В Средние века реальное сражение часто рассматривали как битву, обусловленную законами чести и проходящую в соответствии с определенными правилами. Жизнь довольно часто опрокидывала эти представления, так как следование им могло привести к катастрофе. Так в 1367 году кастильский король Генрих Трастамарский любой ценой хотел сразиться со своим противником на открытом месте. Он пожертвовал своей более выгодной позицией и проиграл битву при Нахере.
Поэтому многочисленные рыцарские предложения сторон о сражении в подходящем для этого месте теперь чаще всего уже отклоняются.
В XV веке трубы и тромбоны на полях сражений стали вытеснять огромные барабаны. Их совершенно не музыкальные звуки оказывали на сражающихся поистине гипнотизирующее действие. Этот обычай был завезен с Востока и быстро привился в Европе.
В Средние века существовало четкое различие между битвой и простым столкновением. Каждая схватка должна была обрести в истории свое место и название. Так хронист Монстреле пишет:
"С того дня повелось говорить о встрече при Монс-ан-Вимё. И не провозглашать ее битвою, ибо стороны встретились волею случая и знамен не развертывали".
Эдуард III vs рыцарь Устасс
Рыцарскую удаль все еще случалось проявлять и правителям. Так Эдуард III в 1338 году во время сражения близ Кале вел поединок с французским рыцарем по имени Устасс. Фруассар описывал этот боевой поединок как рыцарский турнир:
"И сражались король с монсеньером Устассом и мессир Устасс с королем весьма долго, и так, что взирать на это было весьма приятно".
Кончилось все тем, что француз сдался королю, а тот устроил ужин в честь своего знатного пленника.
"Доблесть" Филиппа Доброго
Но такие случаи были уже редкостью. Чаще правители вели себя при опасности подобно герцогу Филиппу Доброму, который во время сражения при Сен-Ришье, чтобы избежать грозящей ему опасности, передал свои богатые доспехи одному из своих рыцарей. Однако его поступок преподнесли так, что его причиной было желание герцога подвергнуть себя опасностям наряду с обыкновенными воинами.
Ну, еще бы! Ведь речь же шла о настоящем рыцаре.
А когда хронист Ла Марш описывает геройские подвиги одного гентского простолюдина, он простодушно пишет, что их посчитали бы весьма значительными, будь он человеком благородного звания.
Также и хронист Шателлен упивается подвигами различных рыцарей, в том числе и Жака де Ларена, но без малейшей симпатии сообщает о героизме безвестного оруженосца из Гента, который в одиночку отважился напасть на гораздо лучше вооруженного Лалена.
Простолюдины не заслуживали ни особого внимания, ни, тем более, рыцарского отношения.
Наставление Альбрехта Баварского сыну
Перед походом Иоанна Неверского против турок, который завершился бесславным поражением при Никополисе в 1396 году, герцог Альбрехт Баварский, граф Геннегау, Голландии и Зеландии, обратился к своему сыну Вильгельму со следующими словами:
"Гийом, когда охота тебе пуститься в путь, и пойти в Венгрию или Турцию, и поднять оружие на людей и земли, от коих нам никогда не было бедствий, и когда нет у тебя иной разумной причины идти туда, разве что за мирскою славой, - оставь Иоанну Бургундскому да нашим французским кузенам эти их путы [он имеет в виду те оковы или цепи, которые накладывали на себя рыцари во исполнение различных обетов - прим. Старого Ворчуна] и займись своими, да ступай во Фрисландию и отвоюй там наше наследство".
Хватит, однако, говорить только о войнах, сражениях и прочем. Можно бы поговорить о куртуазной любви, которая нам известна из литературных источников, начиная с XII века. Наиболее полное воплощение эта тема обрела в известном "Романе о розе".
Непристойности в литературе
В то же время в реальной жизни был силен элемент эротики и непристойности. В сборнике "Сто новых новел" постоянно в неприличном смысле употребляются слова "benir" или "confesser", либо используют игру слов "saints" - "святые" и "seins" - "груди".
