А.П. Чехов: взгляд со стороны, анекдоты, высказывания, вып. 5

Ворчалка № 397 от 05.11.2006 г.

Читая чужие рукописи и бракуя все эффектное и нарочитое, А.П. Чехов обыкновенно говорил:
"В жизни все просто".

Постоянно занимаясь литературным трудом, Чехов все же считал себя и врачом. По этому поводу он говорил:
"Медицина - моя законная жена, литература - незаконная. Обе, конечно, мешают друг другу, но не настолько, чтобы исключать друг друга".

Постоянно помогая другим, Чехов совершенно не заботился о своем собственном здоровье. Он очень любил жизнь и старался как бы не замечать своей болезни, или говорил о ней в пренебрежительно-шутливом тоне. В октябре 1893 года Чехов писал брату:
"Маленько покашливаю, но до чахотки еще далеко. Геморрой. Катар кишек [так у Чехова – прим. Ст. Ворчуна]. Бывает мигрень, иногда дня по два. Замирания сердца. Леность и нерадение".
Просто образец здорового человека!

Он мог отчетливо видеть свою болезнь и перечислял ее признаки, но в то же время писал Суворину:

"Я жив и здоров, кашель против прежнего стал сильнее, но думаю, что до чахотки еще очень далеко".
И сердился, когда другие люди распространялись об его болезни:
"Для чего распускать все эти странные, ненужные слухи, ведомо только Богу, создавшему для чего-то сплетников и глупцов. Чахотки у меня нет, и кровь горлом не шла уже давно".

Когда Чехов был в Ницце, он дней на десять увлекся рулеткой. А.П. присматривался к этой игре, и ставил свои золотые по какой-то особой системе, но больших ставок избегал. В конце концов, он даже оказался в небольшом выигрыше. В таких ситуациях большинство игроков бросается в игру безоглядно, а Чехов, напротив, заявил, что с рулеткой покончено. В этом проявилась его уравновешенность. Видимо, ему было стыдно заниматься такими пустяками и тратить на это свое время.

Про писателя Мамина-Сибиряка Чехов сказал:
"Мамин принадлежит к тем писателям, которых по-настоящему начинают читать и ценить после их смерти. И знаешь, почему? Потому что они свое творчество не приурочивали к преобладающему направлению".

Чехов часто говорил об особом авторском психозе, которым заболевает человек, ставящий свою пьесу. Однажды Чехов даже произнес целый монолог на эту тему перед писателем Игнатием Николаевичем Потапенко (1856-1929):
"Я сам испытал это, когда ставил "Иванова". Человек теряет себя, перестает быть самим собой, и его душевное состояние зависит от таких пустяков, которых он в другое время не заметил бы: от выражения лица помощника режиссера, от походки выходного актера...
Актер, исполняющий главную роль, надел клетчатый галстук, а автору кажется, что тут нужен черный. Публика, может быть, совсем не замечает галстука, а ему, автору, кажется, что она не видит ни декорации, ни игры, а только галстук, и что это ужасно, и что галстук этот погубит пьесу.
Бывает и хуже: актриса - ломака, вульгарнейшая из женщин, раньше он не мог выносить ее голоса, у него делались спазмы в горле, когда она с ним кокетничала. Но вот ей аплодируют, она тянет пьесу к успеху, и он, автор, начинает чувствовать к ней нежность, а в антракте подбегает к ней и целует ей ручки...
А вот идет главная сцена, на которую он возложил все надежды. В зале кашляют, сморкаются. Ни малейшего впечатления, ни хлопка... Автор прячется в темной норе, среди старых декораций, и решает никогда отсюда не выйти и уже ощупывает свои подтяжки, пробуя, выдержат ли они, если он на них повесится.
И никто этого не понимает. И те не понимают, что приходят за кулисы "утешать" автора, и даже поздравляют с успехом. Они не подозревают, что перед ними временно-сумасшедший, который может наброситься на них и искусать их.
Человек с более или менее здоровой нервной организацией выдерживает это потрясение, понемногу отходит, и дня через три его можно перевести в разряд "выздоравливающих", но иных это потрясает на всю жизнь".

