Георгий Иванов, несмотря на нравственное уродство (именно так оценивало Г. Иванова большинство знакомых), был одним из самых умных людей на Монпарнасе. Яновский писал о нём:
"Трудно понять, в чём заключался шарм этого демонического существа, похожего на карикатуру старомодного призрака…
Худое, синее или серое лицо утопленника с мёртвыми раскрытыми глазами, горбатый нос, отвисшая красная нижняя губа.
Подчёркнуто подобранный, сухой, побритый, с неизменным стеком, котелком и мундштуком для папиросы. Кривая, холодная, циничная усмешка, очень умная и как бы доверительная: исключительно для вас!
...существо его, насквозь эгоистическое, было совершенно безразлично к любому визави...
Но стихи он любил и для них, пожалуй, жертвовал многим (indirectement, т.е. косвенно).
Такого сорта монстры встречаются на каждом шагу в искусстве; в Париже того времени Иванов не являлся исключением; он становился чем-то единственным только благодаря высокому классу своих стихов...
Иванов – человек беспринципный, лишенный основных органов, которыми дурное и хорошее распознаются".
Иванов оказывал большое влияние на молодых поэтов: его боялись, уважали и слушались. Большую роль тут играла ловкость его литературной кухни. Лаской и таской он упорно добивался своего. Так по требованию Иванова Варшавский, имевший репутацию "честного" писателя, написал в "Числах" ругательную статью о Сирине (Набокове). Через двадцать лет Варшавский сокрушенно удивлялся:
"И зачем я это сделал? Не понимаю".
В годы Второй мировой войны Иванов говорил, что
"в Москву я готов вернуться даже в обозе Гитлера".
Вот немцы в Париже, и Иванов начинает их использовать по старому рецепту, только до войны он обходил богатых евреев и занимал у них деньги, а теперь их место в его жизни заняли немцы.
Но вот немцы бегут, и Иванов готов немедленно записаться в Союз Советских Патриотов - еле его отговорили от этого.
Иванов уверял, что лесть всегда действует положительно, даже если ей не верят.
Иванов не играл ни в какие игры, азартные или коммерческие. Его сексуальная жизнь – довольно сумрачная картина.
Тяготел Иванов скорее к "реакционному" сектору в своих взглядах, хотя убеждений, принципов у него почти не было. Бессознательно любил и уважал только сильную власть и великую державу; требовал порядка и, главное, иерархии при условии, что он, иванов, будет причислен к элите.
Единственно, стихи свои он воспринимал как настоящую реальность и тут не жалел себя.
Встречи с Керенским действовали на Иванова тонизирующе:
"Верховный главнокомандующий", -
насмешливо, но с петербургским трепетом, повторял Иванов, -
"Вы заметили, как он держал меня за пуговицу и не отпускал? Подумайте, Верховный великой державы во время войны".
Когда цитировали знаменитый стих Ходасевича:
"Я руки жал красавицам, поэтам, вождям народа..." -
Иванов неизменно объяснял:
"Это он Керенского имел в виду, других вождей народа он не знал".
(Продолжение следует)
