Михаил Кузмин саму дуэль описал очень кратко под 22 ноября:
“Было тесно, болтали весело и просто. Наконец чуть не наскочили на первый автомобиль, застрявший в снегу. Не дойдя до выбранного места, расположились на болоте, проваливаясь в воду выше колен. Граф распоряжался на славу, противники стали живописно с длинными пистолетами в вытянутых руках. Когда грянул выстрел, они стояли целы: у Макса - осечка. Ещё выстрел, ещё осечка. Дуэль прекратили. Покатили назад. Бежа [так в дневнике Кузмина!] с револьверным ящиком, я упал и отшиб себе грудь. Застряли в сугробе. Кажется, записали наш номер. Назад ехали веселее, потом Коля загрустил о безрезультатности дуэли. Дома не спали, волнуясь. Беседовали”.
Отмечу только одну деталь – автомобиль Гумилёва нагнал застрявший в снегу автомобиль Волошина. В снегу же автомобиль Гумилёва застрял на обратном пути. Запомните это, уважаемые читатели, потому что князь Шервашидзе так описывает дуэль:
“Рано утром выехали мы с Максом на такси – Толстой и я. Ехать нужно было в Новую деревню. По дороге нагнали такси противников, они вдруг застряли в грязи, пришлось нам двум (не Максу) и шоферу помогать вытянуть машину и продолжать путь. Приехали на какую-то поляну в роще: полянка покрыта кочками, место болотистое.
А. Толстой начал отмеривать наибольшими шагами 25 шагов, прыгая с кочки на кочку.
Расставили противников. Алёша сдал каждому в руки оружие. Кузмин спрятался (стоя) за дерево. Я тоже перепугался и отошел подальше в сторону. Команда - раз, два, три. Выстрел - один. Волошин:
“У меня осечка”.
Гумилёв стоит недвижим, бледный, но явно спокойный. Толстой подбежал к Максу взять у него пистолет, я думаю, что он считал, что дуэль окончена. Но не помню, как - Гумилёв или его секунданты - предложили продолжать.
Макс взвел курок и вдруг сказал, глядя на Гумилева:
“Вы отказываетесь от Ваших слов?”
Гумилёв:
“Нет”.
Макс поднял руку с пистолетом и стал целиться, мне показалось – довольно долго. Мы услышали падение курка, выстрела не последовало. Я вскрикнул:
“Алёша, хватай скорей пистолеты”.
Толстой бросился к Максу и выхватил из его руки пистолет, тотчас же взвел курок и дал выстрел в землю.
“Кончено, кончено”, -
я и еще кто-то вскрикнули и направились к нашим машинам. Мы с Толстым довезли Макса до его дома и вернулись каждый к себе. На следующее утром ко мне явился квартальный и спросил имена участников. Я сообщил все имена. Затем был суд - пустяшная процедура, и мы заплатили по 10 рублей штрафа. Был ли с нами доктор? Не помню. Думаю, что никому из нас не были известны правила дуэли. Конечно, вопросы Волошина, вне всякого сомнения, были недопустимы...”
Подробно и красочно. Только непонятно, почему Шервашидзе пишет о том, что застрял автомобиль соперников, хотя из его же текста следует, что они откапывали свой собственный автомобиль.
Подчеркну также, что и Кузмин, и Шервашидзе пишут о дуэли на 25 шагах.
Маковский к событиям, предшествовавшим собственно дуэли, добавляет несколько любопытных штрихов:
“Дуэль состоялась – рано утром за городом, в Новой Деревне, на том же пустыре, где незадолго перед тем дрался с полковником Мясоедовым Александр Иванович Гучков. Нелегко было найти дуэльные пистолеты. Их достали у Бориса Суворина. Это были пистолеты “с историей”, с гравированными фамилиями всех, дравшихся на них раньше. Вторым секундантом Гумилёва оказался Кузмин. Секундантами Волошина были А. Толстой и художник князь А.К. Шервашидзе (ученик Головина по декорационной части).
Условия были выработаны мирно настроенными секундантами (совещавшимися очень долго) самые легкие, несмотря на протесты Гумилёва: один выстрел с места, на расстоянии двадцати пяти шагов; стрелять по команде (раз – два – три) одновременно”.
К имени Пушкина Маковский дуэль не привязывает, так как Новая Деревня в те времена была одним из обычных дуэльных мест. Пистолеты достали не у Суворина, у него их только начали искать. И, опять же, - дуэль на двадцати пяти шагах.
