Ссора между Филиппом Добрым и его сыном Карлом Смелым в описании хрониста
Вернемся к ссоре между Филиппом Добрым и его сыном Карлом, которая началась в 1457 году. Спор между отцом и сыном начался из-за занятия должности придворного молодого графа Шароле. Вопреки данному ранее обещанию герцог хотел предоставить это место одному дворянину из рода Круа, которому он покровительствовал. Карл не одобрил этого предпочтения и воспротивился. Тут не обойтись без обширных цитат из хрониста Шателлена.
"Тогда в понедельник, в день св. Антония, после мессы, герцог, весьма желая, чтобы в доме его царил мир, и не было раздоров между слугами, и чтобы сын его также исполнял его волю и делал все к его удовольствию; после того как он уже прочитал большую часть своих молитв, и часовня очистилась от народа, подозвал к себе сына и сказал ему мягко:
"Шарль, я желаю, чтобы Вы положили конец спору, в который вступили сир де Сампи и сир де Эмери за место камердинера, и пусть сиру де Сампи достанется это место".
Граф же в ответ:
"Монсеньор, однажды Вы отдали мне свое распоряжение, в котором о сире де Сампи не было речи, и посему, монсеньор, я прошу Вас позволить мне его и придерживаться".
Герцог тогда сказал:
"Эй, не делайте вид, что Вам жарко от моих приказаний. Это мое дело возвышать или низводить, и я хочу, чтобы сир де Сампи получил это место".
Граф воскликнул:
"Чёрт возьми! (А он всегда бранился подобным образом.) Монсеньор, простите меня, прошу Вас, но я никоим образом сего не могу исполнить, ибо держусь того, что Вы мне уже приказали. Всё это заварил сеньор де Круа, как мне теперь ведомо".
Герцог вскричал:
"Что? Не повиноваться мне? Не делать того, что я хочу?"
Граф в ответ:
"Монсеньор, я охотно повинуюсь Вам, но сделать сего не могу".
Герцог, услышавши это и будучи вне себя от гнева, воскликнул:
"Мальчишка, ты не желаешь выполнять мою волю? Прочь с моих глаз!"
И с таковыми словами кровь хлынула ему в сердце, он сделался бледен, и вот вновь лицо его вспыхнуло, и тогда вид его стал настолько ужасен, как я слышал от служителя той часовни, который один стоял рядом с герцогом, что видеть его было страшно..."
Вот такими важными подробностями украшали средневековые хронисты свои сочинения, высасывая свои сведения, в лучшем случае, из слухов, а то и просто из собственного пальца. А то, что мы считаем действительно важным, они (хронисты) почему-то игнорировали. Возможно, они просто ориентировались на высокопоставленных читателей.
Тут герцогиня, о которой до сих пор ничего не говорилось, поспешно и в полном безмолвии покидает молельню, подталкивая перед собой сына, и спешит прочь из часовни, чтобы бежать от гнева своего супруга. Но по дороге им приходится обогнуть несколько углов, да и ключ находится у служителя. Герцогиня просит:
"Карон, открой нам".
Но служитель бросается ей в ноги, умоляя ее вынудить сына просить прощения перед тем, как покинуть часовню. Герцогиня обращается с увещеваниями к сыну, но тот надменно и громко отвечает:
"Эй, мадам, монсеньор запретил мне появляться ему на глаза, да он и зол на меня, так что, после такого запрета, не только не поспешу я вернуться к нему, но под защитою Господа удалюсь неведомо куда".
Герцог не в силах сдвинуться с места от бешенства и снова кричит, а герцогиня в смертельном страхе взывает к служителю:
"Друг мой, скорей, открой нам, скорей, нам нужно уйти, не то мы погибли".
Взбешенный Филипп возвратился в свои покои и впал в своего рода буйное безумие, свойственное более юному возрасту. Под вечер он вскакивает на коня и, даже не одевшись как следует, один тайно покидает Брюссель.
