Стравинский-пианист
"Как пианист я не мог выдвинуться – помимо недостаточных данных, из-за плохой, как я её называю, “исполнительской памяти”. Я считаю, что композиторы (и художники) запоминают не всё подряд, в то время как музыканты-исполнители должны обладать способностью охватывать произведение “всё, как оно есть”, подобно фотографическому аппарату... Понятия не имею, жалуются ли другие композиторы-исполнители на подобную трудность".
Рояль
"...Рояль сам по себе находится в центре моих жизненных интересов и служит точкой опоры во всех моих музыкальных открытиях. Каждая написанная мною нота испробована на рояле, каждый интервал исследуется отдельно, снова и снова выслушивается".
Дебюсси
"Музыканты моего поколения и я сам больше всего обязаны Дебюсси.
Не думаю, чтобы Дебюсси переменился после установления контакта со мной. Прочтя его дружеские, лестные для меня письма (ему очень нравился “Петрушка”), я удивился, когда узнал о совершенно других его откликах на мою музыку в некоторых письмах того же периода к музыкальным друзьям".
Стравинскому было чему удивляться. Вот, например, как в письме к журналисту Р. Годе в 1916 году Дебюсси отзывался о Стравинском:
"Стравинский – это молодой дикарь, который носит вызывающие галстуки, целует руки у женщин и в то же время наступает им на ноги. В старости станет невыносим из-за того, что будет находить любую музыку нестерпимой. Но в настоящий момент он неслыхан. Стравинский относится дружественно ко мне, потому что я помог ему подняться на одну ступеньку по высокой лестнице успеха, с которой он теперь бросает гранаты, которые, однако, не все разрываются".
Равель
"Он [Равель] был сух и сдержан, и иногда в его замечаниях скрывались небольшие шипы, но по отношению ко мне он всегда был хорошим другом. Как известно, он водил на войне грузовик или санитарную машину; это восхищало меня, так как в его возрасте и с его именем он мог бы найти более лёгкое занятие или вообще ничего не делать. В военной форме, маленький – на два или три дюйма ниже меня – он выглядел очень трогательно.
Я думаю, когда Равель лёг в госпиталь на свою последнюю операцию, он знал, что сон под наркозом будет его последним сном. Он сказал мне:
"Они могут делать с моим черепом всё, что угодно, пока действует эфир".
Однако наркоз не подействовал, и несчастный чувствовал, когда ему делали надрез".
Сати
"Это был, конечно, самый странный человек, какого я когда либо знал, но притом самый замечательный и неизменно остроумный человек... Со своим пенсне, зонтиком и галошами он казался типичным школьным учителем, но точно также он выглядел и без этого снаряжения.
Он говорил очень тихо, едва открывая рот, но произносил каждое слово с ему одному свойственной определённостью. Его почерк напоминает мне его речь: аккуратный, растянутый...
Никто никогда не видел, чтобы он умывался – он испытывал отвращение к мылу, - и вместо того тёр пальцы пемзой.
Он всегда был очень беден, беден по убеждению, я думаю. Он жил в бедном квартале, и его соседи, казалось. ценили его приход в их среду: они его очень почитали. Бедной была и его квартира. В ней не было кровати, её заменял гамак. Зимой Сати наполнял горячей водой бутылки и клал их в ряд под своё ложе...
Однажды, когда кто-то обещал ему денег. Он ответил:
"Месье, я не остался глух к тому, что вы сказали".
В конце жизни он обратился к религии и стал ходить к причастию. Я видел его однажды утром после церкви, и он сказал в свойственной ему странной манере:
"Итак, я немножко причастился этим утром".
Мануэль де Фалья
"Однажды в 1910 году... меня познакомили со скромным и ушедшим в себя как устрица человеком, который ростом был даже ниже меня. Это был Мануэль де Фалья. Я надеялся интересно побеседовать, но оказалось, что он самый нетерпимый церковник, какого я когда-либо встречал, и менее всего расположен к юмору.
Я ещё никогда не видел такого застенчивого человека. Во время вечера, данного в его честь, после исполнения "Балаганчика мастера Педро" в доме у княгини де Полиньяк внезапно выяснилось, что сам де Фалья исчез. Его нашли сидящим в одиночестве в тёмном театральном зале с одной из кукол мастера Педро в руках. Меня всегда удивляло, как такой застенчивый человек вообще мог заставить себя появиться на подмостках".
Дягилев
"Дягилев умер, смеясь и напевая из "Богемы", которую любил искренне и так же сильно, как всякую музыку".
Шёнберг
"Шёнберг был небольшого роста. Во мне 5 футов 3 дюйма, и вес мой 120 фунтов..., но Шёнберг был ниже меня ростом. Он был лыс, с венчиком чёрных волос, окаймлявших его белый череп наподобие японской театральной маски. У него были большие уши и приятный глубокий голос – не такой basso, как у меня – с приятным венским акцентом. У него были выпуклые пылающие глаза, и вся сила этого человека отражалась в них...
Сразу после войны я получил несколько сердечных писем от Шёнберга с вопросами относительно разных моих маленьких пьес, которые он и Веберн готовили к исполнению в знаменитых венских концертах Общества закрытых исполнений. Затем в 1925 году он написал очень гадкое стихотворение обо мне, хотя я почти простил его из-за того, что он положил его в основу такого замечательного зеркального канона".
Приведу перевод текста этой сатиры, которая иронически называлась “Новый классицизм”:
"Кто там барабанит?
Да это маленький Модернский!
Прикрепил себе косичку,
Она вполне ему к лицу!
Как подлинные выглядят фальшивые волосы!
Как парик!
Совсем как... (так маленький
Модернский себе представляет)...
Совсем как папаша Бах!"
Указатель имён
Робер Годе (1866-1950).
Клод Дебюсси (1862-1918).
Сергей Павлович Дягилев (1872-1929).
Морис Равель (1875-1937).
Мануэль де Фалья (1876-1946).
Арнольд Шёнберг (1874-1951).
Стравинский: люди и мир глазами композитора. Часть VIII
(Продолжение следует)
