Следует заметить, что подобные наблюдения и оценки Фонвизин делает в письмах к своей сестре и родным, а брату своего шефа, П.И. Панину, он пишет совсем о других материях – ведь графу такие мелочи хорошо известны и поэтому неинтересны. Ему нужна другая информация, и Фонвизин старается не скупиться на нее.
Он тщательно перечисляет всех знатных лиц, которые собрались на les Etats de Languedoc, которые обычно продолжаются два месяца. Фонвизин также подробно описывает красочную церемонию открытия этих штатов: кто и где сидел, во что были одеты и т.д. Затем он коротко пересказывает содержание произнесенных речей наиболее знатными людьми из присутствующих на этих штатах и указывает сумму налога с провинции Лангедок.
Как видите, уважаемые читатели, в этих письмах уже нет никаких бытовых подробностей, а только деловые детали.
Далее Фонвизин отмечает, что образование во Франции очень дешевое. Так преподаватель философии попросил с него всего 2 руб. 40 коп. в месяц, за ежедневные лекции, но можно было и поторговаться.
Юридические науки там еще дешевле, ведь
"юриспруденция, как наука, при настоящем развращении совестей человеческих ни к чему почти не служащая, стоит гораздо дешевле", -
а римское право французы вообще преподают только за кормежку.
Впрочем, эти низкие цены Фонвизин объясняет влиянием на французские нравы повсеместной покупкой и продажей должностей:
"Злоупотребление продажи чинов произвело здесь то странное действие, что при невероятном множестве способов к просвещению глубокое невежество весьма нередко".
Это происходит из-за того, что
"нет охотников терять время свое, учась науке бесполезной".
Невежество французов, по мнению Фонвизина, сопровождается еще их глубоким суеверием, которое проистекает из того, что воспитание всецело находится в руках попов. Такие выводы Фонвизин делает после многочисленных бесед с французами из разных сословий, анализируя как их вопросы к нему, так и их ответы на его расспросы.
С неприязнью отмечает Фонвизин тягу образованных французов к современным философским теориям:
"...те, кои предуспели как-нибудь свергнуть с себя иго суеверия, почти все попали в другую крайность и заразились новою философиею".
У этой части французов Фонвизин отмечает «наглость разума», а у остальных – рабство.
Особое внимание обращает Фонвизин на систему законов Франции, которая складывалась в течение столетий,
"но вкравшиеся мало-помалу различные злоупотребления и развращение нравов дошли теперь до самой крайности и уже потрясли основание сего пространного здания, так что жить в нем бедственно, а разорить его пагубно".
Отдельно отмечает Денис Иванович свободу французов, их вольность:
"Первое право каждого француза есть вольность; но истинное настоящее его состояние есть рабство, ибо бедный человек не может снискивать своего пропитания иначе, как рабскою работою, а если захочет пользоваться драгоценною своею вольностию, то должен будет умереть с голоду. Словом, вольность есть пустое имя, и право сильного остается правом превыше всех законов".
Россию после таких рассуждений Фонвизин почему-то не вспоминает и никаких сравнений не делает. А жаль! Мне кажется, что автору «Бригадира» и «Недоросля» было что сказать и о России по перечисленным выше темам. Но Денис Иванович благоразумно молчит.
Вместо этого Фонвизин переходит к американским делам и пишет о том, что двор признал Франклина послом от американской республики (позднее Фонвизин признал, что слух оказался ложным), о массовом выезде англичан из Франции, и о бурных приготовлениях к близкой войне, так что в порту Тулона, например, работают без праздников и выходных.
В середине января 1778 года Фонвизин пишет П.И. Панину, что заседания местных штатов закончились, богачи уехали в Париж, а малосостоятельные люди вернулись в свои хозяйства. Теперь провинция оказалась в руках бессовестных грабителей, которые обирают ее тем более жестоко, чем дороже они заплатили за свое место. В этом месте своего письма Фонвизин допускает сравнение с Россией:
"Здешние злоупотребления и грабежи, конечно, не меньше у нас случающихся. В рассуждении правосудия вижу я, что везде одним манером поступают. Наилучшие законы не значат ничего, когда исчез в людских сердцах первый закон, первый между людьми союз — добрая вера. У нас ее немного, а здесь нет и головою".
