Писатель Евгений Замятин вспоминал, что когда Блок в редакции "Всемирной литературы" здоровался с присутствующими, то он так произносил имена, что отчетливо был слышен каждый слог:
"Николай Степанович!"
"Алексей Максимович!"
"Федор Дмитриевич!"
Однажды в редакции все той же "Всемирной литературы" Блок встретился с Гумилевым. Гумилев жизнерадостно говорил о каких-то проектах. Блок, глядя мимо него в окно, вдруг прервал собеседника:
"Отчего нам платят за то, чтобы мы не делали того, что должны делать?"
В предполагавшемся к изданию журнале "Завтра" Блок рецензировал стихи современных поэтов. На стихи одного из поэтов он написал довольно острую рецензию, и автор попросил кого-то из членов редколлегии достать у Блока этот отзыв. Блок согласился, но наследующий день сказал в редакции:
"Я не принес... Не нужно. Может ему это очень важно - писать стихи... Пусть пишет".
В 1919 году при мимолетной встрече с Блоком Замятин сказал:
"Вы очень отошли от того, кем были год назад. Вы меняетесь".
И ответ Блока:
"Да, я сам чувствую, что меняюсь. "Двенадцать" - теперь я едва ли бы написал".
В трудном и голодном 1919 году многие писатели и поэты стали лекторами - они читали лекции на различные, но одобренные властями, темы и получали за это продовольственные пайки. Хоть Блоку и трудно жилось, но он оказался не способен продавать свое творчество за пайки. Он говорил своим знакомым:
"Завидую вам всем. Вы умеете говорить, читаете где-то там. А я не умею. Я могу только по-написанному".
Весной 1919 года по инициативе Горького в Петрограде была организована Секция исторических картин. Было решено создать цикл исторических пьес о разных временах и народах. Одну из пьес поручили написать Блоку. Он выбрал свое любимое средневековье (Франция, XII век) и зачитал план этой пьесы литературному начальству. Начальство недоуменно пожало плечами, и Блок забросил этот план.
Некоторые авторы уже написали свои пьесы для Секции, и все спрашивали Блока:
"Когда же вы дадите, Александр Александрович?"
Но у Блока возникали дела и поважнее пьесы:
"Куда там! Вот, выселяют всех из нашего дома. Все бегаю, чтоб как-нибудь остаться. Вчера ездил в Смольный с письмом Горького. Завтра идти в районный отдел".
Или:
"Ну, - пьеса! Вот я нынче все утро окна замазывал. И завтра еще надо в двух комнатах. Медленно, не умею..."
Но вот квартиру удалось отстоять, и окна были, наконец, замазаны, и настала пора подумать и о пьесе:
"Вот еще не знаю: взять ли Куликовскую битву - мне это очень близко - или другое: Тристана и Изольду".
Сохранились даже планы этих пьес. И вдруг в конце 1919 года он принес на секцию законченную пьесу из египетской жизни: "Рамзес".
Блок на Секции сделал несколько довольно острых замечаний о пьесе Замятина "Огни Св. Доминика". Когда началось обсуждение пьесы Блока, тот вначале отшучивался:
"Да ведь это я только переложил Масперо. Я тут ни при чем".
Но тут Замятин в отместку указал Блоку несколько не по-египетски русских месть в "Рамзесе". Блок очень заботливо отметил эти места в рукописи и через два-три дня показал Замятину исправления:
"Ну что? Теперь по-египетски?"
Секции был обещан свой театр, но топить помещения было нечем, и пьесы передавали из театра в театр. Блоку рассказали об этом, и он не очень весело усмехнулся:
"Пусть лучше не ставят".
Но власти и так наложили вето на постановку, как "Рамзеса", так и других пьес, написанных членами Секции.
Весной 1921 года Блок шел по Невскому проспекту вместе с Гумилевым, беседовали о творчестве. Блок говорил:
"Очень хочется писать. Это теперь почти никогда не бывает. Может быть, в самом деле, отдохну, и сяду..."
Летом 1920 года Блок редактировал в БДТ постановку "Короля Лира". Тихих и медленных слов Блока слушались даже самые строптивые актеры. Последние предпостановочные репетиции заканчивались в 2-3 часа ночи. Блок всегда сидел до конца, и чем позже, тем больше оживал Блок. Его спрашивают:
"Не утомляет это вас?"
Ответ:
"Нет. Театр, кулисы, вот такой темный зал - я люблю. Я ведь очень театральный человек".
В пьесе хотели выбросить сцену с вырыванием глаз у Глостера, но Блок был за то, чтобы глаза вырывать:
"Наше время - тот же самый XVI век. То же самое, что и каждый день... Мы отлично можем смотреть самые жестокие вещи:"
Конец какого-то странного разговора Блока с собеседником в трамвае:
"...А вот бывает с вами так: смотришь на себя со стороны - ты совершенно определенно в стороне, в другом углу комнаты - и видишь себя - не себя, а чужое?"
Блок ответил после долгой паузы:
"Да, бывало. Раза три в жизни. Теперь больше не бывает... Теперь со мной ничего не бывает..."
Из разговоров с Замятиным
Блок в кепке идет по Бассейной улице:
"Душно, Дышать нечем. Болен, может быть..."
А через день долгий разговор о мертвечине и лжи. И в конце:
"И все-таки золотник правды - очень настоящий - во всем этом есть. И я все-таки Россию люблю. Ненавидящая любовь - это, пожалуй, точнее всего, если говорить о России, о моем отношении к ней".
В апреле 1921 года в руки Блока попала эмигрантская газета "Русская мысль", издаваемая П. Струве. Блок просмотрел ее и грязно выругался. Редко кто слышал от него такие слова. А потом сказал:
"Что они смыслят, сидя там? Только лают по-собачьи".
В том же апреле 1921 года Петербург видел Блока в последний раз на вечере в БДТ. Огромный театр был переполнен публикой. Вначале Чуковский произнес речь о Блоке, а потом сам поэт читал стихи о России. В этом последнем вечере Блока настолько чувствовалась такая печальная и неживая торжественность, что кто-то из публики произнес:
"Это поминки какие-то!"
Последние месяцы своей болезни Блок не хотел никого видеть и не желал ни с кем говорить. Он сам не соглашался на отъезд в финляндский санаторий и не желал подписывать никаких бумаг, пока сам не понял, что в этом его единственное спасение. Но и тут он не желал ничего подписывать. Письма в Москву с просьбой о разрешении на выезд для лечения были составлены в правлении Петроградского отделения Союза писателей. В Москве с письмами по инстанциям ходил Горький. Наконец, 23 июля разрешение на выезд было дано, но в Петроград оно пришло только 3-го или 4-го августа. А 7-го Александр Александрович скончался.
