В двадцатых годах и начале тридцатых гостиная Мережковских была местом встречи всего русского зарубежного литературного мира. Причём молодых писателей там предпочитали маститым.
Мережковский не был в первую очередь писателем, оригинальным мыслителем, он утверждал себя, главным образом, как
актёр , может быть, гениальный актёр...
Стоило кому-нибудь взять чистую ноту, и Мережковский сразу подхватывал. Пригибаясь к земле, точно стремясь стать на четвереньки, ударяя маленьким кулачком по воздуху над самым столом, он начинал размазывать чужую мысль, смачно картавя, играя голосом, убеждённый и убедительный, как первый любовник на сцене. Коронная роль его – это, разумеется, роль жреца или пророка.
Поводом к его очередному вдохновенному выступлению могла послужить передовица Милюкова, убийство в Halles, цитата Розанова-Гоголя...
Мережковскому все равно... Чуял издалека острую, кровоточащую, живую тему и бросался на неё, как акула, привлекаемая запахом или конвульсиями раненой жертвы. Из этой чужой мысли извлекал Дмитрий Сергеевич всё возможное и даже невозможное, обгладывал, обсасывал её косточки и торжествующе подводил блестящий итог-синтез: мастерство вапира! (Он и был похож на упыря, питающегося по ночам кровью младенцев.)
Проведя длинную жизнь за письменным столом, Мережковский был на редкость несамостоятелен в своём религиозно-философском сочинительстве. Популяризатор? Плагиатор? Журналист с хлестким пером?.. Возможно. Но главным образом, гениальный актёр, вдохновляемый чужим текстом... и аплодисментами. И как он произносил свой монолог!.. По старой школе, играя "нутром", не всегда выучив роль и неся отсебятину, - но какую проникновенную, слезу вышибающую отсебятину!
Мережковского несли "таинственные" силы, и он походил на отчаянно удалого наездника... Хотя порою неясно было, по чьей инициативе происходит эта бравая вольтижировка: джигит ли такой храбрый или конь с норовом?
Собирались у Мережковских пополудни, в воскресенье, рассаживались за длинным столом в узкой столовой. Злобин, злой дух дома Мережкоских, подавал чай. Звонили, Злобин отворял дверь.
Разговор чаще велся не общий. Но вдруг Дмитрий Сергеевич услышит кем-то произнесённую фразу о Христе, Андрее Белом или о лунных героях Пруста... и сразу набросится, точно хищная птица на падаль. Начнёт когтить новое имя или новую тему, раскачиваясь, постукивая кулачком по воздуху и постепенно вдохновляясь, раскаляясь, импровизируя, убеждая самого себя. Закончит блестящим парадоксом: под занавес, нарядно картавя.
Однажды дама правых взглядов сообщила Мережковскому, что встретила Керенского в русской лавчонке, где тот выбирал груши. Она вопила:
"Подумайте, Керенский! И ещё смеет покупать груши!"
В другой раз обсуждалась тема очередного вечера "Зелёной лампы". Мережковский с обычным блеском сформулировал её так:
"Скверный анекдот с народом Богоносцем..."
Узнав о предстоящей теме вечера, объединились почти все: правые и эсеры, либералы и народники. Та же правая дама возмущалась:
"Мы придём и забросаем вас тухлыми овощами. А может быть, и стрелять начнём".
Из трусости пришлось уступить "общественному" мнению.
Из старших у Мережковских бывали Керенский, Цетлин, Алданов и Бунин. Присутствие Керенского всегда создавало в гостиной праздничную атмосферу, но стоило ему заговорить, как его несло, но неизвестно куда и на небольшой глубине. Создавалось впечатление, что он попросту неумён. Как случилось, что его выпустили "уговаривать" солдатскую или мужицкую Русь, оставалось загадкой. Возможно, это объяснялось глупостью или недогадливостью целой эпохи.
Мережковский был в своё время дружен с такими выдающимися революционерами, как Савинков. Считалось, что он борется с большевиками, но во время нэпа Мережковский вел переговоры об издании своего собрания сочинений в Москве.
(Продолжение следует)
