Вступление
В сентябре 1918 года в "Правде" появилась статья Оссинского, которая определяла красный террор, как
"систему уничтожения буржуазии как класса".
В ноябре того же года чекист Лацис заявил:
"Не ищите в следственном материале доказательства того, что обвиняемый действовал делом или словом против Советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, образования, профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора".
1919 год. Дискуссия на селе.
В деревне Ильинка ожидался приезд агитатора из уезда, который должен был говорить по церковно-религиозному вопросу. В помещение трактира набилось множество народу. Молодой "товарищ" стал под образа, рядом с которыми висели портреты Троцкого и Ленина, и бойко начал свое заученное выступление:
"Возьмём, товарищи, к примеру, хотя бы вопрос о бессмертии души. К чему попы, верные слуги помещичьего царя и кровавого империализма, забивают вам голову этим несовместимым с наукою и социализмом учением? Неужели не понимаете, что они только потому и утешают вас небесным раем, чтобы вы не рыпались в вашем земном аду, а покорно, как быдло, работали бы на буржуев-кровопийцев и аграриев-латифундщиков. Так вот, объявляю вам - согласно науке и нашей программе, - что бессмертие души надо понимать материалистически, в смысле обмена круговращения. Вот если где умрёт человек или скотина - это всё одно, и сгниёт, удобрит, значит землю, то на этом месте пышнее вырастет, к примеру, сказать, куст сирени. В кусте этом ты и будешь продолжать свою жизнь. Вот это и есть бессмертие души. Другого не ищите, попам не верьте, и за свои права боритесь".
Старый кузнец Иван не выдержал:
"Экий дурак! Да скажи ты мне на милость, при чём тут душа? Ведь в кусте-то сирени не душа цвести будет, а твоя тухлая плоть. Для души же человеческой нет разницы, сиренью ли цвести в палисаднике или навозом под ногами моей старой кобылы лежать. Ведь для души-то, для бессмертной, и сирень навоз. Нет, знать вынули из тебя душу, что такую ахинею несешь".
Часть народа весело расхохоталась и одобряла кузнеца:
"Ловко дядя Иван поддел, сразу видать - силён в Писании".
Агитатор, не возражая кузнецу, быстро переходит к более простой теме:
"Вот, говорят, святая церковь, а какая она, товарищи, может быть святая, когда каждый третий поп - пьяница. Ведь был же в уезде случай, сами знаете, что пьяный поп, крестя младенца, выпустил его под водой из своей десницы, так что из купели трупик вынул".
Этот явно выдуманный пример вызвал шумное возмущение: одни возмущались попом, другие - агитатором.
Кузнец Иван с решительным видом встаёт и по всей форме просит слова. Председатель собрания пытается отказать ему, но Иван настаивает: ведь в Совете, мол, свобода слова, и кому же говорить, как не пролетарию-кузнецу?
Он получает слово и подходит к оратору:
"Священники у нас разные бывают - и праведные, и грешные. Но не твоей совести дело судить их. За бессовестный же твой поклёп, хотя ты и неверующий, всё равно перед Богом ответишь потому, что крещёный ты. Это тебе первый ответ.
А вот и второй: хотя бы и твоя правда была, против святости церкви она всё равно ничего не доказывает. Ты во что вникнуть должен: кто в попе пьёт - человек или сан? Если батюшка по человеческой слабости иной раз лишнее и выпьет, это ему на исповеди простится, ну, а святой сан не пьёт. Мы же в священнике не грешного человека чтим, а рукоположенного иерея...
Затем ведь священник поверх портков и рясу носит, чтобы она трезва оставалась, когда портки напьются".
Второе выступление кузнеца вызвало аплодисменты не только крестьян, но хлопали даже и некоторые большевики, одобряя полемическое мастерство кузнеца и его меткое слово.
Агитатор опять не нашел что возразить деревенскому самодуму. Он пообещал разбить стариковские глупости в заключительном слове и перешёл к социальному вопросу.
