Карамзин долго отговаривался, но, наконец, дал свое согласие, пообещав написать свой ответ в течение двух недель. К назначенному сроку он привез свой ответ в довольно толстой тетради и стал читать его вполне довольному Дмитриеву. Окончив чтение, Карамзин произнес:
"Ну, вот видишь, я сдержал свое слово: я написал, исполнил твою волю. Теперь ты позволь мне исполнить свою".С этими словами он бросил тетрадь в пылающий камин.
Арзамасцы с удовольствием следили за развитием молодого таланта. Вяземский острил:
"Если этот чертенок так размашисто будет шагать и впредь, то кому быть на Парнасе дядей, а кому племянником?"
По окончании Лицея осенью 1817 года Пушкина по всей форме (а не как его дядю) приняли в "Арзамас" и присвоили клику Сверчок . Вигель так объяснял это прозвище:
"...ибо в некотором отделении от Петербурга, спрятанный в стенах Лицея, прекрасными стихами уже подавал он оттуда свой звонкий голос".
"Против кого брали мы тогда оружие? Против Беседы - а Беседы уж нет. Она осиротела, рассеялась и даже отдана внаймы за 10000 рублей (я говорю о здании: за членов, увы! ничего не дают). Нельзя самому Арзамасу пожалеть о такой превратности судеб!"
С ним арзамасцы очень сильно промахнулись. Уже в 1819 году Кавелин проявит себя ренегатом: назначенный ректором Петербургского университета, он примет сторону Магницкого и Рунича в их борьбе с передовыми профессорами. В 1821 году А. Тургенев напишет Вяземскому:
"Я предложу выключить его формально из Арзамаса".
Вигель так писал о нем:
"Действующее лицо без речей, он почти всегда молчал, неохотно улыбался и между нами был совершенно лишний. Жуковский наименовал его "Пустынником". Безнравственность его обнаружилась в скором времени..."
Светлане пришлось ответить на обвинения в том, что он до сих пор не представил законов сего Общества, которые ему было поручено составить еще на организационном собрании:
"...имею честь донести вашим превосходительствам, что я не исполнил вашего священного препоручения написать законы арзамасские! И причина тому самая простая: почитаю беззаконие более для нас выгодным! Легко случиться может, что, написав законы, мы будем поступать в противность тому, что напишем! Это почти неизбежно! Не лучше ли подчинить себя беззаконию и поступать в противность беззаконию. Это вернее! Впрочем, ваша воля. Написать недолго. Стоит вам только приказать, и я удружу вашим превосходительствам такими законцами, что вы не опомнитесь!"
Из Дерпта Светлана привез и свои новые стихи, которыми порадовал арзамасцев:
"1-е. Очаровательный "Овсяный кисель", который члены единодушно провозгласили райским кремом.
2-е. Гекзаметрическая сказочка о том, как черт, играя в карты, выигрывает душу; их превосходительства, выслушав эту сказочку, сказали в один голос: мы никогда не будем играть в карты! Это непохвально!
Наконец, 3-е. Повесть о том, как некоторый Вадим влюбился во сне и женился на яву с помощью серебряного звонка, легкого челнока и седого старика. Всем не женатым членам, по выслушании этой повести, смертно захотелось жениться".
На этом же заседании Старушка (С.С. Уваров) представил свое "донесение", составленное по всем правилам арзамасского буффонадного словотворчества, в котором в образной форме призывал членов Общества усилить борьбу с крепостниками и ретроградами.
Николай Тургенев занимал довольно высокий пост помощника статс-секретаря Государственного совета, но по своим убеждениям он был настоящим либералистом, т.е. вольнодумцем. В своей вступительной речи он обрушился на бессменного директора Публичной библиотеки Оленина и на издателя "Сына отечества" Греча. Им досталось не только за их благонамеренность, но и за одобрительное отношение к политике правительства и императора, которые способствовали процветанию деспотизма и удушению свободы творчества литераторов.
Речей подобного рода в "Арзамасе" еще не слышали! В его речи не было и капли буффонады, столь любимой Жуковским, хотя Блудов в протоколе шутливо и записал о выступлении ВарвИка:
"Лицо его пылало огнем геройства, и голова, казалось нам, дымилась как Везувий".
Вигель позднее так описывал Н. Тургенева:
"В нем не было ни спеси, ни педантства; молодость и надежда еще оживляли его, и он был тогда у нас славным товарищем и собеседником... Он не скрывал своих желаний и, хотя ясно видел, что ни один из нас серьезно не может разделять их, не думал на то досадовать".Думал он досадовать, или нет, нам точно не известно, но своей речью Н. Тургенев попытался направить деятельность Общества в желательном для него направлении.