободы, который привходит во всякий подлинный творческий акт. В этом тайна творчества. В этом смысле творчество есть творчество из ничего. Это лишь значит, что оно не определяется целиком из мира, оно есть также эманация свободы, не определяемой ничем извне. Без этого творчество было бы лишь перераспределением элементов данного мира, и возникновение новизны было бы призрачным”.
Но это нам Бердяев объяснил, а Шестов, не уточняя, просто бросил определение.
Затем Шестов пишет, что, по его мнению, в своём творчестве Чехов находился под влиянием Толстого, мол, без “Ивана Ильича” не было бы и “Скучной истории”.
Весьма спорное заявление.
Далее Шестов справедливо пишет:
“У Толстого, тоже не очень ценившего философские системы, нет такого резко выраженного отвращения к идеям, мировоззрениям, как у Чехова..."
Но Чехов, по Шестову, пошёл дальше:
“Под конец он совершенно эмансипируется от всякого рода идей и даже теряет представление о связи жизненных событий. В этом самая значительная и оригинальная черта его творчества”.
Только в этом? Ну, что ж, получается, что Чехов был первым представителем литературы абсурда.
Вот Шестов и пишет, что основой действия в “Чайке” является
“не логическое развитие страстей, а голый демонстративно ничем не прикрытый случай”.
Вот вам и театр абсурда! Ау, Беккет, Ионеско! Где вы? А они ещё и не родились даже.
А Шестов находит, что
“читая драму, кажется, что перед тобой номер газеты с бесконечным рядом “faits divers” [заголовков], ...во всём и везде царит самодержавный случай, на этот раз дерзко бросающий вызов всем мировоззрениям. В этом наибольшая оригинальность Чехова, источник его мучительнейших переживаний”.
Вместе с тем Шестов полагает, что
“у Чехова был момент, когда он решился во что бы то ни стало покинуть занятую им позицию и вернуться назад. Плодом такого решения была “Палата № 6”.
Это, действительно, одно из лучших произведений Чехова, но вывод Шестова по поводу “Палаты”, по меньшей мере, спорен:
”Чехов хотел уступить и уступил. Он почувствовал невыносимость безнадежности, невозможность творчества из ничего”.
Завершая наш обзор этой статьи Шестова, отметим, что Шестов первым увидел “беспощадный талант” у Чехова.
Иначе, правда, уже через тридцать лет, подошёл к творчеству Чехова М. Курдюмов. Напомню, что это псевдоним писательницы Марии Александровны Каллаш.
По мнению Курдюмова:
“Чехова у нас просто не дочитали до конца”.
Курдюмов сразу же совсем иначе подходит к оценке творчества Чехова:
“О Чехове без преувеличения можно сказать, что он - один из самых свободных художников в русской литературе. А по значению поставленных им вопросов, по его проникновению в глубину русской души с её мучительными поисками высшего смысла жизни и высшей правды, Чехов превосходит и гениального бытописателя русских типов Гончарова”.
Оставим на совести Курдюмова (Каллаш) “гениального бытописателя” Гончарова. Здесь стоит отметить, что Чехов не любил Гончарова и серьёзно раскритиковал Обломова в письме к Суворину, но об этом как-нибудь в другой раз.
Иначе, чем Шестов, оценивает Курдюмов и взаимоотношения Чехова с эпохой:
“Мировоззрение Чехова-человека, близко связывало его с его эпохой, с торжествовавшим тогда рационализмом и позитивизмом. Но он не принял их до конца, не мог на них успокоиться”.
С высоты тридцатых годов XX века Курдюмов уже мог написать:
“Чехов и своей личностью, и духовным состоянием своих героев из среды русской интеллигенции уже знаменует кризис русского рационализма, как господствующего направления, ещё довольно задолго до того момента, когда этот кризис наступил для значительного большинства уже с несомненной очевидностью. Чехов сумел ощутить его первые трещины. Есть все основания думать, что он носил их в самом себе, но появились они в нём, надо предполагать, со стороны его творческой интуиции... Иногда прорывалась она наружу и в его откровенных беседах”.
