Услышав такое, Гюнтер просто оцепенел. Он никак не мог и не хотел поверить в то, что стоящая перед ним невзрачная женщина и есть та самая Черубина де Габриак, в которую были заочно влюблены сам Гюнтер и его русские приятели по редакции "Аполлона". Конечно же Дмитриева лжет, хочет выглядеть более значительной, чем она является в действительности!
Словно угадав его мысли, Дмитриева сказала:
"Вы не верите? А если я докажу!"
Гюнтер холодно и снисходительно улыбнулся, а Дмитриева продолжала:
"Вы же знаете, что Черубина каждый день звонит в редакцию и говорит с Сергеем Константиновичем. Завтра я позвоню и спрошу о вас..."
Гюнтер, словно защищаясь, поднял руку:
"Но ведь тогда я должен буду рассказать, что вы мне сейчас сказали..."
Но Дмитриева уже успокоилась и, подумав, ответила:
"Нет, я спрошу о его иностранных сотрудниках, и если он назовет ваше имя... Тогда я опишу вас и спрошу, не тот ли это человек, с которым я познакомилась три года тому назад в Германии, в поезде, не сказав ему своего имени".
Гюнтер восхитился находчивостью своей новой знакомой и задумался, но игра стоила того, чтобы немного приврать:
"Лучше скажите, что два года назад, тогда я был в Мюнхене".
Лиля легко согласилась:
"Хорошо, два года. Между Мюнхеном и..."
Гюнтер добавил:
"Между Мюнхеном и Штарнбергом".
Дмитриева окончательно сформулировала свои условия:
"И если я скажу это Маковскому, вы поверите, что я - Черубина де Габриак?"
Только теперь до Гюнтера дошло, что всё это очень серьезно, и что Дмитриева ведёт смелую игру. А если это не игра?
Гюнтер согласился:
"Мне придется вам поверить".
Дмитриева деловито уточнила:
"И где мы потом встретимся? Я буду звонить, как всегда, после пяти".
Тут, именно в этот момент, Гюнтер окончательно сдался:
"Хорошо, приходите ко мне к семи..."
На следующий день в редакции "Аполлона" как всегда в пять часов зазвонил телефон, и взволнованный Маковский взял трубку.
Гюнтер делал вид, что занимается своими делами, а сам напряженно прислушивался к разговору. Потом Маковский стал перечислять иностранных сотрудников редакции.
Стало быть, правда, что Дмитриева - это Черубина де Габриак?!
Через десяток минут Маковский позвал к себе Гюнтера:
"Вы никогда мне не говорили, что знакомы с Черубиной де Габриак!"
Гюнтер был готов к такому разговору, и ему легко было солгать.
Нет, никогда её не видел. В поезде между Мюнхеном и Штарнбергом? Господи, да половина Мюнхена ездит купаться в Штарнберг! Приходилось беседовать со многими дамами. Черубина де Габриак? Нет, не помню...
Семи еще не было, когда Гюнтер вернулся домой, и горничная лукаво ему сказала:
"Барышня уже пришла".
Дмитриева ещё вчера была готова к этой встрече, а теперь и Гюнтера уже ничто не могло остановить.
Некоторое время Дмитриева приходила к Гюнтеру почти ежедневно. Она много говорила о себе, о своих стихах, о Черубине. Вскоре Гюнтер понял, что литературное волшебство Черубины создано не только Дмитриевой, а
"тут действовало целое поэтическое акционерное общество".
Так Гюнтер стал еще одним человеком, посвященным в тайну Черубины, но в отличие от других у него не было оснований скрывать эту тайну.
Однако долго сохранять столь сенсационную тайну Гюнтер не смог. Он пришел к одному из своих приятелей по "Аполлону", Михаилу Кузмину, и открыл ему "всю правду" о Черубине.
Выслушав Гюнтера, Кузмин усмехнулся так, словно он всё давно уже знал и произнёс странную фразу:
"Я давно говорил Маковскому, что надо прекратить эту игру. Но аполлоновцы меня и слушать не хотели..."
А потом добавил:
"Во многих женщинах сидит червоточина!"
Приятели решили открыть "всю правду" Сергею Маковскому, и Кузмин начал:
"Дело зашло слишком далеко. Надо положить конец недостойной игре! Вот номер телефона: позвоните хоть сейчас. Вам ответит так называемая Черубина... Да вы, пожалуй, и сами догадываетесь? Она - никто иной, как поэтесса Елизавета Ивановна Дмитриева, ненавистница Черубины, школьная учительница, приятельница Волошина. А пресловутая ее "кузина" - Брюллова, из ее квартиры обе и звонят к вам..."
Маковский им вначале не поверил. Пришлось позвать Алексея Толстого и в его присутствии повторить весь рассказ. Только после того как А. Толстой подтвердил правильность рассказа Кузмина, Маковский с явной неохотой, и то не до конца, поверил в правдивость услышанного рассказа.
