Однажды Левитан с Коровиным зашли к Чехову, чтобы похвастаться только что полученными серебряными медалями за свои картины и пригласить его прокатиться в Сокольники. Чехов посмотрел на медали и сказал:
"Ерунда! Ненастоящие".
Левитан обиделся:
"Как ненастоящие?"
Чехов объяснил:
"Конечно. Ушков-то нет. Носить нельзя. Вас обманули – ясно".
Коровин стал спорить:
"Да их и не носят".
На что Чехов удовлетворенно сказал:
"Не носят? Ну вот. Я и говорю, что ерунда. Посмотрите у городовых, вот это медали. А это что? - Обман".
Следующая сцена записана К.А. Коровиным в те же дни, когда Чехов готовился к выпускным экзаменам в университете, на врача. В комнате Чехова собралась группа студентов, в основном, "передовых", и шел оживленный спор. Один из студентов горячо нападал на Чехова:
"Если у вас нет убеждений, то вы не можете быть писателем".
Чехов спокойно отвечал:
"У меня нет убеждений..."
В спор вступил другой студент:
"Нельзя же говорить, что у меня нет убеждений, даже не понимаю, как это можно не иметь убеждений".
Его поддержали другие "передовые" студенты:
"Вы говорите, что вы человек без убеждений... Как же можно написать произведение без идеи? У вас нет идей?.."
Чехов спокойно отвечал:
"Нет ни идей, ни убеждений..."
Нападение продолжалось:
"Кому нужны ваши рассказы?.. К чему они ведут? В них нет ни
оппозиции, ни идеи... Вы не нужны "Русским ведомостям", например. Да, развлечение и только..."
Чехов спокойно согласился:
"И только..."
В спор вступил Левитан:
"Как вы думаете, вот у меня тоже так-таки нет никаких идей... Можно мне быть художником или нет?"
Один из студентов горячо возразил:
"Невозможно, человек не может быть без идей..."
Левитан удивился:
"Но вы же крокодил!.. Как же мне теперь быть?.. Бросить?.."
Студент убежденно подтвердил:
"Бросить!"
Тут, смеясь, вмешался Чехов:
"Как же он бросит живопись?.. Нет! Исаак хитрый, не бросит... Он медаль на шею получил... [Имеется в виду серебряная медаль, которую Левитан получил за свои картины.] Ждет теперь Станислава... А Станислав, это не так просто... Так и называется: Станислав, не бей меня в морду..."
Студенты сердились, а Левитан ответил собеседнику:
"Какая же идея, если я хочу написать сосны на солнце, весну..."
Студент стал горячиться:
"Позвольте, сосна - продукт, понимаете? Продукт стройки, понимаете? Дрова - народное достояние. Это природа создает для народа. Понимаете, для народа?"
Левитан гнул свое:
"А мне противно, когда рубят дерево... Они такие же живые, как и мы, и на них поют птицы... Они - птицы - лучше нас... Я пишу и не думаю, что это дрова. Это я не могу думать... Но вы же крокодил!"
Студент вознегодовал:
"А почему это птицы певчие лучше нас?.. Позвольте, потрудитесь доказать!"
Смеясь, снова вмешался Чехов:
"Это и я обижен, Исаак, ты должен это доказать".
И спор продолжался в том же духе...
Когда Чехову сказали, что
"после Сахалина он значительно исправился", -
Антон Павлович не обиделся на невольный каламбур, а сумрачно заметил:
"Да, много чего я там насмотрелся... много чего передумал!"
Сохранился рассказ Антона Павловича о жизни в Мелихово во время его отлучек:
"Когда я уезжаю в Москву, хозяином в усадьбе остается брат Иван. В доме сейчас же устанавливается другой режим: демократические
свободы заменяются самовластием. Брат, вступив в свои права хозяина, старается нашу прислугу - горничную, кухарку, дворника -за малейшую оплошность подтянуть, нашуметь, накричать, а в результате - одно озлобление и неприязнь к нему. Стоит мне вернуться из Москвы, как самодержавие летит к черту и опять наступает полоса демократических свобод".