Дуэль на пятнадцати шагах появилась в воспоминаниях А. Толстого и была затем повторена Волошиным. Ну, как же, ведь это накладывало на всех участников дуэли героический налёт. Впервые о дуэли поэтов Толстой написал в газете "Последние новости" в 1921 году, а в 1922 году в тифлисской газете "Фигаро" он поместил слегка отредактированный вариант своих воспоминаний. Там он везде заменил фамилию Гумилёв на прозвище Грант, подчёркивая свою близость к уже расстрелянному поэту. Да, свои ранние опыты Гумилёв действительно подписывал – Анатолий Грант, - но называть себя так Николай Степанович разрешал только близким людям, к числу который А. Толстой явно не относился.
Толстой дал, пожалуй, самое художественное описание дуэли поэтов:
“Наконец, на рассвете третьего дня, наш автомобиль выехал за город по направлению к Новой Деревне. Дул мокрый морской ветер, и вдоль дороги свистели и мотались голые вербы. За городом мы нагнали автомобиль противников, застрявший в снегу. Мы позвали дворников с лопатами, и все, общими усилиями, выставили машину из сугроба. Гумилёв, спокойный и серьезный, заложив руки в карманы, следил за нашей работой, стоя в стороне.
Выехав за город, мы оставили на дороге автомобили и пошли на голое поле, где были свалки, занесённые снегом. Противники стояли поодаль, мы совещались, меня выбрали распорядителем дуэли. Когда я стал отсчитывать шаги, Гумилёв, внимательно следивший за мной, просил мне передать, что я шагаю слишком широко. Я снова отмерил пятнадцать шагов, просил противников встать на места и начал заряжать пистолеты. Пыжей не оказалось, я разорвал платок и забил его вместо пыжей, Гумилёву я понёс пистолет первому. Он стоял на кочке, длинным, черным силуэтом различимый в мгле рассвета. На нём был цилиндр и сюртук, шубу он сбросил на снег. Подбегая к нему, я провалился по пояс в яму с талой водой. Он спокойно выжидал, когда я выберусь, взял пистолет, и тогда только я заметил, что он не отрываясь, с ледяной ненавистью глядит на В[олошина], стоявшего, расставив ноги, без шапки.
Передав второй пистолет В[олошину], я, по правилам, в последний раз предложил мириться. Но Гумилёв перебил меня, сказав глухо и недовольно:
"Я приехал драться, а не мириться".
Тогда я просил приготовиться и начал громко считать:
"Раз, два..."
(Кузмин, не в силах стоять, сел в снег и заслонился цинковым хирургическим ящиком, чтобы не видеть ужасов.)
"Три!" -
крикнул я. У Гумилёва блеснул красноватый свет, и раздался выстрел. Прошло несколько секунд. Второго выстрела не последовало. Тогда Гумилёв крикнул с бешенством:
"Я требую, чтобы этот господин стрелял".
В[олошин] проговорил в волнении:
"У меня была осечка".
"Пускай он стреляет во второй раз", -
крикнул опять Гумилёв, -
"Я требую этого..."
В[олошин] поднял пистолет, и я слышал, как щёлкнул курок, но выстрела не было. Я подбежал к нему, выдернул у него из дрожащей руки пистолет и, целя в снег, выстрелил. Гашеткой мне ободрало палец. Гумилёв продолжал неподвижно стоять:
"Я требую третьего выстрела", -
упрямо проговорил он. Мы начали совещаться и отказали. Гумилёв поднял шубу, перекинул её через руку и пошёл к автомобилям”.
Волошин саму дуэль описал очень сдержанно:
“На другой день [мы видели, что на четвёртый] рано утром мы стрелялись за Новой Деревней возле Чёрной речки, если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то, во всяком случае, современной ему. Была мокрая, грязная весна, и моему секунданту Шервашидзе, который отмеривал нам 15 шагов по кочкам, пришлось очень плохо. Гумилёв промахнулся, у меня пистолет дал осечку. Он предложил мне стрелять ещё раз. Я выстрелил, - боясь, по неумению стрелять, попасть в него. Не попал, и на этом наша дуэль окончилась. Секунданты предложили нам подать друг другу руки, но мы отказались”.
Какая весна! Что несёт Волошин? Дело было 22 ноября. Память Волошину явно уже изменяла, когда он писал свои мемуары. Опять 15 шагов, но отмеривал их, как мы знаем, не Шервашидзе, а другой секундант Волошина – А. Толстой. Волошин пишет, что он не попал в Гумилёва, но у него была вторая осечка. Многовато неточностей для такого короткого сообщения!
Однако Дмитриевой в тот же Волошин, очевидно, расписал всё самым восхитительным образом, ибо Лиля в письме к А. Петровой от 22 ноября пишет:
"Макс вёл себя великолепно!"