Вот что пишет сам Маковский:
"От разоблачения Кузмина я не мог придти в себя. В первые минуты даже отверг его обиженно. Слишком осязаемым стал для меня образ Черубины, слишком настоящими представлялись наши отношения, - никогда, казалось, ни с одной женщиной до тех пор не совпадала полнее моя мечта о женщине. Нет, я Кузмину не поверил..."
Пришлось Кузмину всё-таки дать Маковскому номер телефона, по которому влюбленный редактор смог бы услышать столь знакомый ему и чарующий голос:
"Я перестал "не верить" лишь после того, как на мой телефонный звонок по номеру, указанному Кузминым, действительно отозвался - тот, ее, любимый, волшебный голос. Но и тогда я продолжал надеяться, что все кончится к лучшему. Ну что же, - соображал я, - пусть исчезнет загадочная рыжеволосая "инфанта", - ведь я и раньше знал, что на самом деле она не совсем такая, какой себя рисует. Пусть обратится в какую-то другую, в какую-то русскую девушку, "выдумавшую себя", чтобы вернее мне нравиться, - ведь она добилась своим умом, талантом, всеми душевными чарами того, что требовалось; стала близкой мне той близостью, когда наружность, а тем более романтические прикрасы перестают быть главным, когда неотразимо действует "сродство душ"..."
То есть до телефонного разговора с Дмитриевой, и даже некоторое время после него, Маковский ещё на что-то надеялся. Но по телефону Маковский обратился к Лиле сухо, как будто он уже давно знал, что с ним "ломают комедию".
Услышав голос прозревшего Маковского, Дмитриева со стоном, "голосом раненной насмерть лани", только и смогла произнести:
"Вы? Кто вам сказал?"
Но Маковский полунасмешливо продолжал:
"Боже мой, неужто в самом деле вы думали, что я не в курсе всей интриги? Но теперь время поставить, точки на i и разойтись а l'amiable (по-дружески). Лучше всего, заезжайте-ка ко мне. Хоть сейчас. За чашкой чаю обо всем и потолкуем..."
Маковский стал с нетерпением ожидать этой встречи - ведь он совершенно не представлял себе, кто такая эта Дмитриева и как она выглядит. Да, конечно, до него доходили злые и остроумные пародии Дмитриевой на Черубину, но саму невзрачную поэтессу Маковский просто не замечал.
Он так описывает свое состояние перед встречей:
"Кто эта школьная учительница Димитриева, ненавистница Черубины, околдовавшая меня Черубиной? Я совершенно не представлял себе ее внешности. Знал только, что она молода и что кругом восхищались ее острословием, едкостью стихотворных пародий. Ах, лишь бы что-нибудь в ее плотском облике напоминало чудесный мираж, живший в моем воображении! Пусть даже окажется она совсем "так себе", незаметной, ничуть не красивою Я готов был примириться на самом малом - только бы окончательно не потерять вскормленного сердцем призрака".
Дмитриева-Черубина пришла к Маковскому в десять часов вечера. Дверь ей отворила горничная, и Маковский со стуком в сердце стал прислушиваться к Черубиныным шагам. Это были последние мгновения его влюблённости в прекрасный призрак Черубины де Габриак, ибо действительность вдребезги разнесла все иллюзии Маковского:
"Дверь медленно, как мне показалось, очень медленно растворилась, и в комнату вошла, сильно прихрамывая, невысокая, довольно полная темноволосая женщина с крупной головой, вздутым чрезмерно лбом и каким-то поистине страшным ртом, из которого высовывались клыкообразные зубы. Она была на редкость некрасива. Или это представилось мне так, по сравнению с тем образом красоты, что я выносил за эти месяцы? Стало почти страшно. Сон чудесный канул вдруг в вечность, вступала в свои права неумолимая, чудовищная, стыдная действительность. И сделалось до слёз противно, и вместе с тем жаль было до слёз её, Черубину..."
Маковский усадил Лилю в кресло, налил ей чаю, и она заговорила.
Дмитриева говорила долго и сбивчиво, но так, что Маковскому не удалось вставить в её монолог ни словечка. Она просила у Маковского прощения за свой обман, и суть её длинной и несвязной речи Маковский изложил так:
"О том, как жестоко искупаю я обман - один Бог ведает. Сегодня, с минуты, когда я услышала от вас, что все открылось, с этой минуты я навсегда потеряла себя: умерла та единственная, выдуманная мною "я", которая позволяла мне в течение нескольких месяцев чувствовать себя женщиной, жить полной жизнью творчества, любви, счастья. Похоронив Черубину, я похоронила себя и никогда уж не воскресну..."
Лиля играла прекрасно, а то, что это была игра, показали ближайшие же события. Пока же:
"На прищуренных глазах показались слезы, и голос, которым я так привык любоваться, обратился в еле слышный шепот. Она ушла, крепко пожав мне руку. Больше мы не встречались".
У Маковского остались приятные воспоминания о Черубине-Дмитриевой, которую он считал только приятельницей Волошина.
Черубина де Габриак: другая сторона медали или, о чем не написал Макс Волошин. Часть VII
(Продолжение следует)