В начале своего знакомства с Чеховым писатель Иван Леонтьевич Щеглов [Леонтьев] (1856-1911) заметил ему, что в тридцать лет не так легко себя переделывать, и что Антон Павлович как медик находится в этом отношении в более благоприятных условиях.
Задумчиво пощипывая свою бородку, Чехов ответил:
"Ну, этого не скажите. Мне медицина, напротив, скорей мешает предаваться вольному искусству, мешает, понимаете, в смысле непосредственности впечатления! Как бы это вам объяснить потолковее? Вот, например, простой человек смотрит на луну и умиляется, как перед чем-то страшно таинственным и непостижимым. Ну, а астроном смотрит на нее совсем иными глазами... У него уже нет и не может быть этих дорогих иллюзий! И у меня, как медика, их тоже мало. И, конечно, жаль - это как-то сушит жизнь".
Когда Чехову тот же Леонтьев-Щеглов попенял, что он не написал обещанного водевиля ("Сила гипнотизма"), Антон Павлович задумчиво ответил:
"Ничего не поделаешь, нужного настроения не было! Для водевиля нужно, понимаете, совсем особое расположение духа, жизнерадостное, как у свежеиспеченного прапорщика, а где возьмешь, к лешему, в наше паскудное время?.. Да, Жан, написать искренний водевиль далеко не последнее дело!"
В начале апреля 1897 года Леонтьев-Щеглов посетил Антона Павловича в клинике:
"Ну, что, Антуан, как дела?"
Чехов ответил развернуто:
"Да что, Жан, - плохиссиме! Зачислен отныне официальным порядком в инвалидную команду. Впрочем, медикусы утешают, что я еще долгонько протяну, если буду блюсти инвалидный устав. Это значит: не курить, не пить... ну, и прочее. Не авантажная перспектива, надо признаться!"
После нескольких малозначащих фраз Чехов вдруг спросил:
"А знаете ли, кто у меня вчера здесь был? Вот сидел на этом самом месте, где вы теперь сидите. Лев Толстой!"
Собеседник поинтересовался:
"Вот интересно, о чем вы с ним разговаривали?"
Чехов нахмурился и закашлялся:
"Говорили мы с ним немного, так как много говорить мне запрещено, да и потом... При всем моем глубочайшем почтении к Льву Николаевичу, я во многом с ним не схожусь, во многом!"
Но было видно, что сам факт посещения его обрадовал.
А в конце того же апреля Леонтьев-Щеголов навестил Антона Павловича в Мелихове и ужаснулся произошедшей с ним перемене:
"Лицо было желтое, изможденное, он часто кашлял и зябко кутался в плед, несмотря на то, что вечер был на редкость теплый. Помню, в ожидании ужина, мы сидели на скамеечке возле его дома, в уютном уголке, украшенном клумбами чудесных тюльпанов; рядом, у ног Чехова, лежал, свернувшись, его мелиховский любимчик, собачка Бром, маленькая, коричневая, презабавная, похожая на шоколадную сосульку".
Чехов выглядел крайне переутомленным и сказал:
"Знаете, Жан, что мне сейчас надо? Год отдохнуть! Ни больше, ни меньше. Но отдохнуть в полном смысле. Пожить в полное удовольствие; когда вздумается, - погулять, когда вздумается, - почитать, путешествовать, бить баклуши, ухаживать... Понимаете, один только год передышки, а затем я снова примусь работать, как каторжный!"
В 1897 году Антон Павлович часто жаловался и на усталость, и на постоянные помехи:
"Теперь, если страничку в день нацарапаешь - и то благодать... Да и мешают мне здесь, не дай Бог! Можете себе представить, не далее как на этих днях из Москвы пожаловала сюда чуть не дюжина гостей. Точно у меня, в самом деле, постоялый двор какой-то! И всех-то надо напоить, накормить, придумать, где уложить на ночь..."
Все эти обстоятельства, помимо настоятельной рекомендации врачей, и сказались на решении Чехова продать Мелихово и переехать в Ялту.
(Продолжение следует)