Чехов посетил Ясную Поляну где-то в середине девяностых годов. За обедом он сидел рядом с хозяином, и они о чем-то беседовали. После обеда все шли читать "Воскресение", но Л.Н. Толстой при этом отсутствовал по причине нездоровья. Когда чтение закончилось, Л.Н. Толстой поинтересовался мнением Чехова о своем новом произведении.
А.П. спокойно похвалил роман и сказал, что все очень хорошо, но особенно ему понравилась картина суда. Ведь он сам недавно был присяжным заседателем и своими глазами видел, что все присутствующие заняты своими делами, а не тем, что им предстоит решать. Также Чехов отметил, что очень верно то, что купца отравили. Ведь по его наблюдениям на Сахалине большинство женщин-каторжанок сосланы именно за отравление. А.П. только отметил, что на два года к каторге за отравление не приговаривают, а дают значительно больший срок. Л.Н. Толстой согласился с этим замечанием и исправил это место.

Л.Н. Толстой с большим вниманием относился к юмору Чехова и отмечал его. Он считал, что Чехов – первоклассный юморист своего времени, а в прошлом с ним могли сравниться только Гоголь и Слепцов.

Кто из вас, уважаемые читатели, читал Слепцова и отметил его первоклассный юмор? Мы с Толстым имеем в виду писателя Василия Алексеевича Слепцова (1836-1878), а не его однофамильца Александра Александровича Слепцова (1835-1906) - тоже писателя.

Л.Н Толстой восхищался также изобразительностью Чехова, он называл его дар музыкальным, и считал, что Чехов чуть ли не единственный писатель, которого стоит перечитывать.

Но драматургию Чехова Л.Н. Толстой категорически не принимал. Он так говорил об этом предмете:
"Для того чтобы вызвать настроение, нужно лирическое стихотворение, драматическая же форма служит и должна служить другим целям. В драматическом произведении дОлжно поставить какой-нибудь еще не разрешенный людьми вопрос и заставить его разрешить каждое действующее лицо сообразно его внутренним данным. Это - опыты лаборатории. У Чехова же этого нет. Он останавливает, например, внимание зрителя на судьбе несчастных дяди Вани и доктора Астрова, но жалеет их только потому, что они несчастны, не обосновавши вовсе, заслуживают ли они сострадания. Он заставляет их говорить, что они были самыми лучшими людьми в уезде, но чем они были хороши - он не показывает. А мне кажется,они всегда были дрянными и ничтожными, поэтому их страдания не могут быть достойны внимания".
Вот такое у них было различное понимание задач драматургии. Следует заметить, что Шекспир Толстому также не нравился.

Зимой в год своей смерти Чехов в Москве посетил одну из литературных «сред» у Н.Д. Телешова. Присутствовавший там С.Т. Семенов так описывает увиденное:
"У Антона Павловича недуг был в полном развитии. Внешний вид его был вид страдальца. Глядя на него, как-то не верилось, что это тот прежний Чехов, которого я раньше встречал. Прежде всего, поражала его худоба. У него совсем не было груди. Костюм висел на нем, как на вешалке. Но несмотря на такое состояние, А.П. был очень мил, общителен... рассказывал кое-что о себе, о своих первых неудачах на литературном поприще..."

Когда К.С. Станиславский познакомился с Чеховым, тот ему сразу не очень понравился. Станиславский пишет:
"Он мне казался гордым, надменным и не без хитрости. Потому ли, что его манера запрокидывать назад голову придавала ему такой вид, - но она происходила от его близорукости: так ему было удобнее смотреть через пенсне. Привычка ли глядеть поверх говорящего с ним, или суетливая манера ежеминутно поправлять пенсне делали его в моих глазах надменным и неискренним, но на самом деле все это происходило от милой застенчивости, которой я в то время уловить не мог".

В квартире у Чеховых помимо большого количества друзей часто сидели никому не известные посетители. А.П. давно завоевал себе право исчезать от гостей и широко им пользовался. Он часто уходил в свой кабинет и работал там, а из-за закрытой двери только слышались покашливания или мерные шаги по комнате. Однако если собиралось общество во вкусе А.П., он покидал свой кабинет и присоединялся к посетителям, время от времени поглядывая через пенсне на незваного гостя ил гостью. Чехов не мог не принять незваного гостя или намекнуть тому, что он засиживается. Чехов мог даже рассердиться, если это делали другие, но чаще улыбался от удовольствия, если удавалось избавиться от такого гостя. Если же гость, по мнению Чехова, слишком засиживался, то А.П. подзывал кого-нибудь из близких и шептал ему:
"Послушайте же, скажите же ему, что я не знаю его, что я же никогда не учился в гимназии. У него же повесть в кармане, я же знаю. Он останется обедать, а потом будет читать... Нельзя же так. Послушайте..."

(Продолжение следует)