Одесса
на грани веков славилась следующими заведениями: Итальянская опера, пивная Брунса, кондитерская Фанкони и кафейное заведение Либмана. Жители города собирались группами, жестикулировали, размахивали руками и пытались объяснить друг другу самый смысл жизни. Ну, если не самый смысл жизни, то хоть приблизительный. А он заключался в том, что настоящее кофе со сливками можно пить только у Либмана, чай с пирожными лучше всего у Фанкони, а самые красивые в мире ножки принадлежат Перле Гобсон, мулатке и звезде "Северной гостиницы". Ах, Одесса!..
Преподаватель Шпаков
В начале века в Одесском университете преподавал государственное право Алексей Яковлевич Шпаков, страстно влюбленный в Новгородское Вече. На одной из лекций он так увлекся, что воскликнул:
"Не будь Веча, ничего не было бы! Понимаете, господа, ничего!"
Ему возразили:
"Да ведь ничего, Алексей Яковлевич, и нет!"
На что Шпаков под всеобщий смех горячо парировал:
"Так вот именно, друзья мои, поймите же вы раз навсегда, что не будь Веча, то даже и того, чего нет, тоже не было бы!"
И.А. Бунин и А.М. Федоров
На рубеже веков в пивной Брунса на Дерибасовской (если кто не знает, то я скажу, что это в Одессе), а особенно по вторникам, собирались писатели, художники и артисты. Бывал там и Иван Алексеевич Бунин, уже известный литератор и поэт, обладавший исключительным даром речевой и мимической пародии. Когда к Брунсу заходил популярный в недавнем прошлом поэт и беллетрист А.М. Федоров (1868-1949), то часто разыгрывалась следующая сцена. Бунин подбирался к намеченной жертве:
"Александр Митрофанович, будь другом, расскажи еще раз, как это было, когда ты сидел в тюрьме. Я, ей-Богу, могу двадцать раз подряд слушать, до того это захватывающе интересно..."
Федоров, конечно, не соглашался и немедленно подвергался заслуженному наказанию. Бунин переходил на тонкий тенор, острый, слащавый и пронзительный, и обращался к воображаемой толпе политических арестантов, которых вывели на прогулку. В самовлюбленном восторге он простирал руки в пространство и кричал уже не тенором, а исступленным вдохновенно-фальшивым фальцетом:
"Товарищи! Я - Федоров! Тот самый... Федоров!.. Я - вот он, Федоров!.."
Присутствующие надрывали животы, Бунин театрально отирал свой совершенно сухой лоб, а виновник шумихи подносил своему палачу высокую кружку пива и, криво усмехаясь и заикаясь, говорил:
"А теперь, Иван, изобрази Бальмонта - "и хохот демона был мой!""
Но этот маневр не всегда удавался.
Уточкин и Куприн
Когда любимец всей Одессы, велосипедист, спортсмен и авантюрист, Сергей Уточкин (1876-1916) был в зените своей славы, он познакомился с А.И. Куприным. Симпатия была быстрая и взаимная. Куприн воскликнул:
"Да ведь я тебя, Сережа, всю жизнь предчувствовал!"
А покрасневший до корней волос Уточкин, в ответ хмыкнул, (он был заика, а также, чтобы покончить с его портретом, добавлю, что он был курносым, рыжим, приземистым, осыпан веснушками и имел зеленые глаза - прим. Ст. Ворчуна), что он рад и счастлив, и что все это ему лестно, но что и почему, так и не договорил.
Потом они в порту долго пили красное вино. Еще дольше завтракали в еврейской кухмистерской на Садовой. Поздно вечером у Брунса, чокаясь высокими кружками с черным пивом, перешли на ты. Их союз был увенчан знаменитым совместным полетом на одном из первых тогда в России самолетов.
Вся Одесса высыпала тогда на улицы и запрудила их. А еще были: конная полиция, пункты первой помощи, санитарные кареты, сестры милосердия, все почему-то хорошенькие, фотографы, градоначальник и т.д. и т.п. Наконец, взлет... Как писал местный репортер Трецек
"белая птица, плавно поднявшись над городом, то исчезает в облаках, то снова появляется в голубой лазури".
Впрочем, сами участники этого нашумевшего полета подробно рассказали о своих воздушных впечатлениях на страницах "Одесских новостей".
