В самом конце своих показаний о разговоре с Нарышкиным, а это был еще только первый день следствия, и царевича еще не пытали, он вдруг неожиданно добавляет то, о чем его и не спрашивали:
"Будучи при Штетине, князь Василий Долгорукий, едучи верхом, со мною говорил:
"Кабы-де на Государев жестокий нрав да не царица, нам бы-де жить нельзя: я бы-де в Штетине первый изменил".
То есть речь шла о событиях осени 1713 года! И это говорил человек, которому царь безоговорочно доверял.
Перед царем открывалась ужасающая картина...
Между московским и петербургским этапами следствия по делу царевича вклинилось еще и дело о постриженной царице Евдокии. Для краткого изложения событий приведу лаконичную цитату из записей Пушкина:
"В сие время другое дело озлобило Петра; первая супруга его, Евдокия, постриженная в Суздальском Покровском монастыре, привезена была в Москву вместе с монахинями, с ростовским епископом Досифеем и с казначеем монастыря, с генерал-майором (на самом деле, капитаном) Глебовым, с протопопом Пустынным. Оба следственные дела спутались одно с другим. Бывшая царица уличена была в ношении мирского платья, в угрозах именем своего сына, в связи с Глебовым; царевна Мария Алексеевна в злоумышлении на государя; епископ Досифей в лживых пророчествах, в потворствах к распутной жизни царицы и проч.
15 марта казнены Досифей, Глебов, Кикин, казначей и Вяземский (тут Пушкин немного ошибся, ибо Вяземский был оправдан).
Баклановский и несколько монахинь высечены кнутом.
Царевна Мария заключена в Шлиссельбург.
Царица высечена и отвезена в Новую Ладогу.
Петр хвастал своею жестокостью..."
Суздальское дело было выгодно Петру. Оно не представляло никакой серьёзной опасности, но помогало вывести царю на первый план "бороды", что позволяло в несколько другом плане вынести на всеобщее обозрение дело Алексея. А это было важно для Петра, как в международном плане, так и для народного мнения. Истерзанный пытками Кикин, уже сказавший все, что мог, но бывший одним из главных участников заговора царевича, и был поэтому спрятан и казнен среди "бород" и любовника постриженной царицы.
Досифей под пыткой признался, что он предсказывал скорую смерть царя. Перед колесованием его должны были расстричь, и он заявил собравшимся для этого архиереям:
"Только я один в сем деле попался. Посмотрите, и у всех, что на сердцах? Извольте пустить уши в народ, что в народе говорят?"
Капитана Глебова за любовную связь с царицей посадили на кол.
Кикина, как и Досифея, колесовали.
Посмотреть на мучения своих врагов приехал и Петр. Кикин, с раздробленными руками и ногами, стал умолять царя отпустить его умереть в монастырь, но царь лишь велел отрубить голову своему бывшему любимцу, чтобы прекратить его мучения...
Потом начался петербургский этап следствия по делу Алексея. Царевича начали пытать, но не сразу, так что многие сведения по этому делу были от него получены именно в таком состоянии. Как пытали именно царевича, мы в точности не знаем, но вот как камерюнкер В.Ф. Берхгольц описывал пытки князя Гагарина:
"Он не хотел признаваться в своих проступках, и потому несколько раз был жестоко наказываем кнутом. Кнут есть род плети, состоящий из короткой палки и очень длинного ремня. Преступнику обыкновенно связывают руки назад и поднимают его кверху, так что они придутся над головою и вовсе выйдут из суставов; после этого палач берет кнут в обе руки, отступает несколько шагов назад и потом, с разбегу и припрыгнув, ударяет между плеч, вдоль спины, и если удар бывает силен, то пробивает до костей. Палачи так хорошо знают свое дело, что могут класть удар к удару ровно, как бы размеряя их циркулем и линейкою".
Теперь уже Алексея много пытали и не только на дыбе. Некоторые из допросов под пыткой проходили в присутствии самого царя, а иногда и не в крепости, а на царской мызе под Петергофом. То есть фактически получалось, что царь пытал собственного сына. Даже современникам это казалось отвратительным.
