Другие отделались много легче. Издателей вызывали в комитет, зачитывали им выговор и поручали вперед соображаться с видами правительства. С них брали подписку, обещая в противном случае судить их как государственных изменников, но, как я уже говорил, никто не объяснял, в чем эти виды правительства заключаются.
Немного тяжелее пришлось издателю "Отечественных записок" Андрею Александровичу Краевскому и Александру Васильевичу Никитенке, которых вызвали к графу Алексею Федоровичу Орлову, шефу жандармов. Граф был груб и сказал, что не думал встретить такую дрянь.
Запрещено было пропускать все, что не в видах правительства.
После многочисленных заседаний Меншиков сделал доклад императору, в котором говорилось, что ничего слишком уж важного не оказалось, что следует лучше устроить цензуры, но это дело уже можно поручить и самому министру просвещения.
Николай I выслушал его и сказал:
"Я сам был уверен, что нет ничего важного".
Этот доклад спас Уварова, который во всё это время сказывался больным, нигде не показывался и жалел только о том, что без него просвещение в России погибнет. Уваров утверждал, что о себе он не заботится и охотно подал бы в отставку, если бы знал, что найдётся человек, который способен продолжать начатое им просвещение.
Император назначил Уварову личный доклад, а тот подал Николаю I записку, которая произвела на императора благоприятное впечатление и "тронула его". Сначала император накричал на своего министра, но потом успокоился и стал ободрять Уварова следующими словами:
"Впрочем, я знаю, как трудно следить за направлением умов, у меня вот двое", -
и император указал на присутствовавших здесь же наследника Александра Николаевича и великого князя Константина Николаевича, -
"да и то я не могу уследить за ними. Один пропустил книгу Арсеньева, а другой славянофил".
В 1848 году как раз вышла книга профессора Петербургского университета Константина Ивановича Арсеньева "Статистические очерки России" с посвящением наследнику. В этом посвящении говорилось, что наследник ожидает свободного развития народной жизни в России. Эта фраза наделала много шуму и была перепечатана. Пришлось императору сделать наследнику строгий выговор за необдуманные выражения.
После встречи с императором Уваров воспрянул духом. По поводу этой встречи граф Блудов заметил, что Уварову дали пощёчину, после которой можно бы выйти в отставку, но у всякого свой вкус, Уваров обтёрся, съездил в Дерпт и вышел чист.
В обществе уже начало было складываться мнение, что дело с цензурой тем и обойдётся, но тут активно проявил себя Бутурлин, который не разделял насмешливо-снисходительного отношения к этому вопросу князя Меншикова.
Ещё до доклада Меншикова императору Бутурлин встретился с обер-прокурором святейшего синода графом Николаем Александровичем Протасовым и говорил ему:
"Ну, граф, мы доберемся и до Вашей цензуры, а то в Ваших отцах церкви попадаются иногда такие вещи - не лучше коммунизма. Они хоть и отцы, но Россияне дороже".
Протасов спокойно отвечал:
"Теперь это Ваше дело, но вот какое затруднение: по соборным определениям, которые подтверждены Государями, слова нельзя выкинуть из отцов Церкви".
Бутурлин возмущался:
"Однако, граф, обстоятельства таковы, что можно испросить Высочайшее повеление и напечатать с выпусками".
Протасов же гнул своё:
"Помню, со мною несколько раз случалось, читая статьи для "Христианского чтения", нападать на мнения совершенно коммунистические. Сгоряча обмакнешь перо в красные чернила, да смотришь: внизу цитата: От Луки, глава такая-то; справишься: точно так. Что делать в этом случае?"
Бутурлин задумался:
"Да, из Св. Писания-то трудно что-нибудь выпустить".
Он немного помолчал, но потом на него нашла сверх-мысль:
"Вот мы умеем подражать всем иностранным журналам, а дельного заимствовать не умеем, ведь католики печатают те же библии для народа с выпусками".
О Бутурлине А.С. Хомяков написал, что
"такого рода человек, если пустится спасать Россию, то не скоро выпустит её из рук".
Бутурлин был крайне недоволен как содержанием, так и тональностью доклада князя Меншикова, слишком легкомысленной с его точки зрения. Он встретился с императором и как-то сумел его уговорить, что только он, Бутурлин, сможет лично и надежно наблюдать не только за печатью, но и за и цензурой.
Для этого комитет по печати, которым ранее руководил князь Меншиков, был преобразован в постоянно действующий комитет, но его председателем назначили уже Бутурлина.
Комитет стал наблюдать за литературой, читать её, делать выписки и представлять их императору.
Бутурлин получил личный доклад императору и мог, таким образом, безнаказанно вредить министру просвещения, скинуть которого он не смог.
Корф же остался совсем ни при чём: его включили в тот же комитет под началом Бутурлина.
Для правительства наступило золотое время, чего нельзя сказать о литераторах, которым теперь уже ровно ни о чем нельзя было писать. Как писал Хомяков:
"Правительство достигло того убеждения, что мысль о необходимости поощрять литературу или не препятствовать её развитию решительно вредна: ибо правительство должно создавать литературу, какая ему нужна. Запрещено делать какие бы то ни было намеки на строгость цензуры, а она между тем не пропускает статей "О нравах пчёл", замечая в их нравах коммунизм".