Слово "benir" ("благословлять") служило там эвфемизмом выражения, в смягченном виде означающего "обливать мочой". Ведь обряд благословения часто сопровождался окроплением святой водой.
Слову же "confesser" ("исповедовать") непристойный смысл придавался тем, что оно понималось как составленное из двух слов, где в вульгарном словоупотреблении слово "con" означало "vulva", а слово "fesse" - "anus".
Суд любви
В разгар чумы, опустошавшей Париж, герцог Бургундский Филипп Храбрый и герцог Людовик Орлеанский попросили короля учредить суд любви (cour d'amours), дабы немного рассеяться. Такие суды реально возникли в XIV веке, но их идея была позаимствована из куртуазной литературы XII века. Это были собрания придворных, где роли "принца любви" или "королевы любви" исполняли сами государи или их родственники. Здесь в праздничной и игровой атмосфере, но серьезно и с полным соблюдением всех норм феодального права, разбирались различные дела любовного свойства.
Данный "Суд любви" был основан 14 февраля 1401 года в Отель д'Артуа в Париже и стал великолепным литературным салоном. В прошении на имя короля говорилось, что этот суд учреждается
"дабы проводить часть времени с большей приятностью и тем пробуждать в себе новые радости".
В основу суда были положены добродетели смирения и верности
"во славу, хвалу, назидание и служение всем дамам, равно как и девицам".
Многочисленные члены суда были наделены громкими титулами. Так оба учредителя и король были Главными хранителями.
Среди просто Хранителей были Иоанн Бесстрашный, его брат Антуан Брабантский и его малолетний сын Филипп.
Здесь были многочисленные Министры, Аудиторы, Рыцари чести, Советники, Рыцари-казначеи, Великие Ловчие, Оруженосцы любви, Магистры прошений и Секретари. Была воспроизведена вся система устройства двора и государственного управления.
Кроме титулованных особ и прелатов, там можно было обнаружить и бюргеров, и духовенство низшего ранга.
Деятельность суда и церемониал были подчинены строжайшему регламенту. Члены суда должны были обсуждать полученные ими рефрены в установленных стихотворных формах: балладах, канцонах, сирвентах, плачах, рондо, лэ и т. п.
Должны были проводиться дебаты
"в виде судебных разбирательств дел о любви".
Дамы должны были вручать призы, и было запрещено сочинять стихи, которые затрагивали бы честь женского пола.
Данное сообщество насчитывало примерно семь сотен участников. Оно просуществовало около пятнадцати лет, и было прекрасной придворной игрой.
В XV веке один рыцарь обратился в подобный суд любви и заявил, что он и другой рыцарь любили одну даму. Дама же любила второго рыцаря, но обещала уступить первому, если она разлюбит своего избранника. Немного позднее дама выходит за него замуж, и первый рыцарь требует исполнения дамой своего обещания.
Суд торжественно постановил: иск рыцаря справедлив, ибо между мужем и женой любви быть не может.
В реальной же жизни многие из сиятельных лиц, участников "Суда любви", мало походили на защитников женской чести. То, что известно о нравах Антуана Брабантского и других знатных лиц только подтверждает это мнение.
Так Реньо д'Азенкур был организатором неудачного похищения молодой вдовы одного лавочника. Причем это похищение было организовано с размахом - в нем было задействовано около двух десятков лошадей и священник.
Луи де Шалон, граф де Тоннер, был замешан в подобном же предприятии.
Символика любви
Поведение знатных людей в вопросах любви определялось целой системой установленных форм. Очень важное место тогда в отношениях между возлюбленными занимала символика цвета. Так зеленый был цветом новой любви, а голубой символизировал верность. Ознакомиться с этой символикой можно было в различных сочинениях, самым известным из которых было появившееся около 1458 года сочинение Сицилийского Герольда "Геральдика цветов" ("Le blazon des couleurs").
Свое особое назначение имели и кольца, шарфы, драгоценности и прочие подарки возлюбленным, снабженные различными эмблемами и тайными девизами, многие из которых были довольно замысловатыми ребусами.