Куплетист Сарматов
Любимцем одесской публики был знаменитый куплетист С.Ф. Сарматов (1874-1925). Как писал о нем современник
"бывший студент Санкт-Петербургского Политехнического Института был выслан на юг России, подобно Овидию Назону, за разные метаморфозы и прочие художества".
Говоря о нем, одесситы непременно добавляли многозначительным шепотом:
"Брат известного профессора харьковского университета Опеньховского, первого специалиста по внематочной беременности!"
Влас Дорошевич (1864-1922) в январе 1918 года
в цирке Никитина, на Садовой, прочитал уникальную в своем роде лекцию. Вспомните, что уже начинался военный коммунизм, ЧК не дремало, и активно отстреливало наших сограждан. Тема лекции была:
"Великая Французская Революция в воспоминаниях участников и современников".
Цирк был переполнен. Люди дрожали от холода и перетаптывались с ноги на ногу. Дорошевича встретили аплодисментами, но не было ни одного неосторожного возгласа. (Господи! Прошло всего три месяца, как уже всех выдрессировали! - Ст. Ворчун) Он читал ровным голосом, без аффектации и подчеркивания. Он читал о страшных вещах прошлого, которые наполнялись вещим и каждодневным смыслом. За одни упоминания об этих вещах в Москве всех, публику и лектора, должны были отправить на Лубянку. В цирке все это чувствовали и молчали. Почему-то пронесло... Не углядели власти...
Иван Дмитриевич Сытин (1851-1934)
в 90-х годах девятнадцатого века имел в Москве свой ларек. Вот какие книги были популярны в то время и лежали на полках его ларька:
"Миллион снов", новый и полный сонник с подробным толкованием;
"Распознавание будущего по рукам", т.е. хиромантия;
"Гадание на картах";
"Поваренная книга" - подарок молодым хозяйкам;
"Жития святых" и т.д.
Что, спрашивается, изменилось на книжных прилавках за сто лет? Кроме орфографии?
Знакомство Сытина и Дорошевича
Сытин вначале занимался книжной торговлей и уже начал выпускать первые свои издания, "Сонник", например. Вот как-то в декабре подходит к его ларьку молодой человек, заводит с ним обстоятельный разговор, называет Сытина издателем (намекая на "Сонник") и подает ему тетрадь с рукописью. Он говорит, что написал рождественский рассказ, и предлагает Сытину его послушать. Тот дал себя уговорить, и привел молодого человека в чайную Соловьева, где угощал его чаем с бубликами. Молодой человек прочитал свой рассказ, который произвел на Сытина столь сильное впечатление, что он прослезился и предложил ему за рукопись 3 рубля. Тот просил пять, но сошлись на трех с полтиной. Только молодой человек просил его фамилию не указывать, так как в их учебном заведении с этим строго. А Сытин отнес эту тетрадь в типографию, такой рассказ к Рождеству обещал хорошую торговлю, и отдал в набор. Вот уже весь тираж отпечатан, как вызывает Сытина главный управляющий и говорит:
"Что ж это вы, Иван Дмитрич, какую штучку придумали?! Николая Васильевича Гоголя святочный рассказ в печать сдаете?! И, так можно сказать, и глазом не моргнув?!"
Попался Сытин на проделку молодого Власа. Правда, тогда Сытин еще по слогам читал. Но когда через двадцать лет он приехал в Одессу, чтобы переманить Дорошевича в свое "Русское слово", они встретились как старые друзья.
Встреча с Ростаном
Как-то, уже находясь в эмиграции в Париже, князь В.В. Барятинский (1874-1941) оказался лунной ночью на Rue de Passy. Все спектакли уже закончились, было довольно пустынно, но вдруг он услышал, как чей-то голос, коверкая текст и с неважным произношением, читает вслух пьесу Ростана (1868-1918)) в переводе Т.Л. Щепкиной-Куперник (1874-1952). Князь задумался, кем мог быть этот сумасшедший, подошел ближе к чтецу и остановился пораженный: это был сам автор пьесы - Эдмон Ростан! Позже Ростан признался князю, что его очень увлекла музыка русской стихотворной речи, а в переводе Татьяны Львовны было столько звуковой правды в смысле передачи французского текста, что он после каждого спектакля все легче и легче усваивал стихи русского перевода.
