Понравились в Лионе Фонвизину площадь Людовика XIV и ратуша,
"которая амстердамской в красоте не уступает. Здание огромное и украшенное картинами драгоценными".
Отметил Фонвизин и городской госпиталь, и славные лионские мануфактуры:
"Видели мы славные лионские шелковые фабрики, откуда привозят парчи и штофы, и всякие шелковые материи. Надлежит отдать справедливость, что сии мануфактуры в своем совершенстве".
Хвалит Фонвизин и городской театр, который
"после парижского, во всей Франции лучший".
Но это он пишет с чужих слов, так как сам в Париже еще не был.
В общем, Лион вроде бы произвел на Фонвизина самое благоприятное впечатление:
"Словом сказать, Лион стоит того, чтоб его видеть".
Но и в нем Фонвизин находит существенные недостатки.
Да, окрестности города очень красивы и живописны, но сам Лион не так хорош, как показался сначала:
"Город изрядный, коего жители по уши в нечистоте".
Сестре он об этом же пишет немного подробнее:
"Во-первых, надлежит зажать нос, въезжая в Лион, точно так же как и во всякий французский город. Улицы так узки, что самая большая не годится в наши переулки, и содержатся скверно".
Его возмущает не столько простая уличная грязь, которой русского человека удивить довольно трудно, а обычай французов вываливать прямо на узкие городские улицы содержимое своих ночных горшков.
Но особенно возмутило Фонвизина зрелище группы местных жителей, которые на центральной улице Лиона обжигали свиную тушу:
"Подумай, какое нашли место, и попустила ли б наша полиция среди Миллионной улицы опаливать свинью!"
Правда, посещение казенного помещения вызывает у него весьма положительные эмоции:
"Здание это называется Gouvernements, похоже, следовательно, на нашу губернскую управу, но именем - не вещию; ибо в здешнюю можно войти честному человеку, по крайней мере, без оскорбления своих телесных чувств".
Да и климат Франции ему кое-где нравится:
"Коли что здесь прекрасно, то разве климат; но сию справедливость надобно отдать одному Лангедоку. В рассуждении климата здесь действительно рай; а во Franche-Comte, в Bresse, в Dauphine мы зубов не согревали".
Так что довольно быстро Фонвизин делает решительное суждение:
"Словом сказать, господа вояжеры лгут бессовестно, описывая Францию земным раем. Спору нет, что много в ней доброго; но не знаю, не больше ли худого. По крайней мере, я с женою до сих пор той веры, что в Петербурге жить несравненно лучше. Мы не видали Парижа, это правда; посмотрим и его; но ежели и в нем так же ошибемся, как в провинциях французских, то в другой раз во Францию не поеду".
Вот так, ни больше, ни меньше!
Да и сами французы вызывают у Фонвизина если не насмешку, то презрение. Вот как он описывает этих аборигенов:
"Я хотел бы описать многие traits (черты) их глупости, ветрености и невежества, но предоставляю рассказать на словах по моем возвращении. Рассказывать лучше, нежели описывать, потому что всякое их рассуждение препровождено бывает жестами, которых описать нельзя, а передразнить очень ловко".
Но это только самые первые впечатления. Уже 1 декабря 1777 года он пишет сестре из Монпелье:
"Удивиться должно, друг мой сестрица, какие здесь невежды. Дворянство, особливо, ни уха, ни рыла не знает. Многие в первый раз слышат, что есть на свете Россия и что мы говорим в России языком особенным, нежели они. Человеческое воображение постигнуть не может, как при таком множестве способов к просвещению здешняя земля полнехонька невеждами. Со мною вседневно случаются такие сцены, что мы катаемся со смеху. Можно сказать, что в России дворяне по провинциям несказанно лучше здешних, кроме того, что здешние пустомели имеют наружность лучше".
Странно, что это пишет автор "Недоросля"!
