Записи Волошина хочется подавать частями, чтобы акцентировать внимание на состоянии психики Дмитриевой. Продолжаю делать выписки из дневника с того места, где Волошин цитирует несвязный монолог Дмитриевой, в котором смешались сведения о крахе брака Волошина и ее романе с Максом:
"Макс, я что-то забыла, не знаю, что. Что-то мучительное. Скажи, ты не будешь смеяться? Нет, если я спрошу? Можно? Я всё забыла. Скажи, Аморя твоя жена?.. Да... И она любила... Да, Вячеслава... Нет, был еще другой человек, ты говорил... Другой... Нет, я всё забыла... Макс, я ведь была твоей... Да, но я не помню... Я ведь уже не девушка... Ты у меня взял... Тебе я всё отдала, только тебе. Ты ведь меня никому не отдашь? Но я совсем не помню ничего, Макс. Я не помню, что я была твоей. Но я еще буду твоей. Ведь никто раньше тебя... Я не помню..."
[Необходимый комментарий.
Аморя – это бывшая жена Волошина – Маргарита Васильевна Сабашникова, давняя поклонница учения Рудольфа Штайнера (1861-1925). Не успели Волошины пожениться в 1906 году, как Аморя влюбилась в Вячеслава Ивановича Иванова (1866-1949). В 1907 году после скоропостижной смерти Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал (1866-1907), жены Иванова, Сабашникова бросила Волошина и ушла к Иванову, надеясь занять место умершей Лидии. Из этой попытки ничего не вышло, но Сабашникова к Волошину не вернулась, а уехала к Штайнеру.]
Отсутствие у Лили памяти о прошедших событиях позволяет предположить, что опытный человек сможет внушить Дмитриевой любую угодную ему версию прошлого нашей героини. Скорее всего, так и произошло. Но я продолжу цитировать Волошина:
"Я называю ей некоторые имена [В. Н. Васильева], и она не понимает и не знает их.
"Макс, напомни, о чем мы говорили до тех пор, как я заснула".
- Лиля, ты не спала. У тебя глаза были раскрыты. Только ты не могла говорить и отвечала мне жестами...
В это время стучит в комнату Алихан [А. Толстой] и зовет пить чай. Мы идем туда. Лиля идет, хромая и шатаясь. Сперва она очень бледна, но потом овладевает собой и разговаривает со всеми, как будто ничего не было...
Я сижу с ней и думаю о том, что это неожиданное забвение - чье-то благодеяние. Точно кто-то волей вынул из нее память о прошлом".
Необходимо сделать паузу для осмысливания уже полученной информации, потому что дальше следуют еще более поразительные вещи. Вот слова Дмитриевой, зафиксированные Волошиным:
"Макс, теперь я ничего не помню. Но ведь ты все знаешь, ты помнишь. Я тебе все рассказала. Тебе меня отдали. Я вся твоя. Ты помнишь за меня".
Подозреваю, что эти слова Дмитриевой и позволили Волошину осуществить его мистификацию. Но это еще не все:
"Она садится на пол и целует мои ноги.
"Макс, ты лучше всех, на тебя надо молиться. Ты мой Бог. Я тебе молюсь, Макс".
В таком состоянии Дмитриева была готова выполнить любое желание Макса, и Волошин вскоре воспользуется этой возможностью.
Все предыдущие записи относились к событиям 21 июля. Теперь представлю записи, относящиеся именно к 22 июля, перед обедом. Дмитриева опять излагает свои видения:
"Макс, были опять события, много и важные... Нет, не несколько минут, целых полчаса. Я видела опять Того Человека... Я умывалась... Он появился между мною и окном... там... Я чувствовала холод от него. Точные слова не помню... Они точно звучали во мне... И я всё вспомнила: и как я была твоей, и Г[умилева], и К. [Кто был этот К. установить не удалось.] Я ведь была совсем твоей, Макс. Ведь эти дни ты мог сделать со мной всё, что хочешь. У тебя была безграничная власть. Тебе меня совсем отдали..."
