Один из чиновников Императорского театра пригласил Чехова для переговоров [приехать даже к известному автору он не счел возможным] и начал разговор довольно скованно:
"Чем вы занимаетесь?"
Антон Павлович удивленно ответил:
"Пишу".
Чиновник сбивчиво продолжал:
"То есть, разумеется, я знаю... Но, что вы пишете?"
Чехов потянулся за шляпой, и чиновник поспешил перейти к делу. Оно состояло в том, что репертуарная комиссия просмотрела "Дядю Ваню" и не согласилась с выстрелом в третьем акте, о чем и был составлен специальный протокол. В протоколе требовалось переделать финал пьесы, так как нельзя допустить, чтобы в профессора университета, дипломированное лицо, стреляли из пистолета.
Антон Павлович попросил, чтобы ему прислали копию этого удивительного протокола, после чего раскланялся и ушел.
Впоследствии Чехов с возмущением показывал этот протокол своим знакомым.
Чехов органически не выносил пошлости в любом проявлении. Однажды ему сообщили о поставленном в провинции "Дяде Ване". Там исполнитель главной роли играл его опустившимся помещиком, в смазных сапогах и мужицкой рубахе. Так в то время было принято изображать помещиков на сцене. Чехову от этого сообщения чуть не сделалось плохо:
"Нельзя же так, послушайте. У меня же написано: он носит чудесные галстуки. Чудесные! Поймите, помещики лучше нас с вами одеваются".
Когда в Художественном театре шла "Эдда Габлер" Ибсена, Чехов во время антракта часто заходил в уборные к актерам и продолжал сидеть там, когда спектакль уже продолжался. Решили, что Чехову постановка не понравилась, и спросили его об этом. Ответ Антона Павловича был для всех совсем неожиданным:
"Послушайте же, Ибсен же не драматург!"
На спектакли Чехов приходил задолго до начала. Он любил выйти на сцену и смотреть, как ставят декорации. Он с интересом вникал во все театральные мелочи: как опускают декорации, как освещают, - и всегда с удовольствием слушал разговоры об этих вопросах. В антрактах он ходил по уборным и говорил с актерами о всяких пустяках.
Удовольствие от театра отравляла Чехову только необходимость выходить на овации. Поэтому он часто исчезал до окончания спектакля, и приходилось объявлять, что автора в данный момент в театре нет.
Антон Павлович бывал в Художественном театре почти на всех репетициях своих пьес, но всегда очень осторожно высказывал свое мнение. Были только два исключения: он очень резко протестовал против утрирования провинциальной жизни, и требовал, чтобы из военных не делали каких-то театральных шаркунов. Военных, по его мнению, следовало играть, как хороших, милых и простых людей, одетых в поношенные, а не парадные мундиры, без карикатурной выправки, поднятых плеч и нарочитой грубости. Увидев такое, Чехов настаивал:
"Этого же нет, военные же изменились, они же стали культурнее, многие же из них уже даже начинают понимать, что в мирное время они должны приносить с собой культуру в отдаленные медвежьи углы".
Когда шли репетиции "Трех сестер", Антон Павлович был заграницей. Там в четвертом акте была сцена, в которой Андрей разговаривает с Ферапонтом и описывает ему, что такое жена с точки зрения провинциального и опустившегося человека. Станиславский считал, что это был великолепный монолог страницы на две. Вдруг Чехов присылает записку с требованием вычеркнуть весь этот монолог и заменить его тремя словами:
"Жена есть жена!"
Однажды Чехов попросил В.Л. Вишневского устроить званый обед и пригласить на него всех своих родственников и родственников О.Л. Книппер. В назначенное время все приглашенные собрались, но Антона Павловича и Ольги Леонардовны все не было. Стали их ждать, волновались, и вдруг получают известие, что в это самое время Чехов и О.Л. Книппер венчаются в церкви, а прямо оттуда отправляются на вокзал и затем в Самару, на кумыс. Все это Чехов подстроил, чтобы никто не помешал провести церемонию венчания в интимной обстановке, без обычного свадебного шума.
Чехов не любил Ибсена и скучал на репетициях "Дикой утки". Иногда он говорил:
"Послушайте же, Ибсен не знает жизни. В жизни так не бывает".
В этой же пьесе Чехов с улыбкой смотрел на актера А.Р. Артема и частенько приговаривал:
"Я же напишу для него пьесу. Он же непременно должен сидеть на берегу реки и удить рыбу..."
