Вокруг поэта Н.М. Языкова. Краткая хроника литературной и общественной жизни России в тридцатые и сороковые годы XIX века, вып. 4


Ворчалка № 366 от 02.04.2006 г.


Западники и славянофилы еще дружески встречались на вечерах, в том числе и у Языкова. Там можно было встретить Аксакова, Герцена, Грановского, Киреевских, Хомякова, Чаадаева и многих других. Ю.Ф. Самарин писал:
"Оба кружка не соглашались почти ни в чем, тем не менее ежедневно сходились, жили между собою дружно и составляли между собою как бы одно общество; они нуждались один в другом и притягивались взаимным сочувствием, основанным на единстве умственных интересов и глубоком обоюдном уважении".



Н. Языков в это же время писал брату Александру о новых веяниях в обществе:
"...лекции Грановского делают такого шуму в Москве!.. Бывало ли когда доселе, чтобы на балах девицы и дамы с кавалерами разговаривали о средней истории? Лет 15 тому назад они едва ли знали, что она есть на свете. А теперь это вошло в моду, вошел в моду и разговор по-русски..."



Москва отпраздновала окончание курса лекций Грановского, которыми так восхищалась. Было торжественное поднесение подарков и обед в доме Аксаковых. Языков писал об этом обеде:
"Обед Грановского был очень пышен и очень весел, т.е. пьян. Противные партии на нем не только что съехались, но и сошлись, обнимались и целовались...
Но мне как-то не верится, чтобы Запад мог искренне примириться или помириться с Востоком!"



В 1843 году, возвратившись из Италии, Языков шутливо писал И. Киреевскому:
"Ивану Васильевичу Киреевскому мой поклон: я не люблю Ивана Васильевича Грозного, но люблю Ивана Васильевича Киреевского".



А.С. Хомяков тогда удалился в деревню, и Языков пишет о нем:
"Алексей Степанович совершенно углубился в корнерытие, - очень хитро подводит всю Европу под свою славянщину".



В начале января 1844 года из Симбирска в Москву приехал и поселился у брата Петр Михайлович Языков. Большую часть времени он пролеживал на диване, но по вторникам оживлялся, вмешивался в споры о "народности" и искал случая столкнуть двоих в споре. Именно по такому случаю Свербеев и назвал его Мефистофелем. Сам Петр Михайлович в суть дела глубоко не вникал, так как считал, что никакого дела-то в этих спорах и нет, - все правы и все неправы.



В это же время Чаадаев говорил (кому-то из славянофилов):
"Ваша партия меня ославила западным, а я русский более, нежели кто-нибудь!"



К. Аксаков доказывал, что на Западе - "душа убывает", заменяется законодательством, совесть становится ненужной, человек превращается в механизм.
Государство должно давать больше простора внутренней жизни человека, и тогда (при условии свободы печати!) общество сможет найти истинный путь.
Русский народ - народ безгосударственный, признавая законы, он в них не нуждается, умея жить по совести... (Или, как теперь говорят, по понятиям, что ли?)



В мае 1844 года Языкова навестил, по-родственному, Алексей Петрович Ермолов. Об этом визите Языков писал брату:
"Наговорил мне много комплиментов. Меня крайне поразила его эстетическая физиономия!.. Он просидел у меня два часа сряду. Он пробудил во мне горькие чувства! Можно ли русскому не проклинать того времени, когда такой человек на вопрос:
"Что поделываешь, Алексей Петрович?"
- отвечает:
"Книги переплетаю, ваше императорское величество".



После Грановского Шевырев начал читать в московском университете курс лекций по истории древней русской литературы. Они также имели огромный успех, и народу набивалось не меньше, чем на лекции Грановского.



Но не все приветствовали это начинание. Языков писал:
"...партия Чаадаева и партия Грановского, что почти одно и то же, кричат и вопят, видя его победу и одоление. Герцен и не ходит на его лекции...
Лекции Шевырева возбуждают их злость именно не тем, что он часто обнаруживает непристойные стороны католицизма, а тем, что в этих лекциях ясно и неоспоримо видно, что наша литература началась не с Кантемира, а вместе с самой Россией, что эта литература развивалась совершенно сообразно развитию самой России до Петра. Шевырев в этом смысле просто открыл Америку".