Кажется, что я немного перебрал с цитированием Волошинского дневника, но, по-моему, материал стоил того. По крайней мере, он позволяет объяснить, как Волошину удалость в столь короткий срок создать свою мистификацию – ведь у него был материал, из которого можно было лепить любую личность, а в нее вкладывать удобные создателю версии прошлого и настоящего. Дмитриева же не различала видений и действительности и безгранично доверяла Волошину.
Итак, Гумилев уехал из Крыма, создав чудесную поэму, а в Коктебеле Волошин начал создавать свою знаменитую мистификацию. А. Толстой так описывает атмосферу, в которой это происходило:
"Помню, в теплую, звездную ночь я вышел на открытую веранду волошинского дома, у самого берега моря. В темноте на полу, на ковре, лежала Д[митриева] и вполголоса читала стихотворение. Мне запомнилась одна строчка, которую через два месяца я услышал совсем в иной оправе стихов, окруженных фантастикой и тайной".
Но Толстой тогда не знал, что Дмитриева уже предлагала С. Маковскому свои стихи для публикации в "Аполлоне", но некрасивая и прихрамывающая девушка не произвела на того никакого впечатления, ее стихи не представляли особого интереса, и были отвергнуты.
Теперь Волошин взял дело в свои руки. Для влюбленной в него женщины в атмосфере южной ночи был придуман псевдоним таинственной поэтессы – Черубина де Габриак – и даже создан ее герб. Имя Черубина было взято из рассказа Брет-Гарта "Тайна телеграфного столба", где оно принадлежало матросской шлюхе; а Габриак, по словам Волошина, был корнем, изображавшим морского черта.
Сам Волошин так описывает свою роль в этой мистификации:
"В стихах Черубины я играл роль режиссера и цензора, подсказывал темы, выражения, давал задания, но писала только Лиля. Мы сделали Черубину страстной католичкой, так как эта тема еще не была использована в тогдашнем Петербурге. Затем решили внести в стихи побольше Испании. Кроме того необходима была преступно-католическая любовь к Христу. Так начались стихи Черубины".
Макс явно скромничает, так как, по крайней мере, часть стихов, несомненно, написана им лично, что доказывает анализ стихов за подписью Черубины де Габриак. Да и сам Макс чуть позже проговаривается:
"Если в стихах я давал только идеи и принимал как можно меньше участия в выполнении, то переписка Черубины с Маковским лежала исключительно на мне".
Так "не принимал участия" или "принимал как можно меньше участия" Волошин в написании стихов Черубины де Габриак? И как определить, насколько меньше? Следов (черновиков) Макс предусмотрительно не оставил. А про письма Черубины к Маковскому Макс ясно признался, что все они были написаны им лично. Интересно, осознавала ли это Дмитриева, и что внушал ей Волошин по этому поводу?
Вот такая Черубина получается.
Сергей Маковский позже удивлялся, что в стихах, посвященных гербу Черубины, он не узнал волошинскую руку. Вот эти подозрительные строки:
"Но что дано мне в щит вписать
Датуры тьмы иль розы храма?
Тубала медную печать
Или акацию Хирама?"
Маковский позже писал по поводу приведенных строк:
"Даже независимо от стиля, только “вольный каменщик” мог это написать, никакой девушке-католичке не пришла бы в голову “акация Хирама”. Волошин сам говорил мне, что он масон парижского “Великого Востока”".
Но я несколько забежал вперед, а пока мы выяснили, что в написании стихов Черубины Волошин принимал самое непосредственное участие, однако он сумел внушить Дмитриевой, что все стихи написаны ею самой. Сам Волошин позднее всегда утверждал, что он не писал стихов для Дмитриевой. Но его уши очень заметно выглядывают из-за фигуры созданной им Черубины.
Черубина де Габриак: другая сторона медали или, о чем не написал Макс Волошин. Часть II
(Продолжение следует)