Поясняя отстранённую позицию Чехова от современных ему веяний, Курдюмов иначе, чем Шестов, освещает и взаимоотношения писателя и общества во времена Чехова:
“...не только нашей молодёжи, но и нам самим сейчас трудно представить, до какой степени русский писатель времён Чехова был стеснен и подавлен нашим интеллигентным обществом, которое навязывало ему свои вкусы, оценки, свои злобы дня. И чем талантливее был автор, тем настойчивее всё это ему навязывалось, тем решительнее от него требовали, чтобы он эти определенные лозунги провозглашал...”
А Чехов не выносил никакого внешнего давления на себя и своё творчество, и именно поэтому
“Чехов, внимательно читаемый теперь после кровавой русской катастрофы, не только не кажется изжитым до конца, но становится гораздо ближе, во многом понятнее и неизмеримо значительнее, чем прежде”.
Это проявляется и в том, что
“никогда ни в чём он не скрывал того, что человеческая скорбь ему всегда была несравненно дороже, важнее, интереснее “гражданской скорби”.
В этом плане интересно противопоставление Курдюмовым Чехова и Горького:
“В то время как крикливо прославленный современник Чехова, Максим Горький, победно восклицал:
“Человек... это звучит гордо!”, -
Чехов всем своим творчеством как бы говорил:
“Человек - это звучит трагически. Это звучит страшно и жалостно до слёз”.
Развивая эту мысль, Курдюмов пишет:
“ Жизнь всякого человека, не утонувшего в пошлом самодовольстве, трагична... Достаточно заглянуть в любую душу, чтобы проникнуться острой жалостью к ней... Чтобы чувствовать трагедию, совершенно не нужно создавать трагических героев в духе Шекспира, ибо человеческая жизнь сама по себе уже есть трагедия, и одиночество человеческой души трагично”.
Тут приходится вспомнить чеховскую печатку с девизом “Одинокому везде пустыня”.
Интересно, что эту печатку заказал себе ещё отец Чехова, Павел Егорович. Антон Павлович много лет носил потом эту печатку, и свои письма к Авиловой он запечатывал этим девизом.
Вот Курдюмов справедливо и пишет:
“Его талант в самом большом и серьёзном не вызывал энтузиазма у читателей, потому что Чехов по своему мироощущению оказывался стоящим одиноко в современной толпе”.
Лучшими пьесами Чехова Курдюмов считал “Три сестры”, “Дядя Ваня” и, “Вишнёвый сад”.
С такой оценкой был совершенно не согласен Бунин, который лучшей пьесой считал одну только “Чайку”.
Тем не менее, Бунин был согласен с Курдюмовым в том, что
“главное невидимо действующее лицо в чеховских пьесах, как и во многих других его произведениях, - беспощадно уходящее время”.
Но это не “невыносимая безнадёжность” Шестова. По Курдюмову:
“Чехов подводит человеческую мысль и человеческое сердце к тоскливой мысли о неразрешимом. Для него проблема неразрешимого гораздо важнее всего остального на свете - важнее “прогресса”, “блага человеческого и всех достижений”.
Что касается личности Чехова, то Курдюмов характеризует его, как очень скромного и скрытного человека.
С такой оценкой Бунин был совершенно не согласен. Бунин считал, что Чехов знал себе цену, но не выставлял этого напоказ.
Не был, по мнению Бунина, Чехов и скрытным человеком. Он не был болтлив, но с людьми, которых он очень любил, например с Сувориным, Чехов был весьма откровенен. Достаточно заглянуть в их переписку.
В заключение настоящего обзора скажу, что Бунин считал “В овраге” одним из самых замечательных произведений не только Чехова, но и всей всемирной литературы.
А.П. Чехов: взгляд со стороны, анекдоты, высказывания. Вып. 15
(Продолжение следует)