Неожиданно для всех он начал с Толстого и стал рассказывать мужикам о том, что яснополянский учитель нажил на проповеди социального уравнения имя, почёт и деньги, в то время как на Ленина, вождя мирового пролетариата, и помещики, и буржуи, и кулаки, и писатели за ту же проповедь всех собак вешают.
В третий раз поднялся старый кузнец Иван:
"А отченно даже просто. Ведь когда граф Толстой говорит, что всех поравнять нужно, то он, небось, знает, ЧТО ему отдать придётся. А когда вы, товарищи, то же самое горланите, то про себя держите, что отдать вам нечего, а взять есть что. Правда-то она одна. Да только она о двух концах, с твоего же конца она не правдой, а того гляди кривдой выходит".
На этом собрание было поспешно закрыто.
1922 год. Высылка из СССР (РСФСР).
Многие из вас, уважаемые читатели, слышали о "пароходе философов", на котором в 1922 году из Советской России были высланы многие выдающиеся деятели российской философии, литературы и науки. Были среди них, однако, и некоторые политические деятели, которых советское правительство по каким-то причинам решило выпустить из страны.
[Следует напомнить, что большевики быстро опомнились, и больше таких гуманных акций по отношению к классовым врагам не проводили. Потом же они выпустили Троцкого, скажете вы, уважаемые читатели. Но, во-первых, Троцкий все-таки был большевиком, а, во-вторых, подобных ошибок и по отношению к своим соратникам коммунисты больше не допускали. Проще расстрелять.]
Среди уехавших был и Фёдор Степун, бывший эсер, один из высших чинов Временного правительства. Благодаря его воспоминаниям мы можем получить представление о том, как это происходило.
Зимой 1922 года Степун с женой Наташей жил, как и в предыдущие два года, в деревне Ивановка под Москвой. Как-то он получил письмо из Москвы от сестры, которая писала, что в комнате Фёдора был обыск, но ничего предосудительного, кроме журнала с портретом Керенского и статьей самого Степуна, найдено не было. Жильцов допрашивали о том, у кого Степуны бывают, приезжая в Москву, и кого принимают сами.
Далее сестра писала, что за последние дни в Москве прошли обыски у целого ряда писателей и философов, что по Москве ходят слухи о том, что в ближайшее время "идеалистов" и "религиозников" будут высылать за границу, скорее всего, в Германию.
Через несколько дней в Ивановку Степуну пришел вызов в ЧК в Москву. Приехав в Москву, Степун сразу же случайно встретился с Николаем Александровичем Бердяевым. Тот радостно сообщил, что подготовляется высылка за границу целого ряда религиозных философов, экономистов-кооператоров и еще целого ряда лиц, многих из которых он просто не знает. Потом Бердяев сообщил, что, кроме него, на допрос в ЧК уже вызваны Сергей Николаевич Булгаков, профессора Франк и Ильин, и еще ряд лиц.
На следующее утро уже вся Москва знала все подробности: и кто высылается, и что в немецком посольстве уже получены визы, и какие вопросы будут предложены высылаемым на допросе в ЧК.
Предполагалось, что будут спрашивать об отношении:
к советской власти,
к учению Карла Маркса и Ленина,
к смертной казни и к эмиграции.
Никаких вопросов о происхождении и политической деятельности не предполагалось.
В переднюю ЧК Степуна пустили вместе с женой Наташей, которую на допрос не вызывали, где они и просидели около двух часов. Затем Степуна повели на допрос, а Наташе разрешили дождаться его в передней. Степуна под караулом долго вели по различным коридорам, подымаясь и опускаясь с этажа на этаж и проходя по несколько раз мимо одних и тех же дверей, и, наконец, привели в небольшую комнату, где он просидел еще пару часов. Затем его провели в соседнюю комнату, где за канцелярским столом сидел человек лет тридцати. Какой-либо неприязни к допрашиваемому он не испытывал.
После установления ФИО, дат рождения, происхождения и образования Степуну подали лист, на котором были напечатаны три, уже известных, ему вопроса:
1) каково ваше отношение к Советской власти?
2) каково ваше отношение к смертной казни?
