Русские юродивые, вып. 4

Ворчалка № 303 от 16.01.2005 г.

Возвращаясь к теме о русских юродивых, я постараюсь избежать повторов, однако если это все же произойдет, то заранее приношу свои извинения уважаемым читателям. Итак, юродивые своим поведением и своей внешностью противопоставляли себя остальному, погрязшему в грехах мире. Пассивного протеста было явно недостаточно, и поэтому юродивый постоянно совершал эпатирующие поступки, за которыми всегда скрывался глубокий, но часто потаенный смысл.

Приведу пример из жития Василия Блаженного, который
"душу свободну имея... не срамляяся человечьскаго срама, многащи убо чреву его свое потребование и пред народом проход твори".
Ибо юродивый делал это из презрения к телу,
"душу свободну имея... яко ангел пребывая, еже беяше яко бесплотен".

Также юродивые постоянно боролись с телесной немощью и достигли в этом деле потрясающих результатов.

Иоанн Устюжский однажды

"в горящей пещи углие древом, на то устроенном, начат равняти... и егда изравняв угие зело горящее... влезе в пещь... и ляже на огни яко на одре".

А Симон Юрьевецкий зимой бродил в одной льняной рубахе и босиком, правда, с руками за пазухой, так все-таки было немного легче. По утрам же люди видели следы его ступней
"и дивляхуся твердости терпения его".

В таком поведении юродивых выражался молчаливый протест против благоустроенной, а следовательно, и погрязшей во грехе жизни.

Юродивые питались милостыней, но никогда не просили ее. Андрей Цареградский однажды пил воду из грязной лужи, трижды осенив ее крестом, но делал он так не из презрения к плоти, а потому что никто из горожан не напоил его. Так он укорял немилосердных.

Но не всегда юродивые били смиренными в своем нищенстве. Про Арсения Новгородского можно прочитать, что
"нрав же его... таков бе: идеже бо грядеше сквозе улицу, не тихостию, но скоро минуя... И абие прося милостыни... и аще минует чий дом, иже не успеют ему сотворити милостыни напредь, егда хождаше, послежде аще начнут паки и восклицати его и творити подаяние, то убо никаки не возвращашеся и не принимаше".
"Неразумнии" поносили юродивого, "мняше его гневлива", но агиограф поясняет, что юродивый не гневался на них, а просто учил их быть скорым на подаяние.

Православие всегда считало смех греховным, исключение делалось только для юродивых. Вот два противоположных эпизода из жития Василия Блаженного.

Однажды рыночные торговки посмеялись над наготой юродивого, и тотчас ослепли. Одна же из них, "благоразумна суща", пошла, спотыкаясь, за юродивым, пала ему в ноги и стала умолять о прощении и исцелении. Василий спросил:
"Отселе не будешь ли паки смеятися невежественно?"
Девица поклялась, что не будет, и тогда Василий исцелил ее, а затем и всех остальных женщин.

Другой случай произошел в корчме, в которую зашел трясущийся с похмелья пропойца, протянул хозяину медяк и потребовал вина. Народу в корчме было много, только поспевай подносить, и хозяин отмахнулся от пьяницы. Но тот все не отставал,
" и корчемник же... нали вина скляницу и дает ему, с сердца глаголя:
"Прими, пияница, чорт с тобою!"
А с этими словами в скляницу вскочил скорый на помине бес. Василий заметил это, а пропойца тем временем поднял чарку левой рукой, а правой перекрестился. Тут бес
"бысть силою креста палим и жеги аки огнем и выскочи из сосуда и... побеже из корчемницы".
Тут Василий в голос захохотал, а присутствующие пьяницы озадаченно поинтересовались:
"почто плещет руками и смеется?"
Пришлось юродивому рассказать о том, что ему было "явлено".

Вот видите, грешным девицам смеяться нельзя, т.к. смехом они губят свою душу, а юродивому - можно, но при этом не следует забывать, что юродивый мог смеяться
"когда смеется лицо твое, да не веселится вместе ум твой".

Юродивые часто попадали в почти шутовские ситуации.

Арсений Новгородский однажды получил от Ивана Грозного мешок серебра, а наутро бросил его к ногам царя с почти шутовской фразой:

"Вопиет убо у мене в келии и спати мне крепко сотворит".
Обычный шут закончил бы фразой:
"...и спати мне не дает", -
но юродивый-то ночью должен бодрствовать и молиться.

