Мы приблизились к окончанию описания путешествия Дениса Ивановича во Францию, но ведь он съездил потом и в Италию.
В конце своих посланий сестре Фонвизин пишет, что он не пленился чужими краями, но очень рад совершенному путешествию:
«Много приобрел я пользы от путешествия. Кроме поправления здоровья, научился я быть снисходительнее к тем недостаткам, которые оскорбляли меня в моем отечестве. Я увидел, что во всякой земле худого гораздо больше, нежели доброго, что люди везде люди, что умные люди везде редки, что дураков везде изобильно и, словом, что наша нация не хуже ни которой и что мы дома можем наслаждаться истинным счастием, за которым нет нужды шататься в чужих краях».
В августе 1778 года Фонвизины жили в Belair, месте, окруженном зеленью Елисейских полей и Булонской рощи, но, отмечая прелесть данного места, Фонвизин опять пишет о...
Да, он опять пишет о нечистотах Парижа:
«...сам Париж немножко почище свиного хлева. Я вам наскучил уже описанием нечистоты града сего; но истинно, я так сердит на его жителей, что теперь рад их за то бранить от всего сердца. С крыльца сойдя, надобно тотчас нос зажать. Мудрено ли, что здесь делают столько благоуханных вод: да без них бы, я думаю, все задохлись».
Обобщая свои впечатления, Денис Иванович говорит о том, что во Франции есть и хорошее, и плохое, но
«...нас в России обманывают без милосердия Кары, Машковы и прочие, говоря о здешней земле, как о земном рае. Спору нет, много есть очень хорошего; но, поверь же мне, истинно хорошего сии господа, конечно, и не примечали; оно ушло от их внимания. Можно вообще сказать, что хорошее здесь найдешь поискавши, а худое само в глаза валит».
В последних строках своего последнего парижского письма Фонвизин пишет о том, что хочет поскорее оказаться дома, и что
«живучи здесь близ полугода, кажется, довольно познакомился я с Парижем и узнал его столько, что в другой раз охотою, конечно, в него не поеду».
Но так Фонвизин пишет сестре, а Панину он пишет несколько иначе:
«Не могу, конечно, сказать, чтоб я и теперь знал Париж совершенно, ибо надобно жить в нем долго, чтоб хорошенько с ним познакомиться. По крайней мере, в то короткое время, которое здесь живу, старался я узнать его по всей моей возможности».
Ведь Панина-то не проведешь на мякине!
В письмах Панину Фонвизин отмечает чрезмерный эгоцентризм и высокомерие французов, особенно, парижан:
«Жители парижские почитают свой город столицею света, а свет - своею провинциею. Бургонию, например, считают близкою провинциею, а Россию дальнею. Француз, приехавший сюда из Бордо, и россиянин из Петербурга называются равномерно чужестранными. По их мнению, имеют они не только наилучшие в свете обычаи, но наилучший вид лица, осанку и ухватки, так что первый и учтивейший комплимент чужестранному состоит не в других словах как точно в сих:
«Monsieur, Вы совсем не походите на чужестранного; поздравляю вас!»
Далее Фонвизин подчеркивает основные, на его взгляд, черты характера французов, например, поверхностность, и отсюда делает вывод о малой способности французов к математике.
Рассуждая о праздности французов, Фонвизин пишет:
«Слушаться рассудка и во всем прибегать к его суду — скучно; а французы скуки терпеть не могут. Чего не делают они, чтоб избежать скуки, то есть, чтоб ничего не делать! И действительно, всякий день здесь праздник... Все столько любят забавы, сколько труды ненавидят; а особливо черной работы народ терпеть не может».
И снова Фонвизин обращается к своей любимой теме:
«Зато нечистота в городе такая, какую людям, не вовсе оскотинившимся, переносить весьма трудно. Почти нигде нельзя отворить окошко летом от зараженного воздуха».