3) каково ваше отношение к эмиграции?
Дух, стиль и даже содержание ответов на эти вопросы были Степуном уже продуманы, так что он дал откровенные, но мягко сформулированные ответы:
"1) Как гражданин Советской федеративной республики, я отношусь к правительству и всем партиям безоговорочно лояльно;
как философ и писатель, считаю, однако, большевизм тяжелым заболеванием народной души и не могу не желать ей скорого выздоровления.
2) Протестовать против применения смертной казни в переходные революционные времена я не могу, так как сам защищал ее в военной комиссии Совета рабочих и солдатских депутатов, но уверенность в том, что большевистская власть должна будет превратить высшую меру наказания в нормальный прием управления страной, делает для меня всякое участие в этой власти и внутреннее приятие её - невозможным.
3) Что касается эмиграции, то я против неё: не надо быть врагом, чтобы не покидать постели своей больной матери. Оставаться у этой постели естественный долг всякого сына. Если бы я был за эмиграцию, то меня уже давно не было бы в России".
Следователь спокойно принял эти ответы, а затем задал два, уже устных, вопроса:
о его отношении к марксизму и о задаче русской интеллигенции.
Ответ Степуна на эти вопросы сводился к следующему.
"Капитал" Маркса представляет собою, в общем, верный социологический анализ капиталистического строя Европы, но превращать его в применимую во все времена и ко всем народам историософскую доктрину нет никаких оснований.
В России марксизм победил, как захватившая народную душу лжевера, и задача русской интеллигенции заключается в том, чтобы распутать эту путаницу. Верить надо в Бога, а не в Карла Маркса.
Эти ответы не вызвали никакого неудовольства следователя, они вполне дружелюбно разговорились, и напоследок, следователь попросил Степуна прислать его только что вышедшую книгу:
"Письма прапорщика-артиллериста".
По окончании допроса Степуну предъявили для подписи два документа. В первом говорилось о том, что в случае нелегального возвращения в РСФСР он подлежит высшей мере наказания. Его Степун сразу же подписал.
Во втором документе ставился вопрос: предпочитает ли он ехать на свой счёт или на казённые?
Так как денег в семье Степуна не была, то после некоторых раздумий он написал:
"На казённый".
Тогда следователь сообщил, что ввиду его решения ехать на средства государства, Степун будет пока препровождён в тюрьму, а впоследствии по этапу доставлен до польской границы. Тогда Степун взволновался:
"Простите, товарищ, в таком случае - еду на свой счёт. Я думал, что вы повезёте меня на средства государства, а вы хотите так устроиться, чтобы моя высылка не стоила вам никаких средств. Это дело совсем другое".
На это следователь вполне благожелательно отозвался:
"Ну, что же, если хотите ехать на свой счёт, то так и пишите. Вот вам чистый бланк, но только знайте, что, собираясь ехать на свои деньги, вы должны будете подписать ещё бумагу, обязующую вас уже через неделю покинуть пределы РСФСР".
Степун подписал, после чего следователь сообщил, где и когда будут вручены заграничные паспорта. Под тем же караулом Степуна вывели в переднюю, но уже более коротким путем, где его уже четвёртый час дожидалась перепуганная насмерть Наташа.
Дома они занялись подсчётами: сколько необходимо денег на выезд, и сколько можно выручить от продажи вещей, которые всё равно нельзя будет везти. Ведь высылаемым за границу разрешалось взять с собой только следующее: одно зимнее и одно летнее пальто, один костюм и по две штуки всякого белья, две денные рубашки, две ночные, две пары кальсон, две пары чулок, и всё.
Самое интересное, с моей точки зрения, на этом и заканчивается. Дальше идет только предотъездная рутина: сборы, хлопоты, прощания и т.д.
Продали Степуны все, что смогли, собрали что могли, и с минимумом денег прибыли в Питер, а оттуда, на пароходе, и за границу.
P.S. Степун не обманул следователя и отправил ему книгу со своим автографом. Но он отправил ее почтой в день отъезда. Так, на всякий случай!