Впрочем, не все так плохо во французах, а кое-чем они даже напоминают и русских людей:
"Вообще сказать, что между двумя нациями есть превеликое сходство не только в лицах, но в обычаях и ухватках. Особливо здешний народ ужасно как на наш походит. По улицам кричат точно так, как у нас, и одежда женская одинакова. Вот уж немцы, так те, кроме на самих себя, ни на кого не походят".
В следующем письме от 11 января 1778 года Фонвизин все же суров к французскому народу, хотя, прочитав нижеследующее наблюдение трудно понять, что вызвало такое неудовольствие нашего ученого путешественника:
"Правду сказать, народ здешний с природы весьма скотиноват. Я думаю, что таких ротозей мало водится. По всем улицам найдешь кучу людей, а в средине шарлатана, который выкидывает какие-нибудь штуки, продает чудные лекарства и смешит дураков шутками. Часто найдешь на площадях людей около бабы или мужика, которые, поставя на землю род шкапа с растворенными дверцами, кажут в шкапу куколок. Баба во все горло поет духовные стихи, а мужчина играет на скрипке; словом, народ праздный и зазевывается охотно, а притом и весьма грубый".
Можно подумать, что в России Фонвизин ничего подобного не встречал? Или ротозеев у нас мало?
Достается от Фонвизина и французским дворянам, а особенно их лакеям и слугам:
"Лакеи здешние такие неучи, что в самых лучших домах, быв впущены в переднюю, кто бы ни прошел мимо, дама или мужчина, ниже с места тронуться и, сидя, не снимают шляп… Правда, что и господа изрядные есть скотики. Надобно знать, что такой голи, каковы французы, нет на свете. Офицер при деньгах нанимает слугу, а без денег шатается без слуги. Но когда случится копейка в кармане, то не только сам спесив, но и слугу учит спесивиться".
Особое же возмущение Фонвизина вызывает экономность французов, которую он называет скаредностью. Впрочем, судите сами по тем критикам, которые перечисляет наш путешественник.
Во-первых, Фонвизина возмущает столовое белье и его состояние:
"Белье столовое во всей Франции так мерзко, что у знатных праздничное несравненно хуже того, которое у нас в бедных домах в будни подается. Оно так толсто и так скверно вымыто[т.е выстирано], что гадко рот утереть. Я не мог не изъявить моего удивления о том, что за таким хорошим столом вижу такое скверное белье. На сие в извинение сказывают мне:
"Так его же не едят", —
и что для того нет нужды быть белью хорошему. Кроме толстоты салфеток, дыры на них зашиты голубыми нитками! Нет и столько ума, чтобы зашить их белыми".
Что ж, тут Фонвизин, пожалуй, прав. Это - скаредность.
После настольного белья, Фонвизин в разговорах с аборигенами затронул и тему рубашек, которые у французов обычно были украшены прекрасными кружевами. Разочарованию путешественника не было предела:
"Разговаривая с ними, между прочим, о белье, опровергал я их заключение, представляя, что рубашек также не едят, но что на них они без сомнения, тонки и чисты; а притом, видя на них прекрасные кружевные манжеты, просил я их из любопытства показать мне и рукав, чтоб увидеть тонкость полотна. Не могли они отказать в том моему любопытству. Я остолбенел, увидя, какие на них рубашки! Не утерпел я, чтоб не спросить их: для чего к такой дерюге пришивают они тонкие прекрасные кружева? На сие, в извинение, сказали мне, que cela ne se voit pas (этого не видно снаружи)".
После таких наблюдений Фонвизин делает еще один быстрый вывод о французах:
"Вообще приметить надобно, что нет такого глупого дела или глупого правила, которому бы француз тотчас не сказал резона, хотя и резон также сказывает преглупый".
Ладно, скатерти и рубашки действительно не едят, так что, черт с ними, пусть носят, что хотят, и едят, на чем хотят. Но как они едят!
(Продолжение следует)
