Весной 1833 года братья Языковы подняли вопрос о сооружении в Симбирске памятника Николаю Михайловичу Карамзину, родившемуся там. Бал создан специальный комитет, начался сбор средств, и уже за два первых дня было собрано более шести тысяч рублей. Языков писал С.Д. Комовскому:
"Все спешат жертвовать... Уже собрана довольно значительная сумма".
Погодину он сообщает:
"Приношения - далеко превосходят ожидания".
Иван Иванович Дмитриев, друг и земляк Карамзина, взял с Погодина обещание, что тот составит и прочтёт речь (знаменитое "Похвальное слово") на открытии памятника. Узнав об этом, Языков поддерживает Погодина, уверяя, что никто, кроме него, "во всей России" не сделает это как нужно.
В сентябре 1833 года, проездом в Оренбург, в Языкове остановился Пушкин, но застал там только Петра Михайловича Языкова, который встретил его довольно угрюмо. Но потом они разговорились о песнях, Пугачёве, и встали из-за стола уже друзьями. В письме к жене Пушкин назвал Петра Михайловича
"человеком чрезвычайно замечательным".
На обратном пути с Урала Пушкин застал в Языкове уже всех троих братьев и пожурил их за "азиатские привычки", так как они были в халатах. Пушкин написал жене:
"Обедал с ними очень весело, ночевал и отправился сюда [то есть в Болдино]".
Пушкин рассказал о своем путешествии на Урал по следам Пугачёва, прочитал своего "Гусара", а потом рассмешил всех, пересказав несколько сцен из какой-то комедии Гоголя. Но не только: под большим секретом Языков сообщал Погодину, что Пушкин собирается
"писать историю Петра, Екатерины I-ой и далее вплоть до Павла Первого".
Пушкин также рассказал Языкову, что встретил в книжной лавке Смирдина Сергея Дмитриевича Комовского, который нес с почты рукопись стихотворений Языкова. Пушкин хотел взять рукопись домой, чтобы прочесть ее внимательно, но Комовский не дал, так как спешил заняться её изданием.
Эта книга вышла в феврале 1833 года трудами Комовского. От имени Языкова он разослал экземпляры "Стихотворений" Крылову, Пушкину, Вяземскому, Гнедичу, Хвостову, Далю, Давыдову, Иакинфу Бичурину, Воейкову, Марлинскому, а также 11 экземпляров в Москву на имя Петра Киреевского для раздачи друзьям. Книга встретила восторженный приём у публики.
В эти годы шла оживленная переписка Давыдова с Языковым. Оба страдали от различных болезней, но к своему здоровью относились довольно легкомысленно. Только один охотился за зверями, а другой за песнями.
Давыдов писал в 1833 году:
"Я страдаю более года с начатием астмы..."
Но это не сделало поэта-гусара более осторожным. В другом письме он так объясняет задержку ответа Языкову:
"Причина замедления ответа моего есть рыскание моё по мхам и по болотам за всякого рода зверями. Сейчас только с коня и сейчас принялся за перо, чтобы писать к вам победной рукою, поразившей огромного волка".
Но виделись они очень редко. В 1835 году Языков приехал в Пензу, но Давыдова там не застал. Давыдов очень сожалел об этом. И в апреле 1836 года Давыдов приехал в Языково.
Но Языков теперь всё чаще болел.
Екатерина Михайловна, сестра Языкова, в замужестве Хомякова, в письмах называла брата "мой Вессель". Почему?
Иван Александрович Гульянов, член Российской академии с 1821 года, известный российский египтолог, прославившийся на всю Европу своими спорами с Шампольоном по поводу дешифровки иероглифов и предложивший свой метод, в двадцатые годы служил секретарем русского посольства в Брюсселе. Его научные занятия часто мешали исполнению служебных обязанностей, что вызывало неудовольствие начальства. Несмотря на всеевропейскую знаменитость ученого МИД прекратил выплату ему жалованья, и он был вынужден вернуться в Москву к отцу.
Огромная библиотека Гульянова осталась за границей, так как у ученого не было средств на ее вывоз, так что он почти не мог продолжать своих трудов. Языков и Погодин стали убеждать ученого продолжать свою работу, обещая помочь книгами и средствами.