В то время А.Л. Вишневский жил в доме Сандуновских бань и каждый день ходил купаться, так что Чехов однажды к своей поговорке добавил:
"А Вишневский будет в купальне рядом мыться, плескаться и громко разговаривать..."
Антон Павлович был хорошим физиономистом. Однажды он сидел в уборной у Станиславского, и к тому в гости зашел близкий знакомый, у которого была репутация веселого, жизнерадостного и немного беспутного человека. Чехов не вмешивался в их беседу, а только внимательно разглядывал посетителя. После ухода этого знакомого Чехов в течение вечера расспрашивал Станиславского о нем. На вопрос о причинах такого интереса, Антон Павлович ответил:
"Послушайте, он же самоубийца".
Станиславскому такой диагноз показался очень смешным, но через несколько лет он с удивлением узнал, что его знакомый действительно отравился.
Чехов очень обижался, когда критики называли его пессимистом, а его героев неврастениками. Он тогда тыкал пальцем в газету и говорил:
"Скажите же ему, что ему (критику) нужно водолечение... Он же тоже неврастеник, мы же все неврастеники".
Однажды Чехов прибыл в Москву зимой, и его пребывание в городе совпало и с постановкой его пьесы, и с именинами (17/30 января). По такому случаю Станиславский решил сделать Чехову какой-нибудь достойный подарок от имени всей труппы. Стниславский долго бегал по различным антикварным магазинам, но ничего подходящего не нашел кроме куска какой-то очень редкой материи, имевшей музейную ценность. Решили этой материей задрапировать подарочный венок и поднести Чехову. Антон Павлович хоть и обрадовался подарку, но после юбилея сделал Станиславскому выговор:
"Послушайте, ведь это же чудесная вещь, она же должна быть в музее".
Станиславский стал оправдываться:
"Так научите, Антон Павлович, что же надо было поднести?"
Чехов немного подумал и серьезно ответил:
"Мышеловку. Послушайте, мышей же надо истреблять".
После чего рассмеялся и добавил:
"Вот художник Коровин чудесный подарок мне прислал! Чудесный!"
Станиславский поинтересовался:
"Какой?"
Чехов весело ответил:
"Удочки".
Следует отметить, что и другие подарки, поднесенные Чехову на его юбилей, не порадовали его, а некоторые даже рассердили своей банальностью. Он сердито пояснял:
"Нельзя же, послушайте, подносить писателю серебряное перо и старинную чернильницу".
На вопрос, а что же надо дарить, он начинал серьезно отвечать, но заканчивал шуткой и улыбкой:
"Клистирную трубку. Я же доктор, послушайте. Или носки. Моя же жена за мной не смотрит. Она актриса. Я же в рваных носках хожу. Послушай, дуся, говорю я ей, у меня палец на правой ноге вылезает. Носи на левой ноге, говорит. Я же не могу так!"
Отзывы Чехова часто ставили его собеседников в недоумение. Например, когда Качалов сыграл Вершинина, Антон Павлович сказал ему:
"Хорошо, очень хорошо. Только козыряете не так, не как полковник. Вы козыряете, как поручик. Надо солиднее это делать, поувереннее".
Вот и весь отзыв.
Когда же Качалов репетировал Тригорина в "Чайке", Чехов пригласил его, чтобы поговорить о роли. Теперь представьте себе, что взволнованному актеру Чехов начинает задумчиво говорить:
"Знаете, удочки должны быть, знаете, такие самодельные, искривленные. Он же сам их перочинным ножиком делает... Сигара
хорошая... Может быть, она даже и не очень хорошая, но непременно в серебряной бумажке".
Тут Чехов надолго замолк, а потом добавил:
"А главное, удочки..."
Когда же Качалов начал приставать с вопросами о том, как играть то или иное место, Чехов только хмыкнул и сказал:
"Хм, да не знаю же, ну как - как следует".
Чехов часто советовал Качалову бросить курение, и однажды актер ему сказал, что скоро собирается бросить. Чехов очень обрадовался:
"Вот-вот, и прекрасно, вот и прекрасно..."
А у дверей уборной он обернулся и произнес:
"А жаль, что вы бросите курить, я как раз собирался вам хороший мундштук подарить".
(Продолжение следует)
