Этот выпуск будет полностью составлен из фрагментов воспоминаний Василия Ивановича Немировича-Данченко (1844-1936). С некоторыми из них вы уже познакомились в предыдущем выпуске. Напомню, что Гумилёв и Немирович познакомились осенью 1918 года.
Предвидение
Зимой 1919 года Немирович и Гумилёв шли по улице. Снег, вьюга, малопроходимые сугробы. Разрешения о поездке заграницу получить не удалось. Вдруг Гумилёв остановился и с тоской сказал:
"Да ведь есть же ещё на свете солнце и теплое море, и синее-синее небо. Неужели мы так и не увидим их... И смелые, сильные люди, которые не корчатся, как черви под железною пятою этого торжествующего хама. И вольная песня, и радость жизни. И ведь будет же, будет Россия свободная, могучая, счастливая - только мы не увидим".
О красоте русского языка
При большевиках Гумилёв много занимался различными организационными мероприятиями, в частности, он проводил занятия с несколькими группами начинающих поэтов. Он постоянно требовал от них упорной работы и утверждал:
"Над стихом надо изводиться, как пианисту над клавишами, чтобы усвоить технику. Это не одно вдохновение, но и трудная наука. Легче ювелиру выучиться чеканить драгоценные металлы... А ведь наш русский язык именно драгоценнейший из них. Нет в мире другого, равного ему - по красоте звука и по гармонии концепции".
Каждый человек – поэт
Однажды Гумилёв торопился в дом Мурузи на Литейном, где он собирался открыть новый кружок поэтов. Немирович поинтересовался:
"Не слишком ли много их?"
И получил неожиданный ответ:
"Каждый человек - поэт. Кастальский источник в его душе завален мусором. Надо расчистить его. В старое рыцарское время паладины были и трубадурами, как немецкие цеховые ремесленники мейстерзингерами... Мне иногда снится, что я в одну из прежних жизней владел и мечом, и песней. Талант не всегда дар, часто и воспоминание. Неясное, смутное, нечёткое. За ним ощупью идешь в сумрак и туман к таящимся там прекрасным призракам когда-то пережитого..."
На квартире Сергея Маковского
В 1918 году Сергей Константинович Маковский (1877-1962) надолго уехал в Крым и свою квартиру на Ивановской улице в №25 он уступил Гумилёву, который прожил в ней до апреля 1919 года. Квартира была прекрасно обставлена изящной мебелью и множеством хороших картин. Немирович вспоминал, что это были образы
"не нашего холодного севера, а опять-таки прекрасного яркого юга. Я никогда не понимал, как можно в мутном и тусклом Петербурге, где долгая зима всё кутает кругом в свой снеговой саван, такие же саваны развешивать по стенам".
Однажды в этот период Немирович спросил Гумилёва:
"Вам хорошо работается здесь?"
С ноткой тоски Гумилёв ответил:
"Да... Но не так, как в Париже".
Стихотворная география
Однажды Гумилёв приехал к Немировичу и с ходу спросил его:
"Нет ли в ваших коллекциях или библиотеке рисунков, сделанных африканскими дикарями?"
Немирович удивился:
"Зачем вам?"
Гумилёв объяснил:
"Я пишу географию в стихах... Самая поэтическая наука, а из неё делают какой-то сухой гербарий. Сейчас у меня Африка - чёрные племена. Надо изобразить, как они представляют себе мир".
Из этой встречи Немирович сделал вывод о том, что Гумилёв мыслил образами, и закончил воспоминание так:
"Я не знаю, что вышло из этого. Издатель нашёлся. Я видел первые печатные листы..."
Деятельность Гумилёва
Немирович в своих воспоминаниях с восхищением писал об активной деятельности Гумилёва в эти голодные годы:
"Он умел зажигать и окружающих, случалось, совсем не свойственным им энтузиазмом. Аудитории, в которых он неутомимо выступал как лектор, проникались его восторженностью и героизмом. Если бы существовала школа исследователей и авантюристов (в благородном значении этого опошленного теперь слова!), я не мог бы указать для неё лучшего руководителя.
Он был необыкновенно деятелен в эту мёртвую зыбь нашей печати. Читал лекции в Доме Искусств и пролетарским поэтам. Выступал и в Петербурге, и в Москве на литературных вечерах, живым словом заменивших убиенные большевиками журналы. И как себе, так и другим не давал поблажек. Его требовательность красоты и чистоты стиха доходила до фанатизма. До ярости доводили его статьи, затасканные приёмы архивной словесности у молодых начинающих дарований. Сгнившие, навязшие в зубах сравнения, обычная, всё нивелирующая плоскость, пошлые приемы мещанского юмора, заимствованные, тысячу раз повторявшиеся рифмы".
Требовательность
В издательстве “Всемирная литература” Гумилёв заведовал отделами французской литературы и переводов с иностранных языков. Он был очень строг не только к переводчикам, но и к себе. Требовательность Гумилёва многие считали абсурдной, доходящей до самодурства. Ведь он забраковал даже переложения песен Беранже, сделанные Василием Степановичем Курочкиным (1831-1875), которые считались, да и теперь многими считаются, классическими.
Гумилёв также забраковал переводы пьес Лопе де Веги “Овечий источник” и “Собака на сене”, выполненные Алексеем Николаевичем Масловым (псевдоним Бежецкий, 1853-1922), по нелепой по тем временам причине: число строф в переводе не соответствовало такому же и в подлиннике.
Такая требовательность Гумилёва часто приводила переводчиков издательства в отчаяние, но с такой же требовательностью подходил Николай Степанович и к своим переводам.
На войне
О поведении Гумилёва на войне Немирович узнавал от сослуживцев Николая Степановича, да и то, по большей части, уже в эмиграции, то есть после смерти поэта. Вот что написал В.И. Немирович-Данченко:
"В мировой бойне он был таким же пламенным и бестрепетным паладином, встречавшим опасность лицом к лицу. Товарищи кавалеристы рассказывают о нём много. В самые ужасные минуты, когда все терялись кругом, он был сдержан и спокоен, точно меряя смерть из-под припухших серых век. Его эскадрон, случалось, сажали в окопы. И всадники служили за пехотинцев. Неприятельские траншеи близко сходились с нашими. Гумилёв встанет, бывало, на банкет бруствера, из-за которого немцы и русские перебрасываются ручными гранатами, и, нисколько не думая, что он является живой целью, весь уходит жадными глазами в зеленеющие дали. Там - в сквозной дымке стоят обезлиствевшие от выстрелов деревья, мерещатся развороченные снарядами кровли, зияет иззубренным пролетом раненая колокольня и плывет, едва-едва поблескивая, река. Гумилёв - до пояса под воронеными дулами оттуда. По нему бьют. Стальные пчелы посвистывают у самой головы... Товарищи говорили:
“Пытает судьбу”.
Другие думали: для чего-то, втайне задуманного, испытывает нервы. И не сходит со своего опасного поста, пока солдаты не схватят его и не стащат вниз. В кавалерийских атаках - он был всегда впереди. Его дурманило боевое одушевление. Он писал с фронта в Петербург:
“Я знаю смерть не здесь - не в поле боевом. Она, как вор, подстерегает меня негаданно, внезапно. Я её вижу вдали в скупом и тусклом рассвете, не красной точкою неконченой строки - не подвига восторженным аккордом”.
Эти полустихи полупроза - были пророческими..."
Николай Степанович Гумилёв: свидетельства и воспоминания современников. Часть II
(Продолжение следует)