В 1414 году дофин устремился в битву со штандартом, на котором были изображены буква "K", лебедь (cygne) и буква "L", что значило Касинель - это было имя одной из придворных дам его матери Изабо.
Большое значение в придворных беседах имела казуистика любви, и возникающие изящные вопросы должны были решать, прежде всего, поэты. Гийом де Машо, например, отстаивал мнение, что дама, у которой умер ее возлюбленный, меньше заслуживает сострадания, чем та, возлюбленный которой был ей неверен.
Каждый казус такого рода подвергался обсуждению в соответствии со строгими нормами. Например:
"Beau sire, чего бы вы более пожелали: чтобы люди дурно говорили о вашей возлюбленной, а вы знали бы, что она вам верна, или же чтобы люди говорили о ней хорошее, а вы знали бы за нею дурное?"
Ответ, разумеется, должен был быть следующим:
"Мадам, лучше бы для меня слышать, что о ней говорят хорошее, и зреть дурное".
Приведу еще несколько вопросов подобного рода.
Если дама, которой пренебрегает ее первый возлюбленный, заводит себе второго, более преданного, должна ли она считаться неверной?
Дозволяется ли рыцарю, утратившему всякую надежду свидеться с дамой, ибо она содержится взаперти ее ревнивым супругом, в конце концов, обратить свои помыслы на поиски новой любви?
Если рыцарь, оставив свою возлюбленную, устремляется к даме более знатной, а затем, отвергнутый ею, молит о милости ту, которую он любил прежде, может ли она простить его, не рискуя нанести урон своей чести?
Знакомство Ландри с невестой
К сожалению, в сочинениях средневековых авторов очень редки отрывки, рисующие картины реальной жизни того времени. Один из таких сюжетов можно найти в "книге шевалье де ла Тур Ландри для воспитания дочерей его".
Юношей автор был взят своим отцом в некий замок, чтобы познакомиться со своей будущей невестой. Девушка встречает его очень приветливо, начинается беседа о всякой всячине, в том числе и о пленниках, что дает молодому рыцарю повод для изящного комплимента:
"Мадемуазель, было бы много лучше попасть пленником в Ваши руки, нежели бы меня взяли в плен англичане. -
И она отвечала мне, что недавно лишь довелось ей увидеть того, кого пожелала бы она иметь своим пленником".
С нашей точки зрения вполне достойный ответ девицы, но он настораживает молодого шевалье:
"И тогда спросил я, не сулит ли она ему жестокой темницы, и сказала она, вовсе нет, но заботилась бы она о нем, как о своем собственном теле, - на что сказал я, что поистине счастлив был бы очутиться в столь нежном и благородном узилище".
Каждый стремится здесь к своей цели: девица хочет очаровать молодого человека, который в свою очередь пытается получить более полное представление о своей предполагаемой невесте.
Разговор начинает ему нравиться все меньше и меньше:
"Ну, что мне сказать Вам? Язычок у нее был весьма остер, и казалось, из ее же слов, что знала она немало, да и взгляд у нее был весьма живой и лукавый".
При прощании девица просила его, повторив свою просьбу несколько раз, приезжать еще, словно они были уже давно знакомы. Это уж совсем не понравилось жениху:
"И когда расстались мы, сеньор, мой отец спросил меня:"Как показалась тебе та, которую ты только что видел? Скажи свое мнение".
Слишком активное поощрение девицей устремлений молодого человека отбило у него всякую охоту к более близкому знакомству:
"Монсеньер, кажется мне, хороша она и красива, но не желал бы я быть с нею ближе, нежели есть, о чем и прошу Вас".
Об обручении, естественно, больше не было и речи, о чем шевалье нисколько впоследствии не жалел.
Не следует забывать, что это было время, когда молодые девушки могли еще вести довольно свободный образ жизни и легко общаться с представителями противоположного пола. Общественная мораль и церковь смотрели на это сквозь пальцы. Картина начала меняться только после Тридентского собора (1545-1563), когда церковь после успехов Реформации начала затягивать гайки и в частной жизни прихожан.
(Продолжение следует)
