Однажды в Париже на большом собрании Иванович (Талин) громил зарубежную литературу, утверждая, что у нас осталось всего два стоящих писателя, но один устремлен исключительно в прошлое, а другой видит в жизни только дурное. Председательствовавший Мережковский оживился:
"Может быть автор, обращённый в прошлое, ищет там ответа на современные вопросы?" -
полагая, что речь идёт о нём.
На что Талин крикнул:
"Меня заставляют назвать трёх писателей, тогда как я имел в виду только двух: Бунина и Алданова".
Зал единодушно захлопал, заулюлюкал, а Гиппиус, тоже сидевшая на эстраде, грустно сказала мужу:
"Видишь, а ты думал, что о тебе…"
Потом Бунина начали считать явным конкурентом Мережковского на Нобелевскую премию, и он стал реже появляться у них.
Сила Бунина была в ясных предметных образах. Об одном известном политическом деятеле Бунин как-то сказал:
"Это бритая лошадь!"
И все сразу стало ясно: действительно, лошадь и бреется!
Но как только разговор заходил об отвлечённых понятиях, Бунин сразу же терял почву под ногами.
Повторяю, что это мнение В. Яновского.
Яновский также отмечал личный шарм Бунина:
"Коснется слегка своим белым, твёрдым, холодноватым пальцем руки своего собеседника и словно с предельным вниманием, уважением сообщит очередную шутку… А собеседнику мерещится, что Бунин только с ним так любезно, так проникновенно беседует. Да, колдовство взгляда, интонации, прикосновения, жеста…"
На собраниях или в гостиных Бунин был всегда наряден и любезен. Тщательно выбрит, с белым лицом, седой, иногда во фраке, подчёркнуто сухой и подтянутый, дворянин, европеец. Иванов не упускал случая позлословить:
"Это он после того, как ему вырезали геморрой, начал себя так держать!"
Боже упаси было заикнуться при Бунине о его личных знакомых: Горький, Андреев, Белый, даже Гумилёв. Обо всех современниках у него было горькое, едкое словцо, точно у бывшего дворового, мстящего своим мучителям-барам.
Он уверял, что всегда презирал Горького и его произведения. Однако лучшая поэма Бунина "Лес точно терем расписной"… была посвящена в первом издании Максиму Горькому. В эмиграции Бунин перепечатывал эту поэму уже без посвящения.
Натуральной склонностью Бунина было высмеять, обругать, унизить. Когда богатый купец, например, угощал Бунина хорошим обедом, он, показывая независимость, привередничал, браковал вина, гонял прислугу, кричал:
"Да если бы мне такую стерлядь в Москве подали, так я бы…"
Яновский писал о Бунине:
"Глядя на него, можно было легко поверить, что в России неплохие люди, единственно, чтобы показать самостоятельность, мазали горчицей нос официантам и били тяжелые зеркала. А ресторатор это понимал не хуже Фрейда или Адлера".
Однажды в "Мюра" сидели Алданов, Бунин и Яновский. Аладнов как раз в это время писал какую-то пьесу для театра Фондаминского, систематически прочитывал все известные пьесы, новые и классические, и сообщил с некоторой печалью:
"Хороших пьес нет!"
Бунин только что вернулся из Италии и с радостью повторял слова Муссолини о том, что он не позволит разделить Испанию на две части. Но тут он вмешался и рассказал, что тоже когда-то начал писать трагедию, но неудачно, и поэтому уничтожил рукопись.
Алданов его хозяйственно упрекнул:
"Вот этого я не понимаю. Ну, отложите в сторону, спрячьте. Когда-нибудь пригодится!"
Бунин стал неохотно поучать приятеля:
"Это бы меня беспокоило. А сжёг, конец!"
(Продолжение следует)