Сразу видно, откуда уши растут.
Журналисты много и на все лады писали о потерянной Волошиным перед самой дуэлью галоше, и о том, что секунданты долго разыскивали эту галошу, так как Волошин отказывался стреляться без неё. Использованные нами источники совсем не упоминают об этом происшествии, и только Маковский так описал этот случай:
"Всевозможные “вариации” разыгрывались на тему о застрявшей в глубоком снегу калоше одного из дуэлянтов. Не потому ли укрепилось за Волошиным насмешливое прозвище “Вакс Калошин”? Саша Черный писал:
"Боже, что будет с моей популярностью,
Боже, что будет с моим кошельком?
Назовет меня Пильский дикой бездарностью,
А Вакс Калошин — разбитым горшком".
На самом деле завязнувшая в снегу калоша принадлежала секунданту Гумилёва Зноско-Боровскому".
Что же стало с нашими героями после дуэли поэтов?
Гумилёв 27 ноября покинул Петербург и отправился в Киев, где в начале декабря сделал очередное предложение Ахматовой, которое и было принято.
Волошин навсегда покинул Петербург в начале февраля 1910 года, так как его перестали принимать в большинстве приличных домов Петербурга. С Дмитриевой он переписывался, и даже несколько раз они встречались, но уже не как любовники.
Дмитриева, как поэтесса, умерла сразу же после разоблачения и дуэли поэтов. Помещённые чуть позже в "Аполлоне" стихи Дмитриевой очень сильно проигрывали стихам Черубины, созданным совместно с Волошиным.
Однако Гумилёв и Волошин ещё раз встретились летом 1921 года в Феодосии. Незадолго до своей смерти в 1932 году Волошин немного приоткрыл правду о дуэли и так рассказал про их последнюю встречу:
“Я давно думал о том, что мне нужно будет сказать ему, если мы с ним встретимся. Поэтому я сказал:
“Николай Степанович, со времени нашей дуэли про[изо]шло слишком много разных событий такой важности, что теперь мы можем, не вспоминая о прошлом, подать друг другу руки”.
Он нечленораздельно пробормотал мне что-то в ответ, и мы пожали друг другу руки. Я почувствовал совершенно неуместную потребность договорить то, что не было сказано в момент оскорбления:
“Если я счёл тогда нужным прибегнуть к такой крайней мере, как оскорбление личности, то не потому, что сомневался в правде Ваших слов, но потому, что Вы об этом сочли возможным говорить вообще”.
“Но я не говорил. Вы поверили словам той сумасшедшей женщины... Впрочем... если вы не удовлетворены, то я могу отвечать за свои слова, как тогда...”
Это были последние слова, сказанные между нами”.
Никаких комментариев, уважаемые читатели, по-моему не требуется. Это диалог был записан со слов Волошина и в его присутствии.
Однако в версии воспоминаний, которые написал сам Волошин, этого диалога нет. Волошин предпочёл умолчать о подробностях, бросавших на него тень, и очень сухо описал их последнюю встречу:
“Нас представили друг Другу, не зная, что мы знакомы: мы подали друг другу руки, но разговаривали недолго: Гумилёв торопился уходить”.
На этом я заканчиваю историю про Черубину де Габриак, попытавшись дать более-менее объктивное описание любопытных событий вокруг знаменитой литературной мистификации.
Указатель имён
Анненский Иннокентий Фёдорович (1855-1909).
Анреп Борис Васильевич (1883-1969).
Ауслендер Сергей Абрамович (1886—1943).
Волошин Максимилиан Александрович (1877-1932).
Головин Александр Яковлевич (1863-1930).
Гумилёв Николай Степанович (1886-1921).
Гучков Александр Иванович (1862-1936).
Гюнтер Иоганн Фердинанд фон (1886-1973).
Зноско-Боровский Евгений Александрович (1884-1954).
Иванов Вячеслав Иванович (1866-1949).
Кузмин Михаил Алексеевич (1872-1936).
Маковский Сергей Константинович (1877-1962).
Мейендорф Александр Феликсович (1869-1964).
Мясоедов Сергей Николаевич (1865-1915).
Петрова Александра Михайловна (1871-1921).
Пильский Пётр Моисеевич (1876-1941).
Саша Чёрный [Гликберг Александр Михайлович] (1880-1932).
Суворин Алексей Сергеевич (1834-1912).
Суворин Борис Алексеевич (1879-1940).
Толстой Алексей Николаевич (1883-1945).
Шервашидзе Александр Константинович (1867-1968).
Черубина де Габриак: другая сторона медали или, о чём не написал Макс Волошин. Часть X