Погодин также стал хлопотать о возвращении Гульянова на службу, и через год эти усилия увенчались успехом. Гульянов покинул в Москву, продолжил свои труды, напечатав известную "Archeologie Egyptienne", и умер в 1841 году в Ницце.
Все, интересующиеся историей Древнего Египта, знают теперь имя Шампольона, а кто помнит Ивана Александровича Гульянова?
В мае-июне 1842 года в Москве шли горячие споры о "Мёртвых душах" Гоголя. Мнения спорящих сторон разделились. Одни, как, например, Д.Н. Свербеев, Н.Ф. Павлов, П.Я. Чаадаев, М.А. Дмитриев, считали эту книгу "падением" Гоголя. А Фёдор Толстой ("Американец") даже заявлял, что Гоголь - "враг России" и что "его следует в кандалах отправить в Сибирь".
Другие, А.С. Хомяков, С.П. Шевырев, Д.А. Валуев, Н.Х. Кетчер, Т.Н. Грановский, Константин Аксаков и его отец, Сергей Тимофеевич Аксаков, и многие другие приняли книгу с восторгом.
К. Аксаков в своей брошюре, вышедшей тогда же, даже поставил Гоголя в один ряд с Гомером и Шекспиром, что вызвало шквал нападок.
Да и сам Гоголь был недоволен появлением такой слишком уж хвалебной брошюры. А Греч и Сенковский начали долгие и назойливые нападки на "нового Гомера".
Даже Белинский, личный друг К. Аксакова, счел неуместным сравнение Гоголя с Гомером.
2 ноября 1843 года Н. Языков собрал свой первый "вторник". Остальные дни недели были уже разобраны: по понедельникам собирались у Чаадаева, по средам у Ивана Киреевского, по пятницам у Свербеевых, по воскресеньям у Елагиных, в прочие дни у кого-то еще, так что свободным оставался только вторник. Как писал Языков:
"...гостей было немного: Крюков, Герцен, Аксаков и Боборыкин. П.В. Киреевского я считаю своим, а отнюдь не гостем. Споров было много, шуму и крику вовсе не было".
В декабре 1843 года на этих вторниках было много споров о лекциях Грановского по истории Средних веков, которые тот читал в Московском университете при огромном стечении публики.
Погодин старался доказать Языкову, что лекции плохи, что это
"такая посредственность, что из рук вон: это не профессор, а немецкий студент...
Сколько пропусков, какие противоречия, а России как будто в истории и не бывало...
Ай, ай, ай! А я считал его еще талантливее других. Он читал точно псалтирь по Западе..."
С ним соглашались Шевырев, М. Дмитриев и кое-кто еще. Но большая часть московской интеллигенции встречала лекции Грановского с огромным воодушевлением.
Кстати, Михаил Александрович Дмитриев, поэт и автор книги воспоминаний "Мелочи из запаса моей памяти", был племянником поэта и баснописца И.И. Дмитриева и имел прозвище
Лжедмитриев.
Благодаря К. Аксакову в Москве в моду вошли элементы древнерусской одежды, вроде "мурмолок" и "святославок". Эта мода, однако, началась с того, что Александр Михайлович Языков шутки ради сшил по станинному рисунку "древнерусскую" шапку и подарил ее Петру Киреевскому, как "печальнику" старины русской. К. Аксаков увидел эту шапку и доказал, что она сшита не совсем верно, усовершенствовал ее и стал носить сам. А за ним и другие... Это и была известная "мурмолка".
"Святославка" же представляла собой нечто вроде армяка с широкими петлями на груди. Языков писал о ней, что это было
"старинное русское полукафтанье, похожее на венгерку".
Юрий Федорович Самарин предупреждал своих приятелей:
"Власть убеждена, что в Москве образуется политическая партия, решительно враждебная правительству, что клич, здесь хорошо известный:
"Да здравствует Москва и да погибнет Петербург!" -
значит:
"Да здравствует анархия и да погибнет всякая власть!"
Поверьте, что это так".
В Петербурге, действительно, подозревали, что красные и голубые "мурмолки" - это нечто вроде карбонарских знаков, и шпионы уже принялись разведывать в Москве, к какой партии принадлежат одни и к какой другие...
Никаких партий, разумеется, обнаружено не было, но "московские" надолго остались под подозрением.
Так возникал антагонизм между Петербургом и Москвой.
(Продолжение следует)
