Поль Хиндемит
В 1931 году Хиндемит в Берлине пригласил Стравинского на завтрак, но когда Стравинский прибыл в назначенное время, домоправительница ему сказала, что композитор и его жена ещё не вернулись с ежедневной тренировки.
Вскоре появились запыхавшиеся Хиндемиты в полотняных шортах и пробежали наверх для переодевания.
Антон Веберн
"Музыка для него – это тайна, которую он не пытается объяснить, в то же время для него не существует ничего, кроме музыки. Он стоит перед фризами и прочими чудесами Парфенона и восхищается “концепцией” скульптора, сопоставляя её с собственным
“методом композиции... всегда одно и то же, достигаемое тысячью различных способов”.
Он никогда не даёт более пространных объяснений и даже признаётся в одном из писем, что необходимость разъяснять – тяжкое испытание для него:
"Для меня иногда... мучение преподавать".
Веберн считал, что процессы создания музыки и её прослушивания должны быть осознанными. Он говорил, обращаясь к музыкантам:
"Не пишите музыку, руководствуясь только ухом. Ваш слух всегда верно направит вас, но вы должны знать – почему".
Рихард Штраус
"Я хотел бы подвергнуть все оперы Штрауса любому наказанию, уготованному в чистилище для торжествующей банальности. Их музыкальный материал, дешёвый и бедный, не может заинтересовать музыканта наших дней. Занимающая теперь такое видное место “Ариадна”? Я не выношу квартсекстаккордов Штрауса: “Ариадна” вызывает у меня желание визжать.
Сам Штраус?..
Он дирижировал на премьере [“Легенды об Иосифе”] и провёл некоторое время в Париже в подготовительный период... Он был очень высокого роста, лысый, энергичный – портрет немецкого буржуа. Я наблюдал за ним на репетициях и любовался его манерой дирижировать.
Его обращениям с оркестрантами, однако, нельзя было любоваться, и музыканты от души ненавидели его; но каждое корректурное замечание, которое он делал, было точным: его слух и музыкальное мастерство были безупречными".
Андре Жид
"Если бы я мог разделить талант Жида и его литературные произведения, я отдал бы предпочтение последним, хотя и они часто похожи на дистиллированную воду. Лучшей из его книг я считал “Путешествие в Конго”, но у меня не вызывал интереса ни дух его литературы, ни его подход к ней. Жид не настолько велик как творец, чтобы забыть грехи его натуры – как Толстой может заставить нас забывать его грехи...
Его ограниченность, думаю, определялась “рассудочностью”: всё, что он делал или говорил, должно было контролироваться рассудком, в результате он утрачивал энтузиазм и не мог испытывать симпатии ко всей необъятности безрассудного и человеке и в искусстве.
"Лучше всё обдумать, -
говорил он, -чем ошибиться из энтузиазма".
Об его уме говорит ответ на просьбу назвать самого великого французского поэта:
"Увы, Виктор Гюго".
Точность словесных определений, свойственная ему, всегда была достойна зависти; я уважал бы его за одно это. Но на наибольшей высоте он бывал при встречах с Валери, Клоделем или Рамюзом, так как разговор тогда обязательно сворачивал на обсуждение французского языка, а в этой области он не знал соперников.
Жид был очарован Пушкиным, и иногда он заглядывал на мою парижскую квартиру, чтобы поговорить об этом русском поэте и вообще обо всём русском...
Кроме Пушкина и России, любимой темой его разговоров была религия...
Я не знаю, как описать его наружность. Он далеко не был утончённым, и он даже подчёркивал это, одеваясь, как мелкий буржуа. И единственная его характерная черта, которую я вспоминаю, тоже была отрицательной. Когда он говорил, двигались только его губы и рот: его тело и остальные части лица оставались совершенно неподвижными и лишёнными выражения. Он улыбался небольшой улыбочкой, казавшейся мне иронической, которая могла быть, а, может, и не была – хотя я думаю, что была – знаком мучительных внутренних переживаний".
В кафе с Кокто
Стравинский с Жаном Кокто часто сиживали в кафе, в котором помимо еды и напитков продавали почтовые марки. Однажды подошедший официант предложил:
"Коньяку, господа?"
Кокто ответил:
"Non, merci, je prefere les timbres". ["Нет, спасибо, я предпочитаю..."]
По-французски слово “timbres” означает и “почтовые марки”, и “тембры”.
Томас Манн
Томас Манн утверждал, что музыка – самое далёкое от жизни искусство, которое не требует никакого опыта.
Он был давно знаком со Стравинским, который даёт следующий портрет писателя:
"У Манна был типичный вид профессора с характерными чертами – прямой, почти негнущейся шеей и левой рукой, почти всегда засунутой в карман пиджака... Томас Манн был достойным человеком, то есть мужественным, терпеливым, любезным, откровенным; думаю, что он, кроме того, был большим пессимистом".
Томас Манн оставил воспоминания об одном вечере, проведённом с четой Стравинских в Голливуде:
"Мы говорили о Жиде – Стравинский высказывал свои мысли на немецком, французском и английском языках – затем о литературных “вероисповеданиях” как продукте различных культурных сфер – греко-православной, латинско-католической и протестантской. По мнению Стравинского, учение Толстого является, по сути, немецким и протестантским...
Жена Стравинского – “русская красавица”, красивая во всём; это специфически русский тип красоты, в котором обаяние достигает вершины".
Последнее утверждение Томаса Манна Игорь Стравинский прокомментировал так:
"Моя жена, Вера де Боссе, действительно красива, но в ней нет ни капельки русской крови".
Из всего семейства Боссе только Вера ставила возле своей фамилии аристократическую частицу "де", на которую Боссе не имели никаких прав.
Указатель имён
Вера Артуровна де Боссе ( в замужестве Люри, Шиллинг, Судейкина и Стравинская, 1889-1982).
Поль Валери (1871-1945).
Антон Веберн (1883-1945).
Виктор Гюго (1802-1885).
Андре Жид (1869-1951).
Поль Клодель (1868-1955).
Жан Кокто (1889-1963).
Томас Манн (1875-1955).
Шарль Рамюз (1878-1947).
Поль Хиндемит (1895-1963).
Рихард Штраус (1864-1949).
Стравинский: люди и мир глазами композитора. Часть IX
(Продолжение следует)