Правда, в Париже он немного по-своему анализирует причины этого явления:
«Чтоб иметь все под руками и ни за чем далеко не ходить, под всяким домом поделаны лавки. В одной блистает золото и наряды, а подле нее, в другой, вывешена битая скотина с текущею кровью. Есть улицы, где в сделанных по бокам стоках течет кровь, потому что не отведено для бойни особливого места. Такую же мерзость нашел я и в прочих французских городах, которые все так однообразны, что кто был в одной улице, тот был в целом городе; а кто был в одном городе, тот все города видел. Париж пред прочими имеет только то преимущество, что наружность его несказанно величественнее, а внутренность сквернее. Напрасно говорят, что причиною нечистоты многолюдство. Во Франции множество маленьких деревень, но ни в одну нельзя въезжать, не зажав носа. Со всем тем привычка от самого младенчества жить в грязи по уши делает, что обоняние французов нимало от того не страждет. Вообще сказать можно, что в рассуждении чистоты перенимать здесь нечего, а в рассуждении благонравия еще меньше».
Ну, а что влечет в Париж иностранцев, так я об этом говорил в предыдущем выпуске о Фонвизине.
И покидая Францию, Фонвизин дает обобщенную характеристику французам:
«Достойные люди, какой бы нации ни были, составляют между собою одну нацию. Выключа их из французской, примечал я вообще ее свойство. Надлежит отдать справедливость, что при неизъяснимом развращении нравов есть во французах доброта сердечная. Весьма редкий из них злопамятен — добродетель, конечно, непрочная, и полагаться на нее нельзя; по крайней мере и пороки в них не глубоко вкоренены. Непостоянство и ветреность не допускают ни пороку, ни добродетели в сердца их поселиться».
Довольно снисходительная оценка, не правда ли, и рядом шпилька:
«Приметил я вообще, что француз всегда молод, а из молодости переваливается вдруг в дряхлую старость: следственно, в совершенном возрасте никогда не бывает. Пока может, утопает он в презрительных забавах, и сей род жизни делает все состояния так равными, что последний повеса живет в приятельской связи с знатнейшею особою».
В России письма Фонвизина стали более-менее широко известными только в XIX веке, то есть уже после Французской революции и краха Империи, и вызвали, в основном, негативную реакцию. При этом следует отметить, что хулители Фонвизина почти не имели никакого представления о Франции Бурбонов, а знали только «Письма русского путешественника», написанные Карамзиным, многочисленные свидетельства русских офицеров, воевавших во Франции, и впечатления русских путешественников о современной Франции. Они видели разные Франции и не могли придти к одинаковым выводам.
Например, Ф.Ф. Вигель пишет в своих записках:
«Опрятность есть одно из малого числа благодеяний, которыми, по мнению моему, Западу мы обязаны».
Но ведь Вигель видел уже совсем другую Европу. Ведь никто не будет сравнивать впечатления о России, полученные в 1900 году и в 1925 году. Это же две совсем разные страны!
Однако потомки оказались слишком суровы к Фонвизину и вынесли ему достаточно жестокий приговор. Примером того могут служить слова П.А. Вяземского:
«Странно кажется и об одном человеке произнести такой приговор, когда сей человек не обличен еще судом и разврат еще не доказан; но как позволить себе принять такие общие нарекания к целому обществу, целому народу? Не есть ли это род кощунства над человеком и клеветы на самое Провидение? Можно сострадать Жан-Жаку, когда он злословит общество и человека: в красноречивых доводах его мы слышим вопль больного сердца, чувствительности раздраженной, дикий ропот встревоженного воображения; но злословие Фонвизина холодно, сухо, оно отзывается нравоучением напыщенного декламатора, никого не убеждает и заставляет только жалеть, что и светлый ум имеет свои затмения».
Одновременно с Фонвизиным во Франции побывал и знаменитый историк Эдуард Гиббон (1737-1794), который оставил более благоприятный отзыв о французах:
«Говорите что вам угодно о легкомыслии французов, но я уверяю вас, что в 15 дней моего пребывания в Париже я слышал более дельных разговоров, достойных памяти, и видел больше просвещенных людей из порядочного круга, чем сколько случалось мне слышать и видеть в Лондоне в две-три зимы».
На это мы бодро возразим, что Гиббон сравнивал Париж с Лондоном, а какая-то там Англия нам не указ. Да и Петербург был в то время почище указанных городов.
На этом мы завершаем обзор путешествия Фонвизина во Францию. Но вскоре Фонвизин поехал в Италию.
Ждите обзора новых впечатлений.
(Продолжение следует)