Под пыткой царевич наговорил много чего, но не все из этого было теперь нужно царю. Часть сведений, полученных от Алексея, даже не проверялась. Петр уже понял, что многие лица из его ближайшего окружения были причастны к делу царевича, но не желал распространять эти сведения. Его больше устраивала версия об участии в заговоре московских "бород" и их главенствующей роли. Иначе под удар ставилось все дело царя-преобразователя.
Да, царевича пытали, но очень расчетливо, так что он смог сам явиться на суд. Наиболее важные сведения, полученные от царевича, перепроверялись, под пыткой, разумеется, но Алексей нигде себе не противоречил и ни от чего не отрекся.
Ефросинья сразу же предала Алексея, но о ее роли в деле я скажу отдельно. Пока же она на следствии показала следующее:
"Да он же, царевич, говаривал: когда он будет государем, и тогда будет жить в Москве, а Питербурх оставит простой город; также и корабли оставит и держать их не будет; а войска-де станет держать только для обороны, а войны иметь ни с кем не хотел, а хотел довольствоваться старым владением, и намерен был жить зиму в Москве, а лето в Ярославле; и когда слыхал о каких видениях или читал в курантах, что в Питербурхе тихо и спокойно, говаривал, что видение и тишина недаром:"Может быть, либо отец мой умрет, либо бунт будет: отец мой, не знаю, за што меня не любит, и хочет наследником учинить брата моего, он еще младенец, и надеется отец мой, что жена его, а моя мачеха, умна; и когда, учинив сие, умрет, то-де будет бабье царство. И добра не будет, а будет смятение: иные станут за брата, а иные за меня... Я, когда стану царем, то старых всех переведу, а наберу себе новых по своей воле..."
Так девка Ефросинья понимала политическую программу Алексея из того, что он находил возможным сообщить ей. Примечательно, что Алексей предвидел "бабье царство", как один из результатов деятельности своего отца!
Чтобы кратко осветить роль Ефросиньи в этом деле, вспомним, кем она была (и как попала к Алексею). Ефросинья Федорова была крепостной девкой Никиты Вяземского, учителя Алексея. Считается, что по инициативе Меншикова Ефросинью свели с Алексеем для того, чтобы она доносила обо всех поступках и настроениях царевича "светлейшему". Возможно, что и Пётр был в курсе этого дела, а Ефросинья оказала важнейшие услуги Меншикову и царю, не только извещая о настроениях Алексея, но и немало поспособствовав тому, чтобы царевич вернулся в Россию. Как иначе понять, что по суду она была полностью оправдана, а люди, гораздо менее замешанные в деле, были казнены.
Алексей влюбился в Ефросинью и мечтал жить с ней в деревне. Он считался с ее мнением и часто поступал так, как этого желала Ефросинья.
В Петербурге Алексей дал показания на главнокомандующего русской армией фельдмаршала графа Борис Петровича Шереметева, сенатора князя Якова Федоровича Долгорукого и князя Дмитрия Михайловича Голицына.
О Шереметеве царевич показал еще до пыток:
"Борис Петрович говорил мне, будучи в Польше, не помню, в которое время, при людях немногих, моих и своих,
"что напрасно-де ты малого не держишь такого, чтоб знался с теми, которые при дворе отцове; так бы-де ты все ведал".
Они вели не только опасный разговор, но важно, что при нем еще присутствовали и особо доверенные лица, причем, с обеих сторон.
Князь Яков Федорович очень любил царевича, был ему предан, но вел себя очень осторожно и старался свести к минимуму опасные контакты с Алексеем. Царевич показал, что они с князем обсуждали "тяготы народные" (эту тему Алексей обсуждал еще только с князем Голицыным), и что князь опасался демонстрировать свои с ним отношения:
"Когда при прощании в Сенате ему, князю Якову. Молвил на ухо:"Пожалуй меня не оставь",
он сказал, что"я всегда рад, только больше не говори: другие-де смотрят на нас".
А преж того, когда я говаривал, чтоб к нему приехать в гости, и он говаривал:
"Пожалуй, ко мне не езди; за мною смотрят другие, кто ко мне ездит".
(Продолжение следует)
