Позднее средневековье было временем, когда особенно громко звучал мотив смерти и бренности всего существующего. Дмитрий Картузианец в "Наставлении дворянину" поучает:
"Когда он отходит ко сну, то пусть помыслит о том, что, как ныне укладывается он на свое ложе, тело его вскорости уложено будет другими в могилу".
Три основные темы о конце всего земного великолепия сливались в мелодию неумолчной жалобы. Вот они.
Во-первых, где все те, кто ранее наполнял мир этим великолепием?
Во-вторых, картины тления всего, что было некогда людской красотою.
И, в-третьих, но главный, мотив пляски смерти, которая вовлекает в свой хоровод людей всех возрастов и званий.
Темы эти встречались еще в древние времена, но теперь их воздействие на общественное сознание усиливалось и гравюрами на дереве, которые начали широко проникать в частную жизнь. Так что речи проповедников получали мощную поддержку в виде простых, но очень наглядных и постоянно действующих средств.
В Анжере сводчатое навершие надгробия короля Рене I Анжуйского и его жены Изабеллы украшала роспись, которая изображала и самого короля Рене. Он в длинной мантии восседает на золотом троне, отшвыривая ногами митры, короны, державы и книги. Его голова опиралась на иссохшую руку, которая пыталась удержать пошатнувшуюся корону.
Монахи постоянно демонстрировали жизнебоязнь, как отречение от красоты и от счастья из-за того, что с ними связаны боль и страдание. Более того, они стремились показать, что телесная красота лишь поверхностна.
Некий монах развивает эту тему, восходящую еще к Иоанну Златоусту:
"Телесная красота заключается всего-навсего в коже. Ибо, если бы ты увидел то, что под нею, подобно тому как беотийская рысь, как о том говорили, способна была видеть человека насквозь, - уже от одного взгляда на женщину вас бы тошнило. Привлекательность ее составляется из слизи и крови, из влаги и желчи. Попробуйте только помыслить о том, что находится у нее в глубине ноздрей, в гортани и в чреве: одни нечистоты. И как не станем мы касаться руками слизи и экскрементов, то неужто может возникнуть у нас желание заключить в объятия сие вместилище нечистот и отбросов?"
Вот так-то, дорогие читатели, промывали мозги еще в XV веке!
В целестинском монастыре в Авиньоне существовала до Великой Французской революции настенная роспись, выполненная, по преданию, искусной рукой короля Рене I Анжуйского (1409-1480). Там было изображено во весь рост прямостоящее тело красивой женщины с изящной прической, закутанное в саван и кишащее червями.
Легенда гласила, что сам король, искусный художник и поэт, страстный почитатель красоты и радости жизни, изобразил здесь свою бывшую возлюбленную, увиденную им в склепе через три дня после того, как она была похоронена.
Начало надписи под росписью гласило:
"Я ровни в женах никогда не знала,
По смерти же вот каковою стала.
Куда свежо и дивно было тело,
Куда прекрасно - ныне же истлело.
В шелка рядиться тонкие любила,
Была прелестна, весела, нежна,
Теперь по праву я обнажена.
В богатых обреталася мехах,
В чертогах светлых некогда живуща,
Отныне же во мрачном гробе суща.
В покоях златотканны где картины?
Увы мне, в склепе я средь паутины".
Можно не сомневаться, что данная роспись и стихи производили должный эффект на зрителей.
Чем яростнее было отвращение к разлагающейся земной плоти, тем глубже было почитание нетленных останков святых. Величие же Девы Марии видели еще и в том, что вознесение избавило ее от земного тления.
Согласно древним обычаям, тела знатных лиц, умерших вдали от родины, расчленяли и вываривали до тех пор, пока плоть не отделялась от костей. Затем кости очищали и отправляли в ларце на родину для торжественного погребения, а все остальное хоронили на месте. Этот обычай был распространен уже в XII и XIII веках: так поступали даже с телами некоторых королей и епископов.
Папа Бонифаций VIII в 1299 и 1300 годах дважды строжайше запрещает
"отвратительное злоупотребление, коему все еще неразумно следуют иные верующие, полагаясь на некий ужасный обычай".
