Ходасевич с насмешливым презрением относился к постоянным разговорам о "самом главном" в литературе. По словам Ходасевича, все молодые литераторы напоминали ему одного знакомого, с которым он в жару как-то поехал на подмосковную дачу. Тот приятель все время восторгался тишиной, прохладой, ароматом леса:
"Ах, какая тишина, ах, какая прелесть!" -
повторял он без конца, мешая, уничтожая в зародыше эту самую пресловутую тишину. Этот эпизод Ходасевич неизменно вспоминал, когда при нём заходил разговор о честности или подлинности в литературе, а говорили на такие темы тогда в Париже очень часто.
Ходасевич страдал особого рода экземой: симметрично на двух пальцах каждой руки, и бинтовал их. Этими изуродованными пальцами, сухими, тоненькими, зеленоватыми червячками, он проворно перебирал карты. В тридцатые годы его единственным утешением был бридж. Играл он много и серьезно, на деньги, для него подчас большие, главным образом в подвале кафе "Мюрат". Но мог засесть и с молодежью на Монпарнасе. К тому времени он уже разошелся с Берберовой, а новая жена, впоследствии погибшая в лагере, тоже обожала карты.
В день юбилея Ходасевича друзья устроили обед по подписке. Яновский не присутствовал на трапезе, но пришёл с кем-то в ресторан позже. Ходасевич был определённо рад. Все пошли на Монпарнас и засели в бридж. По какому-то поводу зашёл разговор о теореме "сумма углов треугольника равна 2d", и Ходасевич усомнился, что кто-нибудь из взрослых способен ещё доказать эту теорему.
Яновский вытащил из кармана Ходасевича блокнот, подаренный Цветаевой - с пожеланием писать стихи, и тут же набросал простое доказательство. Внизу страницы он приписал:
"Пора, пора, покоя сердце просит..."
Закончив свои четыре пики, Ходасевич заглянул в записную книжку и сердито обратился к Адамовичу:
"Молодежь не умеет себя вести! Вот Яновский, не спросясь, пишет в чужом блокноте, и если геометрия еще имеет какое-то отношение к разговору, то остальное совершенно неуместно".
Любопытный Адамович живо спросил:
"А что он написал?"
Ходасевич прочитал вслух строку, написанную Яновским, и добавил:
"А ведь он думает, что цитирует Пушкина..."
Незадолго до смерти Ходасевича вышла его книга "Некрополь".
В своем отчете в "Иллюстрированной России" Яновский похвалил отличные главы о Брюсове и отметил ряд скучных и серых мест книги.
Через несколько дней Ходасевича хоронили. По дороге с кладбища к Яновскому подошёл взволнованный Сирин и сказал:
"Так нельзя писать о Ходасевиче! О Ходасевиче нельзя так писать..."
Яновский сослался на то, что никто не предвидел его близкой смерти. Сирин же упрямо повторял:
"Всё равно, так нельзя писать о Ходасевиче!"
Ходасевич-критик занимал свое особое место: он ни разу в жизни не похвалил заведомой дряни, и всегда первым спешил отметить то новое, что он считал хорошим, даже если это исходило из враждебного ему лагеря. Это можно сказать далеко не о всяком русском критике.
Он первый, если не единственный, недвусмысленно отметил Сирина, назвав его труд подвигом. И это в то время, когда "Числа" во главе с Ивановым травили автора "Подвига" самым неприличным образом.
Ходасевич был единственным в эмиграции критиком, разругавшим романы Алданова. Он прямо заявил, что
такому писателю нет пути в русскую литературу. Ходасевич считал, что об этом надо говорить внятно, не считаясь с литературной политикой.
Адамович же хвалил романы Алданова, полагая, что большого греха в этом нет, ведь через пятьдесят лет всё равно лопух вырастет.
Ходасевич полагал, что Георгий Иванов вышел из двух-трех строф Фета и ловко жонглирует ими.
(Продолжение следует)