Даже ближайшим товарищам Ленина по партии его первые петроградские речи показались полною идеологической бессмыслицей, не имеющей ничего общего с марксизмом. Но, как оказалось, Ленин знал, что делал: его "глупые" речи были вовсе не глупы, так как это были не просто революционные речи, а паруса для уловления безумных вихрей революции.
Высоко над позициями русских на фронте кружит немецкий летчик. Все клянутся победить или умереть, а на летчика никто не обращает ни малейшего внимания. Русской свободе сейчас не до немцев.
В 1917 году после Февральской революции комиссаром 7-ой армии стал Борис Викторович Савинков. На съезде Юго-Западного фронта он произнес небольшую речь. Она была суха, формальна и малоинтересна, так что, несмотря на огромную популярность главы боевой организации эсеров, она не произвела большого впечатления. Бледность этой речи объяснялась (его сторонниками) его величайшим презрением к слушателям и его убеждением, что время слов прошло и наступило время быстрых решений и твердых действий.
Портрет Савинкова на съезде Юго-Западной армии
"На трибуну взошел человек среднего роста, одетый в хорошо сшитый серо-зеленый френч с непринятым в русской армии стояче-отложным воротником. В сухощавом неподвижном лице, скорее западноевропейского, чем типично русского склада, сумрачно, не светясь, горели небольшие, печальные и жестокие глаза. Левую щеку от носа к углу жадного и горького рта прорезала глубокая складка. Говорил Савинков, в отличие от большинства русских ораторов, почти без жеста, надменно откинув лысеющую голову и крепко стискивая кафедру своими холеными, барскими руками. Голос у Савинкова был невелик и чуть хрипл. Говорил он короткими, энергичными фразами, словно вколачивая гвозди в стену..."
Офицеры 7-ой армии встретили назначение Савинкова комиссаром с очень сложными и мало дружелюбными чувствами. Легкость, с какой удалось прибывшему в армию Савинкову преодолеть враждебное к себе отношение, достойна величайшего удивления. Не отказываясь от революционных лозунгов своей партии и не становясь на сторону офицеров против солдат, он не только внешне входил в офицерскую среду, но и усвоялся ею. Все в нем - военная подтянутость внешнего облика, отчетливость жеста и походки, немногословная дельность распоряжений, пристрастие к шелковому белью и английскому мылу, главным же образом, прирожденный и развитый в подпольной работе дар распоряжения людьми, - делало его стилистически настолько близким офицерству, что оно быстро теряло ощущение органической неприязни к нему.
Действовал Савинков на фронте отчётливо и решительно, в сознании, что лучше два раза ошибиться, чем хоть раз обнаружить растерянность. В его канцелярии господствовал образцовый, почти бюрократический порядок, ни следа интеллигентского разгильдяйства. Савинков говорил:
"Чай пить - хорошо, шампанское - ещё лучше, но чаю на рабочем столе не место".
Громадным подспорьем Савинкову во фронтовой работе была его биологическая храбрость. Смертельная опасность не только повышала в нем чувство жизни, но и наполняла его душу особою, жуткою радостью:
"Смотришь в бездну, и кружится голова и хочется броситься в бездну, хотя броситься - наверное погибнуть".
Вскоре после съезда 7-ой армии Савинков был вызван в какую-то взбунтовавшуюся часть. Оказалось, что солдаты требуют немедленного отвода в Киев и организации там специальных курсов по вопросу, не является ли продолжение войны вредным для развития революции. До выяснения этого вопроса солдаты, "как сознательные революционеры", отказывались занять окопы.
Савинкову удалось быстро успокоить бунтовщиков, и солдаты уже склонились к тому, чтобы, не заходя в Киев, занять окопы. Но тут на трибуну выскочил стрелок, бывший большевистским активистом, и начал нагло допрашивать Савинкова, откуда он вдруг явился и на чьи деньги отсиживался за границей, в то время как сибирские части отмораживали себе ноги в галицийских снегах и голыми руками рвали колючую австрийскую проволоку.