А что же общественность? Общество, в основном, радовалось принятым мерам, так как считало, что журналистику давно уже следовало взять под строгий контроль. Тем же, кто протестовал против принятых решений, говорили, что принятые меры могли бы иметь вредные последствия, если бы российская литература была хороша. А так как современная литература является дрянью, то и заступаться за неё излишне.
В этом отношении характерным является высказывание о журналистах директора императорских театров Александра Михайловича Гедеонова:
"И эти скоты вздумали стать между нами и народом!"
Но опасными в то время казались не только журналисты и литераторы: с опасением относились к учёным вообще, а также к различным обществам. Прошел даже слух, что закроют Географическое общество за то, что в нем слишком вольно говорят о географии.
Было много и всякого другого. Нападкам стали подвергаться все те, кто говорил о необходимости уничтожения крепостного права. Для изучения вопроса о том, насколько глубоко эта зараза проникла в народ, государственные мужи стали чаще ездить на извозчиках и заводить с ними разговоры на подобные темы. Других представителей народа в столице они себе представить просто не могли. Из сопоставления таких разговоров делалось два вывода: радостный - о глупости русского народа, и тревожный - о том, что зараза уже успела широко распространиться в народе.
Невежество народа доказывалось собранными ответами извозчиков и рабочих, но из этих ответов следовало только, что опрашиваемые не знали, что такое республика и народовластие, и вообще не читают иностранных газет.
Правительство стало широко поощрять религиозность и православие. Хомяков писал по этому поводу:
"Православие было в большом ходу, все сделались до такой степени православными, что так и хотелось быть еретиком. Его признавали существенною основою жизни русского народа и главною причиною спокойствия одной России в настоящее время. Но все утверждали, что религиозность народа зависит от недостатка просвещения, и выводили то заключение, что и не нужно вовсе просвещать народ, для того, чтобы поддерживать спокойствие".
Мнение общества сводилось к тому, что изменники уже успели посеять опасные мнения о свободе. Как я уже говорил, резким нападкам, помимо Уварова, подвергался и министр государственных имуществ (а также глава секретного комитета по крестьянскому вопросу) граф Павел Дмитриевич Киселёв. Ругань в адрес Киселёва носила столь яростный характер, что часто даже выходила за рамки приличия.
Появилась, например, карикатура, на которой был изображён Пугачёв, сидящий на облаках и благословляющий обеими руками Киселёва и министра внутренних дел графа Льва Алексеевича Перовского, стоящих на земле. Под карикатурой была подпись:
"Благодарю, ребята, вы мне славно послужили".
Князь Меншиков поднес эту карикатуру императору.
Князь вообще был одним из главных поставщиков острот для двора, но теперь главной мишенью для его нападок стал Киселёв. То он советовал послать Киселёва на Кавказ, так как никто не будет разорять аулов лучше, чем граф, разоривший всю Россию.
В другой раз Меншиков опоздал во дворец и говорил, что это случилось потому, что на Морской, по которой он должен был проезжать, столпилось так много народу, что на каждом шагу его экипаж вынужден был останавливаться. Дело, якобы, было в том, что в конце Морской, почти напротив дома Киселёва, была панорама. Когда же Меншиков поинтересовался, из-за чего произошло такое скопление народа, то ему ответили, что в панораме граф Киселёв показывает улучшенный быт крестьян в малом виде, и народ гоняют смотреть и учиться.
Высказывая однажды парадоксальное для верхов мнение в защиту коммунистов, Меншиков утверждал, что они хотят только, чтобы у всех было общее достояние, а граф Киселёв хочет, чтобы ни у кого ничего не было.
Подобных нападок было великое множество, но травимые министры усидели в своих креслах, так как Николай I имел все основания доверять избранным им самим кандидатурам и не стремился к переменам. Только Уваров в 1849 году подал в отставку, так как считал меры правительства, направленные к ограничению просвещения, слишком грубыми, жёсткими и вредными.
Императору скоро надоели мелочные доносы его окружающих, и он решительно запретил рассказывать ему свои наблюдения. Что и как ему рассказывали и чем пугали, мы можем себе представить, а Николай I в разговоре с великой княгиней Еленой Павловной, женой великого князя Михаила Павловича, сказал:
"Даже теперь, припоминая всё, что мне рассказывали и чем меня пугали, я чувствую дрожь".
Из этого времени сохранился следующий анекдот. Около лавки эстампов у окна, в котором был выставлен портрет Наполеона, остановился мужик и спрашивает у соседа:
"Чай целковый стоит?"
Ему отвечают:
"Стоит и больше, да на что же он тебе?"
Мужик объясняет:
"Как же, батюшка, ведь он нёс нам свободу".
Стоящий рядом писарь толкнул мужика и сказал ему:
"Держи язык-то за зубами!"
Нападкам подвергались и некоторые из деятелей духовенства, в частности архиепископ Херсонский и Таврический Иннокентий. Его называли демократом (какое бранное слово!) за то, что он защищал необходимость освобождения крестьян, а в его проповеди к зиме прямо находили коммунистические мнения. Кто-то его спросил:
"Говорят, Преосвященный, Вы проповедываете коммунизм?"
Он спокойно ответил на это:
"Я никогда не проповедовал: берите, - но всегда проповедовал: давайте".