Но и в XIV веке этот запрет часто снимается, да и в XV веке этот обычай был еще в ходу. Так обошлись с телом Генриха V, с телами Эдуарда Йоркского и графа Саффолка, погибших при Азенкуре, с телом Уильяма Гласдейла, утонувшего при осаде Орлеана, а также с телом племянника сэра Джона Фастольфа, погибшего в 1435 году при осаде Сен-Дени.
Смерть изображали в нескольких вариантах: в виде апокалиптического всадника, проносящегося над грудой разбросанных тел; в виде низвергающейся с высот эринии с крыльями летучей мыши; в виде скелета с косой и луком и стрелами. Такой скелет мог быть пешим, восседать на запряженных волами дрогах или передвигаться верхом на быке или корове.
Так церковь "Campo santo" на пизанском кладбище была около 1360 года расписана циклом фресок "Триумф смерти". Там смерть изображена в виде крылатой старухи с косой.
Пляска смерти
В XIV веке появляется странное словечко "Macabre", более известное нам из словосочетания "Le Dans Macabre" - "Пляска Смерти". Современные этомологи производят слово "Macabre" или из арабского "makbara" ("усыпальница") или из сирийского диалектного слова "maqabrey" ("могильщик") и считают, что оно было занесено в Европу во время Крестовых походов. Так в европейские представления о смерти вторгся новый, но поражающий жутким страхом элемент.
Появлению Пляски Смерти предшествовала легенда о трех живых и трех мертвецах, которая появилась уже в XIII веке. Там трое знатных юношей неожиданно встречают трех отвратительных мертвецов, которые указывают им на свое былое земное величие и на скорый конец, неминуемо ожидающей юношей, которые пока еще живы. Этот сюжет быстро находит широкое распространение в резной деревянной скульптуре и в настенной живописи.
Пляска смерти выражает идею всеобщего равенства в смерти. Считается, что этот элемент средневековой культуры был заимствован изобразительным искусством из драматических представлений. На картинах или гравюрах ее изображали точно так, как и исполняли. У нас нет ранних описаний таких представлений, но известно, что в 1449 году она была исполнена при дворе герцога Бургундского в Брюгге.
В 1485 году вышло первое печатное издание "Dans Macabre", осуществленное парижским печатником Гюйо Маршаном. Гравюры на дереве воспроизводили фрески, которые с 1424 года покрывали (я чуть было не написал "украшали") стены галереи кладбища Невинноубиенных младенцев (des Innocents) в Париже. Маршан взял одни из самых популярных в средние века изображений смерти и не прогадал. Здесь смерть смахивает на осклабленную обезьяну, увлекающую за собой папу, императора, рыцаря, поденщика, монаха, дитя, шута, а за ними - и все прочие сословия и ремесла.
Только к 1500 году фигура главного танцора становится скелетом, как это можно видеть у Хольбейна.
Однако в самых старых изображениях Пляски Смерти неутомимым танцором является сам живущий, каким он останется еще некоторое ближайшее время. Это его собственный образ или его зеркальное отражение, а не какие-то другие люди. Именно "это ты сам!" и придавало Пляске смерти жуткую силу, повергая созерцателей в дрожь.
Вначале в Пляске Смерти изображались только мужчины и их число доходило до сорока, соответствуя числу основных известных общественных положений и профессий. Считается, что первым ввел изображения женщин в этот сюжет Маршан в последующих изданиях своей книги. Так появилось изображение скелета с женскими волосами, развевающимися вокруг черепа, а с ним добавился и мотив сожаления об утраченной красоте.
А тут еще и дьявол подбирался к смертным с пятью искушениями: это нетвердость и сомнения в вере; уныние из-за гнетущих душу грехов; приверженность к земным благам; отчаяние вследствие испытываемых страданий и, наконец, гордыня по причине собственных добродетелей.
В макабрическом вИдении смерти нет ничего нежного и элегического. Это очень земная и прозаическая смерть, где звучит не скорбь из-за потери близкого человека, а несутся сетования вследствие собственной приближающейся смерти, воспринимаемой только как несчастье и ужас. Здесь еще нет ничего о смерти как об утешительнице, о конце страданий, о вожделенном покое, о законченном или незавершенном деле; нет никаких нежных воспоминаний и никакого успокоения.
(Продолжение следует)