Мол, у нас тоже грабят население, но не так жестоко. Каково?
Чтобы выправить ситуацию, Денис Иванович тут же обрушивается на нечестность французов, на их стяжательство, и на снисходительное отношение к жуликам во Франции вообще:
"...деньги суть первое божество здешней земли. Развращение нравов дошло до такой степени, что подлый поступок не наказывается уже и презрением; честнейшие действительно люди не имеют нимало твердости отличить бездельника от честного человека, считая, что таковая отличность была бы contre la politesse francaise [нарушением французской учтивости]".
Очень поразила Дениса Ивановича манера французов вести свои беседы. Во-первых, его удивила манера слушателя подстраиваться под собеседника и стараться не спорить с ним. Фонвизин пишет о том, как он экспериментировал в таких беседах. Сначала, например, Фонвизин восхищался французской вольностью, и его собеседник с гордостью заявлял, что француз рождается свободным и готов умереть за свою свободу. Тогда Фонвизин переходил к тому, чтобы свобода во Франции не была пустым словом, и тот же собеседник начинал горячо уверять его, что французы – рабы.
К такой манере вести беседы Фонвизин отнесся критически:
"Если такое разноречие происходит от вежливости, то по крайней мере не предполагает большего разума. Можно, кажется, быть вежливу и соображать притом слова свои и мысли".
Отмечает Фонвизин и то, что французы большие мастера вести пустые беседы, состоящие из большого количества заранее заготовленных фраз, штампов, как говорят в наше время. В основном, это пустые и ничего не значащие комплименты, которыми французы владеют просто мастерски. Содержательную беседу вести трудно, так как здесь
"обыкновенно отворяют рот, не зная еще что сказать; а как затворить рот, не сказав ничего, было бы стыдно, то и говорят слова, которые машинально на язык попадаются, не заботясь много, есть ли в них какой-нибудь смысл".
Правда Фонвизин тут же оговаривается:
"Справедливость, конечно, требует исключить некоторых честных людей, прямо умных и почтения достойных; но они столь же редки, как и в других землях".
Могут спросить нашего путешественника: стало быть, друг Фонвизин, и в России дело обстоит не лучше? Так чего же ты ругаешься? На подобный вопрос Денис Иванович объясняет свою позицию просто:
"Чтоб сделать истинное заключение о людях, коих вся Европа своими образцами почитает".
После успешного лечения жены в Монпелье Фонвизины собирались продолжить лечение на водах в Спа, но перед этим они совершили поездку по нескольким южным провинциям Франции, в том числе по самым плодородным землям – Провансу и Лангедоку. Вывод Фонвизина был весьма категоричен:
"Сравнивая наших крестьян в лучших местах с тамошними, нахожу, беспристрастно судя, состояние наших несравненно счастливейшим".
Этому Фонвизин находит две причины: неограниченность налогообложения, которое достигло немыслимых размеров, и голод, который он наблюдал в этих благословенных землях. На каждой почтовой станции их карету окружали толпы нищих, которые просили даже не денег, а куска хлеба. Вот это и убедило Фонвизина в своей правоте:
"Сие доказывает неоспоримо, что и посреди изобилия можно умереть с голоду".
Можно подумать, что в России крестьяне никогда не голодали.
Своей сестре Фонвизин посылал еще письмо из Марселя, но оно, к сожалению, до нас не дошло. Сохранился только отзыв Дениса Ивановича об этом южном городе в другом письме:
"Вот город, в котором можно жить с превеликим удовольствием и который мне несравненно лучше и веселее Лиона показался. Спектакль прекрасный. Общество приятное и без всякой претензии".
Завершив поездку по провинциям, Фонвизины, наконец, прибыли в Париж 20 февраля 1778 года. Увидев этот город, Фонвизин вынужден был признать:
"Что же до Парижа, то я выключаю его из всего на свете. Париж отнюдь не город; его поистине назвать должно целым миром. Нельзя себе представить, как бесконечно он велик и как населен".
Но разговор о Париже, о том, каким его увидел Фонвизин, и с кем он там встречался, нам придется отложить до следующего раза.
(Продолжение следует)