Савинков рассвирепел и впервые открыто заговорил о своей революционной борьбе:
"А где были вы, товарищи, где были все вы, до единого, когда я, не щадя жизни, с кучкою храбрецов боролся против ваших притеснителей за вашу землю и вашу волю? Знаете ли вы, слыша ли ли вы, что, приговоренный царским судом к смертной казни, я с петлёю на шее годами скрывался под чужим именем то за границей, то в России, чтобы вы обрели ту свободу, к защите которой я вас призываю? Нет, не вам упрекать меня в трусости и беспечной жизни. Я чту вашу борьбу и ваше страдание. Но вы страдаете третий год и по приказу, а я за вас своею волею страдаю и воюю уже целых двадцать лет. Давайте же соединим наши силы и защитим единым натиском Россию и революцию, землю и волю! Товарищи, в последний раз спрашиваю вас - займёте ли вы окопы или отречётесь от свободы и предадите защитников её?"
После митинга Федор Степун пошёл к кладбищу и увидел там старого боевого офицера с георгиевским крестом, который плакал там, как ребёнок. Степун попытался утешить офицера:
"Согласитесь, к вечеру обязательно займут позицию".
Но офицер только махнул рукой:
"Неужели вам не стыдно, вместо того чтобы пулемётами гнать эту сволочь не на позицию, конечно, много чести, а куда-нибудь в глубокий тыл, хотя бы в Киев, часами уговаривать её занять окопы? Как только Савинков начал хвастаться своими революционными подвигами, я сбежал, чтобы..."
Тут голос изменил офицеру, и рука его невольно потянулась к кобуре револьвера.
Керенский тратил очень много времени и почти все свои силы на создание такой партийно-правительственной комбинации, в которой общая воля народа по возможности наиболее полно сливалась бы с волею его представителей во Всероссийском совете. Он с каждым днём отставал от темпа событий и всё безвозвратнее терял возможность стать настоящим вождём народной революции. По существу, он до конца оставался пленником неустойчивого советско-правительственного большинства.
К началу июльского наступления Керенский ощутимо натягивал вожжи. За несвоевременностью был запрещён Украинский воинский съезд и восстановлена 129-я статья старого уголовного положения, которая угрожала тремя годами тюрьмы за подстрекательство к уголовным преступлениям, неподчинение властям и натравливание одной части населения против другой. В армии за неподчинение начальству, братание и сношение с неприятелем вводились ещё более тяжёлые кары в виде каторжных работ, лишение избирательных прав, лишения права на землю и т.д.
3-го июня начался Всероссийский съезд советов, который длился очень долго, чуть не три недели. Одновременно в Петрограде заседали Офицерский и Казачий съезды.
Суханов считал членов незадолго до Съезда советов собравшейся в Киеве Украинской Рады
"за безответственных интеллигентов и патриотов несуществующего украинского народа".
Всякий попавший в советский аппарат вопрос бесконечно затягивался решением. Обыкновенно он вообще не разрешался, а лишь перетирался на идеологической тёрке. За редким исключением, в результате многодневных прений вызревало не решение, а всего только ничего не разрешающая резолюция.
На заседаниях Всероссийского совета рабочих и солдатских депутатов происходили бесконечные многочисленные доклады и бесконечные прения по ним. Не было ни малейшего чувства эпохи и темпа событий; царил болезненный интерес к тончайшим оттенкам отвлечённых точек зрения и полное отсутствие серьёзной озабоченности фактическим состоянием России. Во время немногих деловых докладов можно было видеть полупустой зал и зевки на всех скамьях.
Керенский не решался разогнать Совет, как того требовали правые, ибо в мешавшем ему управлять страною аппарате было большое количество преданных ему сил, без поддержки которых ему было бы трудно вести борьбу против правых сил, которых он все ещё панически боялся (но просмотрел смертельную угрозу со стороны большевиков).
(Продолжение следует)