Симон Юрьевецкий однажды бесчинствовал в доме местного воеводы. Его прогнали взашей, и тогда он прокричал:
"Заутра у тебе с сеней крава свалится!"
А на следующий день упала с крыльца и разбилась насмерть жена воеводы Акулина.

С ним же связан и такой эпизод. У одного местного попа застряла в глотке рыбья кость. Чуть живой поп пришел в корчму,
"в нейже питие продается. Блаженному же Симону прилучившуся во храмине той, понеже нечасто прихождаше блаженный во храмину ту и пиющим возбраняше".
Симон сразу же сообразил, в чем дело, схватил попа за горло и сильно сдавил его. Поп упал замертво, у него хлынула из горла кровь, а с нею вышла и рыбья кость. Так обычная кабацкая драка под пером агиографа превращается в исцеление, ведь блаженный действовал "духом святым".

"Мудрая глупость" часто одерживала верх над "глупой мудростью". Это хорошо показано в "Прении о вере скомороха с философом жидовином Тарасом". Плешивый [а какой же еще?] диспутант задал сопернику роковой вопрос, который с давних времен занимал все цивилизованное человечество:
"Что от чего произошло - яйцо от курицы или курица от яйца?"
Скоморох не растерялся, тут же хлопнул философа по голове ладонью и спросил:
"От чего треснуло, от плеши или от ладони?"

Византийский император, появляясь перед подданными, держал в руках не только символы императорской власти, но и "акакию", мешочек с пылью, которая должна была напоминать о ничтожестве бренного человека.

Подражая Христу, император раз в год омывал ноги нескольким константинопольским нищим. В поведении юродивых есть целый ряд моментов, которые понятны были средневековым людям, но для нас они таковыми являются далеко не всегда.

Так, считалось, что все имущество подданных принадлежит царю. И он может распоряжаться им, как ему заблагорассудится. Но точно также имущество этих подданных принадлежит и юродивым.

Дж. Флетчер писал:

"Если же кто из них, проходя мимо лавки, возьмет что-нибудь из товаров, для отдачи куда ему вздумается [самому юродивому ведь ничего не надо], то купец, у которого он таким образом что-либо взял, почтет себя любимым Богом и угодным святому мужу".

Для средневекового человека было ясно, что первый и последний связаны незримой, но довольно прочной, нитью. Они могут иногда меняться местами.

Вот фрагмент из жития Прокопия Вятского:
"Во граде Хлынове сей блаженный Прокопий некогда прииде в приказную избу наг, якоже ему бе обычай ходити. Воевода же тогда сущий, князь Григорий по реклу Жемчюжников, ту на месте своем сидяше... Прокопий взя с него, воеводы, со главы шапку его и возложив на свою главу. Той же воевода, виде блаженного дерзновение, даде ему и место свое радостно. Блаженный же сяде на место его яко судия".

Однажды во время какого-то праздника Иван Грозный пришел в Успенский собор, слушал литургию, но мысли его были далеко. Он размышлял о новом царском дворце, который строился на Воробьевых горах.
"Ту же бысть и Василий Блаженный, стояв во едином угле, царю не являяся тогда, яко же прежде обычно ему завсегда являяся".
После литургии царь спросил блаженного, почему он не видел его во время службы, не из-за множества ли народу в храме?
"Не бе множества народа..., рече юродивый, - но токмо трое. Первое митрополит, вторая благоверная царица, третий аз грешный. А протчий народ все житейская умом мечтаху, но и ты, царю, мыслию был еси на Воробьевых горах, созидая себе полаты. Не бо, царю, судится истинно моление, токмо еже телом в церкви стояти и умомо всюду мястися, но истинное моление, - еже в церкви телесно предстояти, а умом к Богу возводитися".
Говорят, что царя поразила прозорливость юродивого, и
"оттоле нача его боятися".

Юродивый Киприан часто любил прокатиться на облучке саней Алексея Михайловича. Дело было в разгар Никоновых реформ. Однажды Киприан вскогчил на облучок саней и
"глаголяше:
"Все изрядно, да единаго несть".
Монарху вопросившу:
"Чесого таковаго?" -
отвеща:
"Старыя веры!"

(Окончание следует)