"Об эту пору дни были короткие, и уже пали глубокие сумерки, когда государь наш вдруг вскочил на коня и не желал ничего, кроме как очутиться одному средь полей. По воле провидения в сей день, после долгой и жестокой стужи, начало таять, и из-за долгого густого тумана, который стоял весь день, к вечеру пошел мелкий, но весьма докучливый дождь, который напитывал влагою землю и вместе с порывистым ветром рушил ледяные покровы".
Затем следует описание ночных блужданий герцога по полям и лесам. Усталый и голодный мечется герцог, но никто не отвечает на его крики. Он бросается к реке, принимая ее за дорогу, однако лошадь, испугавшись, вовремя шарахается назад. Герцог падает и больно обо что-то ушибается. Он тщетно пытается услышать лай собаки или крик петуха, которые бы вывели его на жилье.
Вдруг вдали он видит проблеск света и пытается к нему приблизиться. Он теряет его из виду, вновь находит и, в конце концов, подходит к нему вплотную.
"Но чем более он к нему приближался, тем более казалось это пугающим и страшным, ибо огонь исходил из небольшого холма, чуть ли не из тысячи мест, с густым дымом. И вряд ли в тот час подумать можно было об этом что иное, нежели что это огонь Чистилища, сожигающий чью-то душу, либо злая проделка врага рода человеческого..."
Герцог останавливается и вспоминает, что глубоко в дебрях углежоги обычно жгут уголь. Так оно и было. Лишь после новых долгих блужданий герцог услышал тявканье пса и вышел к хижине бедняка, где он смог передохнуть и чем-то подкрепиться.
Окончание этой истории я уже излагал ранее (вып. 220).
Эразм Роттердамский (1466-1536) рассказывает, что он слушал как-то в Париже священника, который проповедовал сорок дней на тему о блудном сыне, заполнив таким образом все время Великого поста. Он подробно описывал его уход из дому и его возвращение, то, как однажды в трактире он ел за обедом пирог с языком, а в другой раз шел мимо ветряной мельницы; как он, то играл в кости, то останавливался в какой-то харчевне. Проповедник вымучивал свои периоды, пережевывая слова пророков и евангелистов, чтобы через их посредство вколачивать всю эту вздорную болтовню в головы своих слушателей.
"И из-за всего этого казался он чуть ли не богом и невежественным беднякам, и дородным вельможам".
В Средние века господствовали несколько иные понятия о стыдливости, чем теперь. Жертвам даже мародеры обычно оставляли подштанники или рубашку. Поэтому анонимного хрониста, известного как Парижский горожанин, так возмутило попрание этого правила во время массовой резни в Париже в начале XV века:
"...и жадность не позволяла оставлять им хотя бы штаны, даже если они стоили каких-нибудь четыре денье, - что было одной из величайших жестокостей и непозволительной для христиан бесчеловечностью, о коих только можно поведать".
Ведь покойников следовало хоронить в саванах, или, в крайнем случае, как-то прикрывать их наготу.
На поединке в Аррасе в 1446 году Филипп де Тернан, рыцарь Ордена Золотого Руна, появляется вопреки обычаю без "bannerole de devocion" - ленты с благочестивым изречением или изображением. Ла Марш тут же порицает такого нечестивца:
"Каковой вещи я не одобряю".
Однако девиз де Тернана был довольно сомнительным для XV века:
"Хочу, дабы можно было насытить мои желания, и никогда иного блага я не возжажду".
На церемонии погребения Карла Смелого его победитель герцог Рене II Лотарингский (1451-1508) появился в трауре "a l'antique" и с длинной золотой бородой, доходившей ему до пояса. Так он воздавал честь телу своего противника и, очевидно, полагал, что это уподобляет его одному из девяти "preux" - героев древности. Празднуя свой триумф, он четверть часа уделяет глубокой молитве, стоя в таком маскарадном костюме.
Братствами в Средние века называли объединения бюргеров и ремесленников, в которое входили жители одного города или квартала, членов одного цеха или гильдии. Они группировались вокруг церкви того или иного святого, патрона братства. В функции братств входило совместное участие в богослужении, взаимопомощь и благотворительность, забота о погребении и заупокойном поминовении своих сочленов, а также устройство празднеств в честь своего патрона: организация шествия, театральных представлений и поэтических состязаний.
(Продолжение следует)
