Приведенные ниже фрагменты взяты из воспоминаний М. М. Туган Барановского, сына известного русского экономиста и историка Михаила Ивановича Туган-Барановского. Я старался как можно ближе держаться к оригиналу и избегал откровенной отсебятины.
Старый Ворчун (Виталий Киселев)
Дмитрий Сергеевич Мережковский очень напоминал мужичка-середняка. Если Гиппиус любила поговорить вне зависимости от аудитории, то Мережковский хмуро помалкивал. Он вообще посматривал на всех исподлобья и, как уверяли, в это время (1914-1916) запросто беседовал с духами, даже с самим антихристом. Ко всему происходящему Дмитрий Сергеевич относился недоверчиво и подозрительно.
Известный философ Карташев открыто жил с двумя сестрами Гиппиус, что впоследствии, уже при Временном правительстве, не помешало ему стать прокурором Святейшего синода.
Бальмонт производил впечатление надменного, знающего себе цену человека и близко ни с кем не сходился, держась ото всех особняком. Он ненавидел Гиппиус и её мужей [имеются в виду Мережковский и живший с ними вместе Философов].
Когда М.И. Туган-Барановский узнал о начале войны, он закричал:
"Идиот, идиот! Наш император заслуживает местечка в психолечебнице. Он дорого заплатит за свою глупость!"
Он также утверждал, что только поражение может спасти Россию. Рухнет гнусный царизм...
Немного позднее он под влиянием бесед с Милюковым и Керенским стал оборонцем, утверждая, что только победа на фронте приблизит революцию. А, впрочем, можно и без неё обойтись: будет народовластие, Государственная дума получит неограниченные полномочия...
Больше всего места в различных салонах занимали слухи о проделках Григория Распутина. Говорили о том, что он агент немцев, что у него роман с царицей, и из-за него мы терпим поражения.
В ответ на такие разговоры Мережковский однажды сказал:
"А не приходит ли вам в голову, что старец просто сын народа, что он слово своё ещё скажет? Ничего мы не понимаем, ничего. Мы падаем в бездонную пропасть, к нам грянет Ленин".
Можно как угодно относиться к Мережковскому и к его творчеству, но следует признать, что он был одним из немногих, кто понимал опасность, исходившую от большевиков. Подавляющее большинство его современников не принимало всерьез столь ничтожную партию, да еще с вождем в эмиграции...
После убийства Распутина Мережковский сказал:
"Думаете это спасёт? Убили самого обыкновенного мужика, но который мог сказать нечто".
27 февраля 1917 года днём в квартире Мережковских собралось множество знаменитостей, был даже Шаляпин. Все обменивались последними новостями и говорили о победе Революции. Вдруг Дмитрий Сергеевич простонал:
"Я переписывался с террористом Егором Сазоновым. Я всю жизнь помогал освободительному движению, но боюсь черни. Я за Чаадаева, но не за Пугачёва. Тот может стать антихристом. Для такого античные статуи - ничто, а полотна великих мастеров пойдут на портянки. Мужицкое восстание - самое страшное!"
Вечером 27 февраля М. И. Туган-Барановский недалеко от Таврического дворца встретил А.Ф. Керенского. Тот пожаловался, что Родзянко трусит. Керенский говорил, что Родзянко, Милюков и прочие рождены под крылышком царизма и способны восстать лишь по высочайшему повелению, что никак не удается уговорить Милюкова образовать правительство: тот уперся всеми четырьмя ногами и ни с места. Говоря всё это Александр Фёдорович надсадно вздыхал и растерянно пожимал плечами.
Михаил Иванович тогда предложил:
"Тогда образуем своё правительство!"
Керенский даже замахал руками:
"Что вы, что вы!" -
и исчез.
М.И. Туган-Барановский называл Мережковского "кривлякой", а Гиппиус окрестил "влюблённой кобылой".
Себя Мережковский любил называть Димитрий, подчеркивая три "и" в своём имени.
Кстати, собачек Мережковских звали Афанасий Иванович и Пульхения Ивановна. Помните ли вы эти имена, уважаемые читатели?
Закончить этот очерк я хочу пространной цитатой из мемуаров, показывающей отношение автора к семейству Мережковских:
"А Гиппиус его (Михаила Ивановича Туган-Барановского) чем-то пленила... Беседуя с отцовскими друзьями, я неизбежно вспоминал её, женщину змею с извилистым гибким телом, с удивительно невыразительным лицом, которое постоянно меняло свои маски. То было чрезмерно удивлённым, то чрезмерно возмущённым, то чрезмерно безвольным, своим. Таким же был и так называемый её первый Дмитрий. Мережковский тоже кривлялся, он вечно играл некую роль, роль удручённого своими переживаниями человека, роль пророка, который вот-вот сделает открытие...
Причём эта парочка действовала с большим искусством, околпачивая массу окружающих, а отец был и проще, и доверчивее, а потому и издевался над ней и верил в неё.
А они, Гиппиус и Мережковский, были ли они фанатиками или очковтирателями? Пожалуй, последнее. Морочили людей, но так давно и долго, что сами поверили в свою миссию, и та вселилась в них. Именно вселилась, став их частью, их основной чертой. Но это я понял потом..."