Иван Киреевский в письме к писательнице Анне Петровне Зонтаг, своей тетке по матери, сообщал:
"Несколько памятников, говорили они (западники), еще не составляют словесности; литература наша началась с Ломоносова...
Представьте себе их удивление, когда после самых первых чтений они должны были убедиться, что лекции о древней русской словесности имеют интерес живой и всеобщий...
Лекции Шевырева представляют особенную значительность. Эта новость содержания, это оживление забытого, воссоздание разрушенного есть, можно сказать, открытие нового мира нашей старой словесности..."



Шевырев не был славянофилом, он был "просто" патриотом, но его выступления славянофилы приняли как выражение своих устремлений. Поэтому они посчитали оскорбительным выпад Герцена, который назвал лекции Шевырева "бредом".



Разгоралась резкая полемика между западниками и славянофилами. Хотя представители этих сторон и были связаны узами давней и сердечной дружбы, но осенью 1844 года между ними произошел окончательный разрыв. Да и не мудрено: ведь славянофилы с восторгом приняли лекции Грановского [Погодин не был славянофилом], а Грановский и иже с ним - не приняли лекций Шевырева.



В декабре 1844 года Языков написал свое знаменитое и очень сердитое стихотворение "К ненашим", в котором впервые резко выступил против западников. Эти стихи вызвали настоящую бурю в Москве, но Гоголь одобрил их:
"Сам Бог внушил тебе прекрасные и чудные стихи "К ненашим". Душа твоя была оргАн... Они еще лучше самого "Землетрясенья" [еще одного известного стихотворения Языкова] и сильней всего, что у нас было писано доселе на Руси".
Вот как высоко Николай Васильевич оценил эти стихи!



Тут же последовало послание "Константину Аксакову", в котором поэт нападал на тех, кто "нашу Русь злословит". Это стихотворение тоже наделало много шуму. С чьей-то подачи Грановский принял на свой счет "блистательного лакея" и разразился скандал. Языков писал Гоголю:
"Некие мужи, важные и ученые, старые и молодые, до того на меня рассердились, что дело дошло бы, дескать, до дуэли, если бы сочинитель этих стихов не был болен".
Дуэль и на самом деле чуть не состоялась, когда вместо Языкова на бой с Грановским вызвался идти Петр Киреевский.



В эту вражду масла подливала еще и "православная партия", яркими представителями которой были Ф.Ф. Вигель и М.А. Дмитриев. Они распространяли стихи Языкова и подставляли к ним имена Чаадаева, Грановского и Герцена.



К. Аксаков счел своим долгом дать стихотворную отповедь "православным".



В конце декабря 1844 года в Москве произошел новый скандал. "Вся Москва" съехалась на бал к влиятельной старухе Марье Васильевне Обресковой (из рода Ермоловых), родственнице Н. Языкова, чтобы поздравить ее с наступающим Рождеством. На этом балу и разнеслась весть о том, что накануне, на вечере у Павловых [Каролина Павлова была известной поэтессой], Чаадаев "громогласно назвал Ермолова "шарлатаном".



А в Москве тогда было два идола - Ермолов и Чаадаев!

Они не были ни друзьями, ни врагами, но в глазах общества они были антиподами: патриот и хулитель России. Чаадаев назвал Ермолова "шарлатаном" публично, но не в глаза. Что он еще говорил при этом, тут же забыли, а это слово запомнилось. Бомба взорвалась!



Языков с возмущением пишет брату:
"Звон пошел и разнесся по всей Москве! Не правда ли, что это этакая наглость есть оскорбление общенародное, личное всем и каждому?"
Уже 25 декабря он написал и прочел на своем "вторнике" стихотворение "Старому плешаку", в котором Чаадаев не был упомянут, но адресат-то послания был более чем прозрачен. Стихи были моментально подхвачены и разлетелись по всему московскому обществу.



Так совершился окончательный раскол между "западниками" и "московскими", а стихи Языкова вошли как клин в образовавшуюся между ними трещину.



(Продолжение следует)